|
|
Сочинения
История
религии
ВВЕДЕНИЕ
Если всякое исследование, касающееся религии, имеет крайне важное значение,
то преимущественно привлекают к себе наше внимание два вопроса, а именно:
об основании религии в разуме и о ее происхождении из природы человека.
К счастью, на первый из них, наиболее важный, может быть дан самый очевидный
или по крайней мере самый ясный ответ. Весь строй природы свидетельствует
о существовании разумного творца, и ни один рассудительный исследователь
при серьезном размышлении не будет в состоянии хотя бы на минуту отойти
от веры в изначальные принципы истинного теизма и религии. Но другой
вопрос, касающийся происхождения религии из природы человека, представляет
несколько больше трудностей. Вера в невидимую разумную силу, правда,
была весьма широко распространена среди человеческого рода всюду, во
все времена, но, во-первых, она, быть может, не была настолько всеобщей,
чтобы не допускать исключений, а, во-вторых, вызванные ею идеи вовсе
не отличались единообразием. С одной стороны, были открыты некоторые
народы, не обладающие никакими религиозными чувствами, если только можно
поверить путешественникам и историкам; с другой - нет таких двух народов
и вряд ли найдутся два таких человека, которые в точности сходились
бы в этих своих чувствах. Итак, данная предвзятая идея (preconception),
по-видимому, непорождается каким-либо особым инстинктом или же первичным
естественным впечатлением вроде тех, которые дают начало себялюбию,
половой любви, любви к потомству, благодарности, мстительности, ведь
каждый из этих инстинктов, как оказалось, абсолютно всеобщ у всех народов
и во все времена и каждому из них всегда соответствует точно определенный
объект, к достижению которого он неуклонно стремится. Начальные религиозные
принципы должны быть вторичными, т. е. такими, которые легко поддаются
извращению в силу различных случайностей и причин и действие которых
в отдельных случаях вследствие необычного стечения обстоятельств может
быть полностью предотвращено. Рассмотрение тех принципов, которые порождают
первоначальную веру, а также тех случайностей и причин, которые направляют
ее действия, и составляет предмет настоящего исследования.
ГЛАВА I
ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ РЕЛИГИЕЙ ЛЮДЕЙ БЫЛ ПОЛИТЕИЗМ
Мне думается,^ что если мы рассмотрим развитие человеческого общества
от грубых [его] начал до более совершенного состояния, то окажется,
что политеизм, или идолопоклонство, был и необходимо должен был быть
первоначальной и наиболее древней религией человечества. Это мнение
я постараюсь подтвердить при помощи следующих аргументов. То, что около
1700 лет назад все человечество исповедовало политеизм', - факт неоспоримый.
Принципы сомнения и скептицизма, которых придерживались некоторые философы,
а также теизм, да и то не вполне чистый, одного или двух народов не
представляют собой почвы для возражений, достойных внимания. Обратимся
затем к ясному свидетельству истории. Чем дальше мы углубляемся в древность,
тем больше находим человечество погруженным в политеизм; никаких признаков,
никаких симптомов какой-либо более совершенной религии. Самые древние
предания рода человеческого показывают нам политеизм в роли общенародного
и господствующего исповедания. Север, юг, восток и запад единогласно
свидетельствуют о том же факте. Что может быть противопоставлено столь
полной очевидности?
Итак, в древнее время, поскольку от него сохранились письменные или
исторические свидетельства, человечество, по-видимому, повсеместно исповедовало
политеизм. Станем ли мы утверждать после этого, что в еще более древние
времена, до овладения письменностью или же до изобретения каких-либо
искусств и наук, люди придерживались принципов чистого теизма', другими
словами, что люди открыли истину, будучи невеждами и варварами, но впали
в заблуждение, как только приобрели познания и образование?
Утверждая это, мы не только противоречим всякой вероятности, но и тому,
что нам известно относительно взглядов и мнений варварских народов.
Все дикие племена Америки, Африки и Азии придерживаются идолопоклонства;
нет ни одного исключения из данного правила. Это настолько верно, что
если бы какой-нибудь путешественник приехал в некоторую неизвестную
страну и увидел, что жители ее образованны и знакомы с искусствами и
науками, то, хотя при таком предположении и имелись бы некоторые шансы
на то, что эти жители не являются сторонниками теизма, он тем не менее
вплоть до дальнейшего исследования вопроса не мог бы определенно высказаться
по этому поводу; но, если бы он увидел, что эти жители - невежды и варвары,
он мог бы сразу признать их идолопоклонниками, причем возможность ошибки
с его стороны была бы почти исключена.
По-видимому, не подлежит сомнению, что в соответствии с ходом естественного
развития человеческой мысли невежественная масса уже должна обладать
каким-нибудь примитивным и обыденным представлением о высших силах,
прежде чем она окажется в состоянии достигнуть понятия о том совершенном
существе, которое внесло порядок во все мироздание. Мы имеем столько
же оснований воображать, что люди жили во дворцах раньше, чем в хижинах
и хибарах, или же изучали геометрию раньше земледелия, как и утверждать,
будто они представляли себе, что божество есть чистый, всеведущий, всемогущий
и вездесущий дух, до того, как рисовали его в образе хотя и могущественного,
но ограниченного существа, обладающего человеческими страстями и стремлениями,
человеческим телом и органами. Наш ум постепенно восходит от низшего
к высшему; отвлекаясь от того, что несовершенно, он образует идею совершенства;
понемногу начиная различать более благородные стороны своей собственной
организации от более грубых, он научается переносить на свое божество
только первые из них, придавая им притом гораздо большую возвышенность
и утонченность. Ничто не в состоянии нарушить этот естественный ход
мысли, кроме разве какого-нибудь очевидного и неопровержимого аргумента,
который непосредственно мог бы привести ум к чистым принципам теизма
и заставить его сразу преодолеть то огромное расстояние, которое отделяет
человеческую природу от божественной. Но хотя я и допускаю, что тщательное
исследование порядка и организации вселенной доставляет нам такой аргумент,
однако не думаю, чтобы это соображение могло оказать влияние на человечество,
когда последнее создавало свои первые грубые представления о религии.
Причины объектов, которые нам слишком привычны, никогда не привлекают
нашего внимания и не возбуждают нашего любопытства, и, как бы необычайны
или удивительны ни были эти объекты сами по себе, грубая и невежественная
толпа проходит мимо, не находя нужным рассматривать или изучать их.
Адам в раю, вступающий в жизнь, вполне обладая всеми своими способностями,
естественно, изумился бы, как это и изображено у Мильтона2, великолепию
природы, небес, воздуха, земли, своих собственных органов и тела и невольно
задал бы вопрос: откуда это удивительное зрелище? Но у дикого, во всем
нуждавшегося животного (каким был человек при первоначальном зарождении
общества), обуреваемого весьма многочисленными потребностями и страстями,
не было времени восхищаться видимой правильностью природы или же задавать
вопросы о причине тех объектов, к которым оно постепенно привыкало с
самого детства. Напротив, чем правильнее и единообразнее, т. е. чем
совершеннее^ оказывается природа, тем более человек привыкает к ней
и тем менее склонен он исследовать и рассматривать ее. Какое-нибудь
уродливое существо возбуждает его любопытство, и он признает его чудом.
Оно тревожит его своею новизною и сразу повергает в трепет, заставляет
его приносить жертвы и молиться. Но животное, вое члены и органы которого
совершенны, кажется ему обычным зрелищем и не вызывает в нем никаких
религиозных представлений или чувств. Спросите его: откуда произошло
это животное? Он скажет: от совокупления его родителей. А эти последние?
От совокупления их родителей. Несколько таких ответов удовлетворяют
его любопытство и удаляют объекты на такое расстояние, что он совершенно
теряет их из виду. Не воображайте, что он задаст вопрос хотя бы о том,
откуда происходит первое животное, а тем более о том, откуда произошла
вся система, или общий строй, вселенной. Если же вы сами зададите ему
подобный вопрос, то не ожидайте, что он станет беспокоить свой ум столь
чуждой для него и столь неинтересной темой, которая к тому же так сильно
превышает пределы его способностей.
Далее, если бы люди с самого начала путем умозаключения, отправляющегося
от строя природы, пришли к вере в единое верховное существо, они бы
никогда уже не могли оставить это верование и перейти к политеизму,
ведь те же принципы разума, которые с самого начала могли породить и
распространить среди человечества такое возвышенное воззрение, должны
были с тем большей легкостью сохранить его. Первоначальное открытие
и обоснование какой-нибудь доктрины гораздо труднее, чем ее поддержание
и сохранение.
Между историческими фактами и умозрительными мнениями существует большое
различие, и знание первых передается совсем иным путем, чем знание вторых.
Исторический факт, устно передаваемый очевидцами и современниками, при
каждом последующем рассказе претерпевает искажения и, наконец, может
сохранить лишь едва заметное сходство с подлинным первоначальным фактом,
на котором он был основан. Неустойчивость памяти людей, их любовь к
преувеличениям, их беспечность и беззаботность - все эти факторы, если
только их воздействие не исправляется при помощи книг и письменных документов,
вскоре искажают сведения об исторических событиях, ведь аргументы и
рассуждения не играют в данном случае почти никакой роли и не могут
восстановить истину, коль скоро последняя исчезла из этих рассказов.
Так, предполагают, что мифы о Геркулесе, Тесее и Вакхе сперва были основаны
на действительных исторических фактах, которые при передаче были искажены.
С умозрительными же взглядами дело обстоит совсем иначе. Если такие
взгляды основаны на аргументах, достаточно ясных и очевидных, чтобы
убедить большинство людей, то эти аргументы, способствовавшие вначале
распространению данных взглядов, будут способствовать и их сохранению
в первоначальной чистоте. Если же эти аргументы трудны или недоступны
обычному пониманию, то соответствующие взгляды никогда не будут более,
чем достоянием немногих лиц, и, как только люди перестанут рассматривать
такие аргументы, они немедленно будут утрачены и преданы забвению. Какую
бы сторону данной дилеммы мы ни рассматривали, мы должны будем прийти
к выводу о невозможности того, чтобы обоснованный при помощи рассуждений
теизм был первоначальной религией человечества, а впоследствии в силу
его извращения дал начало политеизму и всем различным суевериям языческого
мира. Если обоснование при помощи разума очевидно, то оно предупреждает
такого рода извращения; если же такое обоснование непонятно, то оно
делает соответствующие принципы совершенно недоступными познанию толпы,
которая одна только и может извратить какой-либо принцип или взгляд.
ГЛАВА П ПРОИСХОЖДЕНИЕ
ПОЛИТЕИЗМА
Итак, если мы желаем
удовлетворить свое любопытство, исследуя вопрос о происхождении религии,,
нам следует мысленно обратиться к политеизму - этой первобытной религии
невежественного человечества.
Если бы люди приходили к идее о невидимой разумной силе посредством
созерцания творений природы, они никогда не могли бы иметь иного представления
[о такой силе], кроме представления о едином существе, дарующем существование
и порядок этому огромному механизму и располагающем все его части сообразно
определенному плану или связной системе. Хотя людям с известным складом
ума может и не показаться совершенно нелепым предположение о том, что
несколько независимых друг от друга и обладающих высшей мудростью существ
вошли в соглашение с целью продумать и выполнить определенный единый
план, однако такое предположение совершенно произвольно; если мы и вправе
допустить его возможность, то нам следует признать, что вероятность
или необходимость его не доказывается ничем. Все вещи в мире, очевидно,
образуют единое целое. Каждая вещь приспособлена к другой. Во всем преобладает
единый замысел. И это единообразие приводит наш ум к признанию единого
творца, потому что представление о нескольких творцах, не отличающихся
друг от друга ни атрибутами, ни действиями, только затрудняет наше ,
воображение, не давая никакого удовлетворения уму. Статуя Лаокоона,
как мы узнаем из Плиния, была творением трех художников, но, если бы
нам этого не сказали, мы, без сомнения, никогда не предположили бы,
что группа фигур, высеченная из цельного камня и подчиненная единому
плану, выполнена и задумана более чем одним скульптором. Если одно какое-нибудь
действие приписывается нескольким причинам, то такое предположение,
бесспорно, нельзя считать очевидным3.
С другой стороны, если, не касаясь более произведений природы, мы постараемся
найти следы проявления невидимой силы в разнообразных и противоречивых
событиях человеческой жизни, то мы неизбежно придем к политеизму и признанию
нескольких ограниченных и несовершенных божеств. Бури и грозы разрушают
то, что произрастает благодаря солнцу; солнце уничтожает то, что питается
влагой рос и дождей. Война может сложиться благоприятно для народа,
страдающего от голода вследствие неблагоприятной погоды. Болезни и мор
могут опустошить целое царство, утопавшее в изобилии. Одному и тому
же народу может сопутствовать в одно и то же время успех на море и неуспех
на суше; а народ, одерживавший верх над своими врагами, вскоре может
оказаться вынужден сложить перед ними оружие. Таким образом, течение
событий, или же то, что мы называем особым планом провидения, настолько
полно разнообразия и неустойчивости, что если мы припишем разумным существам
непосредственное руководство им, то нам придется признать противоречивость
их замыслов и стремлений, постоянную борьбу противоположных сил, а у
одной и той же силы - проявление раскаяния или непостоянства, вызываемых
ее слабостью или легкомыслием. У каждого народа есть свой бог-покровитель.
Каждая стихия подчинена отдельной невидимой силе, или отдельному агенту.
Сфера деятельности каждого бога отделена от сферы деятельности других.
Поступки одного и того же бога не всегда определенны и неизменны: сегодня
он оказывает нам покровительство, завтра бросает на произвол судьбы.
Молитвы и жертвоприношения, обряды и церемонии в зависимости от того,
хорошо или плохо их соблюдают, - вот источники благосклонности или враждебности
бога и всех удач и бедствий, которые можно наблюдать среди людей.
Итак, мы можем заключить из вышеизложенного, что первоначальные религиозные
представления у всех народов, исповедовавших политеизм, были вызваны
не созерцанием творений природы, но заботами о житейских делах, а также
теми непрестанными надеждами и страхами, которые побуждают к действию
ум человека. В связи с этим мы видим, что все идолопоклонники, разделив
сферы деятельности своих божеств, прибегают
к тому невидимому агенту, власти которого они непосредственно подчинены
и в ведении которого находится надзор за действиями, совершаемыми ими
в тот или иной момент. Юнону призывают во время бракосочетания, Люцину
- при рождении, Нептун выслушивает молитвы моряков, а Марс - моления
воинов. Земледелец обрабатывает свое поле под покровительством Цереры,
а купец признает над собой власть Меркурия. Предполагается, что каждым
естественным явлением управляет какой-нибудь разумный агент и нет такого
счастливого или несчастливого события в жизни, которое не могло бы стать
предметом особых просительных или благодарственных молитв *.
. Действительно, для того чтобы вывести интересы людей за пределы нынешнего
существования или же подвести их к какому-нибудь заключению относительно
невидимой разумной силы, требуется влияние на них какого-либо аффекта,
который побуждал бы к деятельности их представления и мысли, какого-либо
мотива, который подталкивал бы их к тому, чтобы задать первый вопрос
[об этой силе]. Но к какому же аффекту мы прибегнем с целью объяснить
столь важное по значению действие? Очевидно, не к отвлеченной любознательности,
или чистой любви к истине. Это мотив слишком утонченный для грубых умов;
он привел бы людей к вопросам о миропорядке, т. е. к предмету, слишком
необъятному и чересчур широкому для их узкого кругозора. Итак, следует
предположить, что на варваров могли повлиять лишь повседневные человеческие
аффекты: тревожные заботы о счастье, страх перед грядущим несчастьем,
боязнь смерти, жажда мести, стремление удовлетворить голод и другие
жизненные
· "Fragilis et laboriosa mortalitas in partes ista digessit, infirmitatis
suae memor, ut portionibus coleret quisque, quo ma-xime indigeret".
- Plin, lib. II, cap. 5 4. Уже во времена Гесио-да насчитывалось 30
000 божеств (Opera et Dies, lib. I, v. 250) 5. Но круг их обязанностей
все еще кажется превышающим их число. Сферы деятельности различных божеств
были настолько дифференцированы, что существовал даже бог чихания (Arist.,
ProbL, sect. 33, cap. 7) 6. Область же половых отношений сообразно присущему
ей значению и важности была разделена между несколькими божествами.
·
потребности. Обуреваемые подобного рода надеждами и страхами, в особенности
же последними, люди с трепетным любопытством исследуют направление будущих
причин и рассматривают разнообразные противоречивые происшествия человеческой
жизни. И в этом беспорядочном зрелище их смущенный и изумленный взор
усматривает первые смутные проявления божества.
ГЛАВА III ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕГО
Мир, в котором мы обитаем, представляет собой как бы огромный театр,
причем подлинные пружины и причины всего происходящего в нем от нас
совершенно скрыты, и у нас нет ни знания достаточного, чтобы предвидеть
те бедствия, которые беспрестанно угрожают нам, ни силы достаточной,
чтобы предупредить их. Мы непрестанно балансируем между жизнью и смертью,
здоровьем и болезнью, изобилием и нуждою, - все это распределяется между
людьми тайными, неведомыми причинами, действие которых часто бывает
неожиданным и всегда - необъяснимым. И вот эти-то неведомые причины
становятся постоянным предметом наших надежд и страхов; и если наши
аффекты находятся в постоянном возбуждении благодаря тревожному ожиданию
грядущих событий, то и воображение наше также действует, создавая представления
об указанных силах, от которых мы находимся в столь полной зависимости.
Если бы люди могли расчленить природу в соответствии с требованиями
наиболее вероятной или по крайней мере наиболее вразумительной философской
системы, то они обнаружили бы, что данные причины суть не что иное,
как особое строение и структура мельчайших частиц их собственных тел,
а также внешних объектов, и что все события, в которых они так заинтересованы,
порождаются правильно и постоянно функционирующим механизмом. Но эта
философская система превышает понимание невежественной массы, которая
может составить себе только общее и смутное представление о неведомых
причинах, хотя ее воображение, постоянно занятое одним и тем же предметом,
и должно стремиться образовать частную и отчетливую идею таких причин.
Чем больше люди рассматривают как сами эти причины, так и неопределенность
их действий, тем меньше удовлетворения дают им их изыскания; и в конце
концов они, хотя и неохотно, оставили бы попытки, связанные с такими
трудностями, если бы этому не воспрепятствовала одна свойственная человеческой
природе склонность, которая приводит к системе, до некоторой степени
удовлетворяющей их.
"Люди обладают общей склонностью представлять все существующее
подобным себе и приписывать каждому объекту те качества, с которыми
они близко знакомы и которые они непосредственно осознают. Мы усматриваем
на луне человеческие лица, в облаках - армии и в силу естественной склонности,
если таковую не сдерживают опыт и размышление, приписываем злую или
добрую волю каждой вещи, которая причиняет нам страдание или же доставляет
удовольствие. Вот почему так часто употребляется и так красива бывает
prosopopoeia в поэзии, где деревья, горы и потоки персонифицируют и
все неодушевленные части природы наделяют чувствами и аффектами. И хотя
эти поэтические фигуры и выражения не принимают на веру, они могут,
однако, служить доказательством существования в нашем воображении известной
склонности, без которой они не могли бы быть ни красивыми, ни естественными.
К тому же какое-нибудь речное божество или какую-нибудь дриаду не всегда
считают чисто поэтическими или же воображаемыми лицами; иногда они входят
в совокупность действительных верований невежественного простонародья.
Ведь в представлении простых людей каждая роща, каждое поле находятся
во власти особого гения, или особой невидимой силы, обитающей в них
и оказывающей им свое покровительство. Даже философы не могут вполне
освободиться от этой естественной слабости; они часто приписывали неодушевленной
материи страх перед пустотой, симпатии, антипатии и другие аффекты,
свой-
ственные человеческой природе. Не менее абсурдно обращать свой взор
вверх и переносить, как это часто бывает, человеческие аффекты и слабости
на божество, представляя его себе завистливым и мстительным, капризным
и пристрастным - словом, подобным злобному и безрассудному человеку
во всех отношениях, за исключением свойственной этому божеству высшей
силы и власти. Не удивительно, что человечество, находящееся в полном
неведении относительно причин и в то же время весьма озабоченное своей
будущей судьбой, тотчас же признает свою зависимость от невидимых сил,
обладающих чувством и разумом. Все неведомые причины, постоянно занимающие
мысли людей и всегда предстающие в одном и том же аспекте, считаются
принадлежащими к одному и тому же роду или виду; и немного времени надо
для того, чтобы мы приписали им мышление, разум, аффекты, а иногда даже
человеческие черты и облик с целью сделать их еще более похожими на
нас.
Не трудно заметить, что, чем больше образ жизни человека зависит от
случайностей, тем сильнее он предается суеверию; в частности, это наблюдается
у игроков и мореплавателей, которые из всех людей меньше всего способны
к серьезному размышлению, но зато полны всяких легкомысленных и суеверных
представлений. Боги, говорит Кориолан у Дионисия *, оказывают влияние
на всякое предприятие, в особенности же на войны, исход которых столь
неопределенен. Поскольку вся человеческая жизнь, в особенности там,
где отсутствуют порядок и умелое управление, находятся во власти неожиданных
случайностей, то естественно, что в эпоху варварства повсюду господствует
суеверие, заставляющее людей весьма усердно выяснять те невидимые силы,
которые якобы распоряжаются их счастьем или же невзгодами. Незнакомые
с астрономией, а также со строением растений и животных и слишком мало
любознательные, чтобы заметить замечательную приспособленность целевых
причин, люди пребывают еще в неведении относительно изначального верховного
творца и бесконечно совершенного духа, который один своей всемогущей
волей внес порядок в устройство природы. Столь величественная идея слишком
превышает их ограниченные представления, которым не доступны ни наблюдения
над великолепием творения, ни понимание величия творца. Они признают
свои божества, несмотря на их могущество и незримость, только особым
видом человеческих существ, вышедших, быть может, из среды людей и сохранивших
все человеческие аффекты и стремления, равно как и члены и органы человеческого
тела. Каждое из таких ограниченных существ, несмотря на то что оно распоряжается
судьбами людей, конечно, не способно повсеместно распространить свое
влияние, и поэтому число их должно быть значительно увеличено для того,
чтобы соответствовать разнообразию событий, происходящих в природе.
Таким образом, каждая страна приобретает массу местных божеств, в силу
чего политеизм преобладал раньше и все еще преобладает ныне среди большей
части невежественного человечества *.
Любой из человеческих аффектов может привести нас к идее невидимой разумной
силы: как надежда, так и страх, как благодарность, так и состояние уязвленности.
Но если мы станем исследовать собственные переживания или же наблюдать
за тем, что происходит вокруг нас, то мы увидим, что люди гораздо чаще
оказываются повергнуты на колени под воздействием мрачных, а не радостных
аффектов. Благополучие мы легко принимаем как нечто должное и не особенно
* Нижеследующие стихи из Эврипида так подходят к данному случаю, что
я не могу не привести их: Our, EOTIM йобеч лютом, OUT' su8o?ia, OUT'
au 7.aXffi{ rcpaaaovTa (XTJ Ttpa?eiv xcnwb?. <J?upouai 8' au$' ol
Seol 7tdA.iv is y.a'i тсроасо,
Sej3(ofji.?v аитои;,
Hecuba, 956.
"Ничто не надежно в мире - ни слава, ни счастье. Боги вносят смуту
во все живущее, смешивают каждую вещь с ее противоположностью для того,
чтобы все мы в силу своего невежества и неуверенности больше поклонялись
им и почитали их".
задаемся вопросами
о его причине или же о том, кому мы им обязаны. Оно вызывает в нас веселое
настроение, прилив энергии и активности и позволяет нам оживленно предаваться
светским развлечениям и чувственным наслаждениям, ведь при таком настроении
у людей нет ни времени, ни желания думать о таинственных и невидимых
сферах. С другой стороны, каждый несчастный случай тревожит нас и наталкивает
на размышление о вызвавших его причинах. В нас просыпается страх за
будущее, и наш дух, погруженный в состояние недоверчивости, ужаса и
меланхолии, прибегает ко всевозможным средствам, чтобы умиротворить
те тайные разумные силы, от которых, как он предполагает, исключительно
зависит наша судьба.
У всякого духовенства народных (popular) религий нет более излюбленной
темы, чем выяснение преимуществ горя, проявляющихся в том, что оно возбуждает
в людях должное отношение к религии, умеряя их самоуверенность и чувственность
- [качества], которые в дни благополучия заставляют их забывать о божественном
провидении. И эта тема не составляет исключительного достояния современных
религий; древние также пользовались ею. Судьба, говорит один греческий
историк *, никогда не даровала человечеству полного счастья щедро и
без зависти; она всегда примешивала ко всем своим дарам какое-нибудь
бедствие, дабы путем кар принудить людей почитать богов, которых они
при непрерывном благоденствии легко могли бы оставить без внимания и
позабыть.
Какой возраст или же какой период жизни более всего располагает к суеверию?
Самый слабый и робкий. А какой пол? На это следует дать тот же ответ.
Проводниками и выразителями всякого рода суеверий, говорит Страбон**9
являются женщины. Они побуждают мужчин к благочестию, молитвам и соблюдению
религиозных празднеств. Редко можно найти человека, живущего вдали от
женщин и соблюдающего все эти обряды. Поэтому ничто не может быть менее
вероятным,
* Diod. Sic., lib. Ill s, 47. ** Lib. VI, 297.
чем сообщение о
существовании среди гетов лиц, которые пребывали в безбрачии и одновременно
были религиозными фанатиками. Подобным же образом мы должны были бы
прийти к сомнению в набожности монахов, если бы не знали из опыта, во
времена Страбона, быть может, не столь уж типичного, что человек может
пребывать в безбрачии, исповедовать целомудрие и тем не менее поддерживать
самые близкие отношения с робким и благочестивым полом и пользоваться
с его стороны самой полной симпатией.
ГЛАВА IV
БОГОВ НЕ СЧИТАЛИ НИ ТВОРЦАМИ, НИ УСТРОИТЕЛЯМИ МИРА
Единственное положение теологии, которое вызывает почти всеобщее согласие
человечества, состоит в признании существования невидимой разумной силы
в мире. Но относительно того, суверенна или зависима эта сила, принадлежит
ли она одному существу или же распределена между несколькими, какие
атрибуты, качества, взаимосвязи или принципы действия следует приписать
таким существам, - относительно всех указанных пунктов существуют самые
противоречивые мнения в наиболее распространенных теологических системах.
Наши предки в Европе до возрождения наук верили, как и мы теперь верим,
в существование единого верховного бога, творца природы, который, хотя
и обладает неограниченной властью, тем не менее часто прибегает к помощи
ангелов и подначальных ему исполнителей, осуществляющих его святые намерения.
Но они верили и в то, что вся природа полна иных невидимых сил: фей,
домовых, эльфов, призраков - существ, обладающих большей силой, бблыпим
могуществом, чем люди, но во многом уступающих тем небесным силам, которые
окружают престол бога. Предположим, однако, что кто-нибудь в те времена
стал бы отрицать существование бога и ангелов. В таком случае его неверие
справедливо заслуживало бы
названия атеизма, даже если бы он с помощью какого^ нибудь странного,
причудливого рассуждения продолжал считать простонародные россказни
об эльфах и феях вполне верными и прочно обоснованными. Различие между
таким лицом и подлинным теистом неизмеримо больше, чем между таким лицом
и человеком, категорически отрицающим всякую невидимую разумную силу.
И было бы ошибкой, основываясь на случайном сходстве названий, при отсутствии
совпадения значений подводить столь противоположные взгляды под одно
имя.
Всякому, кто без предубеждения рассмотрит этот вопрос, станет ясно,
что боги политеистов нисколько не лучше эльфов или фей наших предков
и так же мало заслуживают благочестивого поклонения или почитания. Мнимая
религиозность политеистов в действительности представляет собой род
суеверного атеизма, поскольку они не признают никакой сущности, которая
соответствовала бы нашей идее божества: ни духа или мысли в качестве
первоначала, ни высшей власти и управления, ни божественных предначертаний
или божественной целесообразности во вселенной.
Когда молитвы китайцев остаются неисполненными, они наносят побои своим
идолам *. Лапландцам служит в качестве бога первый попавшийся камень,
имеющий необычную форму**. Египетские жрецы, объясняя культ животных,
говорили, что боги, опасаясь насилий со стороны своих врагов, рожденных
землей, были вынуждены ранее скрываться под видом животных ***. Кавнии,
малоазийский народ, решив не допускать к себе чужеземных богов, в определенные
времена года регулярно собирались во всеоружии, наносили удары по воздуху
своими копьями и шли таким образом вплоть до границ своей страны. Это,
говорили они, делается для того, чтобы изгнать чужеземных богов****.
Даже
* Рёге le Compte ш. ** Regnard, Voyage de Laponie ".
*** Diod. Sic., lib. I, 86. Lucian, De Sacrificiis, 14. Овидий упоминает
об этом же предании. [См.] Metam., lib. V, 321, также и Manilius, lib.
IV '2, 800. **** Herod., lib. 1 * 172.
и бессмертным богам,
заявляли некоторые германские народы Цезарю, далеко до свевов *.
Много зла, говорит у Гомера Диона Венере, раненной Диомедом**, много
зла, дочь моя, причинили людям боги, и много зла в свою очередь сделали
люди богам. Стоит нам только раскрыть какого-нибудь классического автора,
чтобы напасть на подобные грубые представления о богах, и Лонгин***
не без основания замечает, что если такие идеи о божественной природе
понимать буквально, то они заключают в себе истинный атеизм.
Некоторые писатели удивлялись****, что к нече-CjHBbiM выходкам Аристофана
терпимо относились в Афинах, а его произведения публично исполнялись
на сцене и даже стяжали рукоплескания афинян - народа, до такой степени
суеверного и до того ревниво оберегавшего общественную религию, что
он предал в это же самое время смерти Сократа за его мнимое неверие.
Но такие писатели не обращают внимания на то, что смехотворные и пошлые
образы, в которых воплощает этот комический поэт богов, не только не
казались древним нечестивыми, но, наоборот, соответствовали их подлинным
представлениям о божествах. Возможен ли более преступный или низкий
образ действий, чем поведение Юпитера в "Амфитрионе" 18. Однако
эту пьесу, изображавшую любовные похождения Юпитера, считали столь угодной
ему, что ее исполняли в Риме по постановлению властей, когда государству
угрожали чума, голод или вообще какое-нибудь всеобщее бедствие *****.
Римляне предполагали, что подобно всем старым развратникам Юпитер будет
весьма польщен рассказами о его былых подвигах, свидетельствующих о
его прежней доблести и силе, и думали, что нет другой темы, которая
была бы более способна польстить его тщеславию.
* Caesar, Comment, de bello Gallico, lib. IV l4, 7. ** Lib. V 15, 382.
*** Cap. IX i6.
**** Pere Bramoy, Theatre des Grecs et Fontenelle, Histoi-re des Oracles
17.
***** Arnob., lib. VII I9, 507 II.
Лакедемоняне, говорит Ксенофонт *, во время войны всегда совершали молитвы
самым ранним утром, чтобы опередить своих врагов и в качестве первых
просителей расположить богов в свою пользу. Мы узнаем из Сенеки**, что
молящиеся в храмах обычно вступали в соглашение с привратником или низшим
служителем храма, чтобы получить место поближе к изображению божества
в расчете на то, что их молитвы и просьбы будут таким образом лучше
услышаны. Тирийцы, осажденные Александром, надели цепи на статую Геракла,
чтобы помешать переходу этого бога на сторону неприятеля***. Август,
дважды потерявший из-за морских бурь свой флот, запретил носить Нептуна
вместе с другими богами в процессиях и воображал, что таким образом
достаточно отомстил за себя****. После смерти Германика народ был так
разгневан против своих богов, что побивал их камнями в храмах и открыто
отрекался от верноподданства им*****.
Мысль о том, что следует приписать этим несовершенным существам создание
и устройство вселенной, никогда даже и не возникает в воображении какого-нибудь
политеиста, или идолопоклонника. Гесиод, творения которого наравне с
творениями Гомера заключали в себе каноническую систему небес******,
Гесиод, говорю я, полагал, что и боги и люди одинаково были порождены
неведомыми силами природы*******. На протяжении всей теогонии этого
автора Пандора является единственным примером творения, или произвольного
создания, но и она была сотворена богами исключительно назло Прометею,
который снабдил лю-
* De Laced. Rep. 2" 13. ** Epist. 21 XLI.
*** Quint CurtiasM, lib. IV, cap. 3; Diod. Sic., lib. XVII, 41.
**** Suet, in vita Aug., cap. 16 23. ***** Id. in vita Gal., cap. 5
*<.
****** Herod., lib. II, 53; Lucian, Jupiter confutatus, de luctu, Saturn
etc 25.
******* 'Qs 6|лов?ч Y?"Fa1' $50>l 9>i)Toi г' av&pumoi.
Hesiod, Opera et Dies, 1/ 108.
дей огнем, похищенным им из небесных сфер *. По-видимому, все без исключения
античные мифологи придерживались скорее идеи порождения (generation),
чем творения (creation) или создания (formation); порождением же они
объясняли и начало вселенной.
Овидий, живший в просвещенную эпоху и усвоивший у философов идею божественного
творения или создания мира, пришел к выводу, что подобная идея не согласуется
с народной мифологией, которую он излагает; ввиду этого он оставляет
данную идею, так сказать, не связанной со своей системой, отделенной
от нее. "Quisquis fuit ille Deorum"... ** - говорит он (-"Кто
бы из богов ни рассеял хаос и ни установил порядок во вселенной...").
Он знает, что это не мог быть ни Сатурн, ни Юпитер, ни Нептун, да и
вообще ни одно из божеств, признаваемых язычеством. Его теологическая
система ничему не научила его в данном отношении, и он сам оставляет
этот вопрос в столь же неопределенном положении.
Диодор Сицилийский***, начиная свой труд с перечисления наиболее здравых
мнений о происхождении мира, не упоминает божества или разумного духа,
хотя, как видно из его исторического труда, он был гораздо более склонен
к суеверию, чем к неверию. В другом месте****, говоря об ихтиофагах,
народе, живущем в Индии, он заявляет, что, поскольку объяснить их происхождение
крайне трудно, мы вынуждены заключить, что они являются аборигенами,
т. е. род их не имеет начала и они ведут его от вечности, как справедливо
выразились некоторые естествоиспытатели, трактуя вопрос о происхождении
природы. "Но в такого рода вопросах, - прибавляет историк, - превышающих
все способности человека, легко может случиться, что те, кто больше
всего рассуждает, знают меньше всего, достигая в своих рассуждениях
лишь видимости истины, а в действительности оставаясь весьма далеки
от подлинной истины и от фактов".
' * Theog., 1, 570 26.
** Metamorph., lib. I, 3227.
*** Lib. I, 6 et seq.
**** Lib. Ill, 20.
Странное, на наш взгляд, мнение для открытого и ревностного приверженца
религии *. Но в древние времена вопрос о происхождении мира вообще мог
лишь случайно входить в религиозные системы или же обсуждаться теологами.
Лишь философы считали своей задачей создание теории о происхождении
мира, но и они гораздо позже пришли к мысли воспользоваться в качестве
первопричины всего духом или высшим разумом. В те времена объяснение
происхождения вещей без помощи божества столь мало считалось нечестивым,
что Фалеса, Анаксимена, Гераклита и других придерживавшихся такой космогонической
теории, не призывали к ответу, тогда как Анаксагор, первый несомненный
теист среди философов, был, вероятно, первым из всех обвиненных в атеизме
**.
Секст-Эмпирик рассказывает***, что Эпикур, еще будучи мальчиком, однажды
читал со своим учителем следующие стихи из Гесиода:
* Тот же автор, способный доказывать происхождение мира без участия
божества, признает нечестивым объяснение при помощи естественных причин
обычных житейских происшествий: землетрясений, наводнений, бурь - и
набожно приписывает их гневу Юпитера или Нептуна; и это прямое доказательство
того, откуда он черпал свои идеи о религии. См. lib. XV, с. 48, р. 364,
Ex. edit. Rhodomanni28.
** Легко объяснить, почему Фалес, Анаксимандр и те первые философы,
которые в действительности были атеистами, могли быть в то же время
весьма правоверными язычниками и почему, с другой стороны, Анаксагор
и Сократ, будучи настоящими теистами, должны были считаться в древние
времена нечестивцами. Слепые, никем не руководимые силы природы, будучи
в состоянии породить людей, могли породить и такие существа, как Юпитер
или Нептун, которые в качестве самых разумных, самых могущественных
существ в мире были вполне подходящими объектами почитания. Но там,
где признается существование высшего разума в качестве первопричины
всего, такие своенравные существа, если они вообще существуют, должны
казаться слишком подвластными и зависимыми и в силу этого должны быть
исключены из разряда божеств. Платон (De leg., lib. X29 886 D) указывает
в качестве причины обвинения, предъявленного Анаксагору, тот факт, что
он отрицал божественность звезд, планет и других сотворенных объектов.
*** Adversus Mathem., lib. IX, 480.
"Первым возник
Хаос, старейшее из существ, а затем широко расстилающаяся Земля, опора
всего".
Юный ученик здесь впервые проявил свойственный ему дух пытливости, спросив:
а откуда же произошел Хаос? Учитель сказал ему на это, что он должен
обратиться за решением подобного рода вопросов к философам; вследствие
чего Эпикур бросил филологию и все другие научные занятия, чтобы отдаться
той науке, от которой он только и мог надеяться получить удовлетворительный
ответ на столь возвышенные вопросы.
Простой народ вряд ли когда-либо заходил в своих изысканиях так далеко
или выводил свои религиозные теории из рассуждений, поскольку даже филологи
и мифологи, как мы видим, редко проявляли достаточную для этого проницательность.
И даже философы, рассуждавшие на подобные темы, охотно принимали наиболее
простую теорию и допускали общее происхождение богов и людей из Ночи
и Хаоса, из огня, воды, воздуха, вообще из всего, что они признавали
в качестве главенствующего элемента.
И не только при своем первоначальном возникновении боги считались зависимыми
от сил природы, в течение всего времени своего существования они были
подвластны господству судьбы, или рока. Вспомните о силе необходимости,
говорит Агриппа римскому народу, о той силе, которой должны подчиняться
даже боги *. В соответствии с такими взглядами и Плиний Младший** говорит
нам, что во время мрака, ужаса и смятения, царивших при первом извержении
Везувия, некоторые пришли к заключению, что вся природа разрушается,
а боги и люди гибнут одной, общей для всех гибелью.
Итак, мы проявляем большую снисходительность, если удостаиваем названия
религии такую несовершенную теологическую систему и относим ее к тому
же уровню, что и позднейшие системы, основанные на более верных и более
возвышенных принципах. Что касается меня, то я едва ли соглашусь признать
* Dionys. Halle., lib. VI, 54. ** Epist., lib. VI so.
Достойными почетного названия теизма даже принципы Марка Аврелия, Плутарха
и нескольких других стоиков и академиков, хотя эти принципы гораздо
более утонченны, чем языческое суеверие. Ведь если мифология язычников
похожа на старую европейскую систему духовных существ, если исключить
из последней бога и ангелов и оставить одних лишь эльфов и призраков,
то про веру указанных философов по справедливости можно сказать, что
она исключает божество и оставляет одних ангелов и эльфов.
ГЛАВА V
РАЗЛИЧНЫЕ ФОРМЫ ПОЛИТЕИЗМА: АЛЛЕГОРИЯ, КУЛЬТ ГЕРОЕВ
Но наша главная задача в настоящий момент состоит в том, чтобы рассмотреть
примитивный политеизм простонародья и вывести его различные видоизменения
из тех принципов человеческой природы, из которых они проистекают.
Всякий, кто при помощи аргументов приходит к признанию существования
невидимой разумной силы, должен исходить в своем рассуждении из удивительной
целесообразности объектов природы и предполагать, что мир есть произведение
какого-то божественного существа, первопричины всех вещей. Но обыкновенный
политеист, вместо того чтобы прийти к подобной идее, обожествляет каждую
часть вселенной и представляет, что все наиболее замечательные произведения
природы сами по себе являются реальными божествами. Солнце, луна и звезды
- все это боги, согласно его теории; в источниках обитают нимфы, а на
деревьях - дриады. Даже обезьяны, собаки, кошки и другие животные часто
становятся в его глазах священными и пробуждают в нем религиозное благоговение.
Таким образом, как ни сильна склонность людей верить в существование
невидимой разумной силы в природе, их склонность задерживать свое внимание
на чувственных, видимых объектах не менее сильна, а стремление примирить
эти противоположные склон-
ности заставляет их соединять невидимую силу с ка--ким-нибудь видимым
объектом.
Присутствие в наиболее распространенных системах политеизма некоторой
доли аллегории, как физической, так и моральной, обусловлено также распределением
различных божеств по отдельным сферам деятельности. Бог войны, естественно,
будет представлен гневным, жестоким и необузданным; бог поэзии - изящным,
галантным и любезным; бог торговли, в особенности в древнее время, -
вороватым и плутоватым. Я согласен с тем, что аллегории, приписываемые
Гомеру и другим мифологам, часто бывали до такой степени натянутыми,
что здравомыслящие люди готовы были совершенно отвергнуть их и рассматривать
исключительно как продукты воображения и фантазии критиков и комментаторов.
Но что аллегория действительно играет роль в языческой мифологии, оказывается
неоспоримым уже при малейшем размышлении. Купидон - это сын Венеры;
музы - дочери Памяти [Мнемозины]; Прометей - мудрый, а Эпиметей неразумный
брат, а Гигиен, богиня здоровья, происходит от Эскулапа, бога медицины.
Кто же не усмотрит в этих и многих других примерах явных следов аллегории?
Когда предполагается, что бог ведает известным аффектом, событием или
системой действий, то почти неизбежно приходится приписывать ему генеалогию,
атрибуты и поступки, соответствующие его предполагаемой силе и влиянию,
и все дальше проводить аналогию и сравнения, которые, естественно, приходятся
по душе людям.
Конечно, мы не должны ожидать вполне совершенных аллегорий в качестве
продуктов невежества и суеверия, ибо нелегко найти произведение человеческого
ума, которое требовало бы более тонкой обработки и реже удавалось бы,
чем аллегория. Что Страх и Ужас являются сыновьями Марса, - это справедливо,
но почему они рождены от Венеры? * Правильно и то, что Гармония - дочь
Венеры, но почему отец ее Марс? **
* Hesiod, Theog., I. 935. ** Id. ibid, et Plut. in vita Pelop.31, 19.
Что Сон - брат Смерти, понятно, но зачем представлять его влюбленным
в одну из Граций? * А если древние мифологи впадают в такие грубые и
очевидные ошибки, то, конечно, мы не имеем оснований ждать от них тех
утонченных и тщательно развитых аллегорий, которые некоторые пытались
выводить из их вымыслов.
Лукреций был, видимо, прельщен сильным аллегорическим элементом, наблюдаемым
в языческих мифах. Он сперва обращается к Венере как к той производящей
силе, которая оживотворяет, обновляет и украшает вселенную, но вскоре
мифология вовлекает его в несообразности, когда он, например, просит
это аллегорическое лицо усмирить гнев ее любовника Марса; эта идея заимствована
не из аллегории, а из народной религии, и Лукреций, будучи эпикурейцем,
не мог допустить ее, иначе как впадая в непоследователь-1 ность32.
Боги простонародья столь мало превосходят людей, что, когда последние
питают сильное чувство почтения или благодарности к какому-нибудь герою
или благодетелю народа, ничто не может быть с их стороны более естественным,
как превратить его в бога, таким путем постоянно пополняя небеса рекрутами,
набираемыми среди человечества. Есть предположение, что большинство
богов древнего мира некогда были людьми и что они обязаны своим апофеозом
восхищению и любви к ним народа. Действительная история их приключений,
искаженная преданием и возвышенная примесью чудес, сделалась богатым
источником вымысла, в особенности после того, как она прошла через руки
поэтов, мастеров аллегорий и жрецов, которые поочередно старались возбудить
удивление и изумление невежественной толпы.
Живописцы и скульпторы тоже внесли свою лепту в священные тайны: одарив
людей чувственными изображениями их божеств, которым они придали человеческий
образ, они усилили народнее благочестие и сделали определенным его объект.
Вероятао, вследствие
* Iliad., XIV.- 267. Щ
отсутствия этих искусств в невежественные и варварские времена люди
обожествляли растения, животных и даже грубую неорганизованную материю,
приписывая божественность таким неподходящим предметам только для того,
чтобы не остаться без чувственного объекта поклонения. Если бы какой-нибудь
сирийский скульптор смог создать в раннюю эпоху точный образ Аполлона,
то конусообразный камень, Гелиогабал, никогда бы не стал предметом такого
глубокого поклонения и не был бы принят в качестве изображения бога
солнца *.
Стильпон был изгнан ареопагом за утверждение, что Минерва, находящаяся
на Акрополе, не божество, а произведение скульптора Фидия**. Какую же
степень разумности следует ожидать от религиозной веры простонародья
у других наций, если даже афиняне и ареопагиты были в состоянии придерживаться
таких примитивных представлений?
Итак, вот каковы общие принципы политеизма, имеющие свое основание в
человеческой природе и почти не зависящие от каприза или случайности.
Поскольку причины, вызывающие счастье или несчастье, очень мало известны
и весьма неустойчивы, постольку тревожная забота [о собственной судьбе]
приводит нас к стремлению составить себе определенную идею об этих причинах,
и мы не находим лучшего выхода, как представить их в качестве разумных,
обладающих волею агентов, подобных нам самим и лишь несколько превосходящих
нас по силе и мудрости. Ограниченная мощь этих агентов, делающая весьма
близкой им человеческую слабость, вызывает разнообразное распределение
и разделение их власти, в силу чего и возникает аллегория. Эти же принципы
с необходимостью приводят к обожествлению смертных, выдающихся по
* Herodian33, lib. V, 3, 10. Юпитер Аммон был, по свидетельству Курция,
такого же рода божеством (lib. IV, cap. 7). Арабы и жители Пессивунта
также обожествляли бесформенные каменные глыбы (АгпоЬ., lib. VI, 496
А). Столь сильно превосходили они неразумием египтян.
** Diog. Laert., lib. II 3<, 116.
силе, храбрости или уму, и порождают культ героев, а вместе с тем истории
о них, смешанные с легендами, и мифологическую традицию во всех ее произвольных
и необъяснимых формах. А так как невидимый духовный разум - слишком
утонченный объект для обыденного понимания, то люди, естественно, соединяют
его с какими-нибудь чувственными представлениями, например с наиболее
бросающимися в глаза явлениями природы пли же со статуями, изображениями
и картинами, при помощи которых более утонченный век олицетворяет своих
богов.
Почти у всех идолопоклонников, к какой бы эпохе или стране они ни принадлежали,
замечается совпадение этих общих принципов и представлений, и даже те
подробности характера и различия в сферах деятельности, которые они
приписывают своим божествам, не слишком отличаются друг от друга *.
Греческие и римские путешественники и завоеватели без особого труда
находили всюду свои собственные божества и говорили: вот Меркурий, вот
Венера, вот Марс, а вот Нептун, какими бы названиями ни обозначались
эти незнакомые боги. Богиня Герта, почитавшаяся нашими предками, саксами,
согласно Тациту **, является, по-видимому, не чем иным, как Mater Tellus
37 римлян, и он явно не ошибался в своем предположении.
ГЛАВА VI
ПРОИСХОЖДЕНИЕ ТЕИЗМА ИЗ ПОЛИТЕИЗМА
Учение о едином верховном божестве, творце природы очень древнее; оно
распространилось среди великих и многолюдных наций и было воспринято
всеми группами и слоями общества. Но всякий, кто подумал бы, что это
учение обязано своим успехом преобладаю-
* Ср. слова Цезаря по поводу религии галлов. De bello Galileo, lib.
VI35, 17.
** De moribus Germ. 36, 40.
щей силе тех неоспоримых оснований, на которых оно, несомненно, зиждется,
доказал бы, что он мало знаком с невежеством и ограниченностью людей,
а также с их неискоренимыми предубеждениями в пользу излюбленных ими
суеверий. Ведь и в настоящее время даже в Европе, если вы спросите простолюдина,
почему он верит во всемогущего творца вселенной, он никогда не упомянет
о красоте целевых причин, которые ему совершенно неизвестны, не выставит
своей руки и не попросит вас рассмотреть гибкость и разнообразие суставов
в его пальцах и отметить тот факт, что все они сгибаются в одну сторону,
что противовесом к ним яв-ляется большой палец, что внутренняя сторона
руки мягка и снабжена мясистыми тканями, а также что имеются и иные
условия, которые делают этот орган приспособленным к той цели, для которой
он был предназначен. Ко всему этому простолюдин давно привык, и все
это он рассматривает с равнодушием и безразличием. Он расскажет вам
о внезапной, неожиданной смерти такого-то лица, о падении и телесных
повреждениях другого, о чрезмерном зное одного времени года, о холоде
и дождях другого, - все это он приписывает непосредственному воздействию
провидения. И именно такие события, которые для правильно рассуждающих
людей являются главными затруднениями при допущении верховного разума,
для него оказываются единственными аргументами в пользу последнего.
Многие теисты, даже самые ревностные и утонченные, отрицали существование
провидения в частных вопросах и утверждали, что верховный дух, или первый
принцип всех вещей, установив общие законы, управляющие природой, делает
их осуществление свободным и непрерывным и не нарушает каждый раз установленного
порядка событий особыми велениями. Мы заимствуем главный аргумент в
пользу теизма, говорят они, из стройной связи установленных правил и
из строгого их соблюдения; при помощи этих же принципов мы в состоянии
опровергнуть важнейшие возражения против теизма. Но большинство людей
так плохо понимают это, что каждый раз, как они видят
человека, приписывающего любые явления естественным причинам и отрицающего
вмешательство божества в частные вопросы, они склонны подозревать его
в самом грубом неверии. Философия в небольшой дозе, говорит лорд Бэкон,
делает людей атеистами, а в большой - примиряет их с религией. Под влиянием
суеверных предубеждений люди придают значение не тому, чему следует;
когда же это оказывается неудачным и они после небольшого размышления
открывают правильность и единообразие течения природы, то вся их вера
оказывается поколеблена и рушится. Но когда после дальнейшего размышления
они приходят к убеждению, что именно эта правильность и это единообразие
являются сильнейшим доказательством существования преднамеренности и
высшего разума, они возвращаются к покинутой ими вере и оказываются
теперь в силах установить ее на более твердом и прочном основании.
Всевозможные катаклизмы и потрясения, происходящие в природе, разного
рода диковинные вещи и чудеса - все это хотя и противоречит более всего
плану мудрого правителя, однако возбуждает в человеке самые сильные
религиозные переживания, так как причины явлений кажутся в таких случаях
наиболее неизвестными и необъяснимыми. По той же причине сумасшествие,
бешенство, ярость и возбужденное воображение хотя и низводят людей почти
до уровня животных, однако считаются состояниями духа, при которых мы
только и можем вступать в непосредственное общение с божеством.
Таким образом, мы можем прийти к следующему общему заключению: коль
скоро у наций, принявших теизм, простонародье продолжает основывать
это вероучение на иррациональных и суеверных принципах, его приводит
к этому мнению не ход аргументации, но некоторое течение мыслей, более
соответствующее его развитию и способностям.
Легко может случиться, что люди, принадлежащие к какому-нибудь народу
идолопоклонников, хотя и допускают существование нескольких ограниченных
божеств, однако имеют какое-то одно божество, которое
делают объектом особого почитания и поклонения. Они могут предположить,
что при распределении власти и территории между божествами их народ
был подчинен юрисдикции именно данного частного божества, или, судя
о небесных объектах по образцу земных вещей, могут представить себе
в качестве владыки или верховного судьи над остальными богами одного
бога, который, обладая одинаковой природой с остальными богами, тем
не менее имеет над ними власть, подобную той власти, которой пользуется
земной владыка над своими подданными вассалами. Будет ли этот бог считаться
их особым покровителем или же общим владыкой неба, в обоих случаях его
подданные будут стараться посредством всевозможных ухищрений заслужить
его милость, и нет такой хвалы или такого преувеличения, которыми они
не воспользовались бы в своих обращениях к нему, предполагая, что он
подобно им самим падок на восхваления и лесть. По мере того как страхи
или несчастья все более одолевают людей, они выдумывают все новые способы
лести, и всякий, кто превзойдет предшественника в измышлении возвышенных
титулов для божества, в свою очередь наверняка будет превзойден преемником,
который изобретет еще более новые и пышные хвалебные эпитеты. Так продолжают
они, пока наконец не доходят до бесконечности, которая уже делает невозможным
дальнейшее движение вперед. И хорошо еще, если, стремясь продвинуться
дальше и представить себе возвышенную простоту, они не дойдут до чего-то
необъяснимо таинственного и не погубят разумную природу своего божества,
на которой только и может быть основано рациональное поклонение или
обожествление. Пока люди ограничиваются представлением о совершенном
существе, творце вселенной, они чисто случайно достигают согласия с
принципами разума и истинной философии, хотя и приходят к указанному
представлению не посредством разума, который по большей мере им и не
свойствен, но посредством восхвалений и страхов, присущих самому пошлому
суеверию.
Мы часто наблюдаем среди варварских народов, а иногда и среди цивилизованных
наций, что, когда иссякнет весь запас лести по адресу неограниченных
властителей, когда каждое их человеческое качество будет превознесено
до крайности, их подобострастные придворные начинают в конце концов
представлять их в виде подлинных божеств и указывать народу на них как
на предмет поклонения. Но разве не более естественно, что люди в конце
концов начинают представлять ограниченное божество, которое вначале
считается лишь непосредственным творцом отдельных благ и зол в жизни,
верховным творцом и преобразователем вселенной?
Там, где такое представление о верховном божестве уже установлено, оно
должно, естественно, ослаблять почитание других божеств и уменьшать
их влияние, однако если среди данной нации распространено мнение о существовании
какого-либо подчиненного бога-покровителя, какого-либо святого или ангела,
то обращения людей к этому божеству постепенно начинают усиливаться
и доходят до обожания, подобающего их верховному божеству. Дева Мария,
будучи сперва только добропорядочной женщиной, мало-помалу узурпировала
многие атрибуты всемогущего, пока реформация не положила предела этому
процессу. Бог и святой Николай играют одинаковую роль во всех молитвах
и просьбах московитов.
Подобным образом божество, из-за любви превратившееся в быка для того,
чтобы похитить Европу, а из-за честолюбия свергшее с престола своего
отца Сатурна, стало затем Optimus Maximus38 у язычников. Подобным же
образом бог Авраама, Исаака и Иакова сделался верховным божеством евреев,
или Ягве.
Доктрина якобинского ордена39, отрицавшего непорочное зачатие, никогда
не имела успеха, хотя политические соображения и мешали римско-католической
церкви осудить ее. Вся популярность выпала на долю кордельеров40. Но
в XV столетии, как мы узнаем от Булэнвилье *, один итальянский кордельер
стал утвер-
* Histoire abregee, p. 499 41,
ждать, что в течение тех трех дней, когда Христос был погребен, связь
его ипостасей оказалась нарушена, так что его человеческая природа не
могла быть истинным объектом почитания в течение данного периода. Даже
не обладая даром предвидения, не трудно было бы предсказать, что такое
грубое и нечестивое богохульство не могло не вызвать проклятий со стороны
народа. Это послужило поводом для сильных нападок со стороны якобинского
ордена, который таким образом был несколько вознагражден за свои неудачи
в борьбе против непорочного зачатия.
Вместо того чтобы расстаться с этой склонностью к восхвалению, защитники
религии всех времен запутывались вследствие ее в самых странных нелепостях
и противоречиях.
Гомер в одном месте называет Океан и Тефию родоначальниками всех вещей
в соответствии с установленной мифологией и преданиями греков, но в
других местах он не может удержаться от того, чтобы наделить таким почетным
титулом Юпитера42, царствующее божество, которое он в силу этого называет
отцом богов и людей. Он забывает, что каждый храм, каждая улица были
наполнены предками, дядьями, братьями и сестрами того же Юпитера, который
в действительности был не чем иным, как выскочкой, отцеубийцей и узурпатором.
Такое же противоречие можно найти и у Гесиода, и оно тем менее извинительно,
что намерением последнего было составление истинной генеалогии богов.
Если бы существовала религия (и мы действительно вправе подозревать
в подобной непоследовательности магометанскую религию), которая временами
придавала бы божеству как творцу неба и земли самые возвышенные черты,
а временами низводила бы его с точки зрения его сил и способностей почти
на один уровень с людьми и приписывала бы ему одновременно соответствующие
слабости морального характера, пристрастия и аффекты, то такую религию,
после того как она исчезла бы с лица земли, стали бы приводить в качестве
примера тех несообразностей, которые порождаются грубыми, примитивными,
натуральными
представлениями человечества, противоречащими его постоянной склонности
к лести и преувеличению. Ничто не могло бы послужить более убедительным
доказательством божественного происхождения той или иной религии (а
к счастью, именно так и обстоит дело с христианством) 43, чем открытие
того, что она свободна от противоречий, столь свойственных человеческой
природе.
ГЛАВА VII
ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ВЫШЕИЗЛОЖЕННОЙ ДОКТРИНЫ
Несомненно, что хотя простой народ в соответствии со своими первоначальными
понятиями представляет себе божество существом ограниченным и считает
его лишь частной причиной здоровья или болезни, изобилия или нужды,
благополучия или неудач, однако, когда ему внушают более возвышенные
идеи, он считает опасным не соглашаться с последними. Разве вы скажете,
что ваше божество ограниченно, а его совершенства имеют предел, что
оно может быть побеждено некоторой высшей силой, что оно подвержено
человеческим аффектам, страданиям и немощам, что оно имеет начало и
может иметь конец? Этого люди не смеют утверждать, и, думая, что безопаснее
согласиться вознести более возвышенные панегирики божеству, они стараются
приобрести его милости посредством притворной восторженности и преданности.
В качестве подтверждения этого мы можем заметить, что согласие простого
народа в данном случае является чисто словесным и что он не в силах
представить себе те возвышенные качества, которые как будто приписываются
им божеству. Его истинное представление о последнем, несмотря на все
напыщенные речи, остается таким же тощим и поверхностным, как и раньше.
Изначальный разум, являющийся первоначалом всех вещей, говорят маги,
открывается непосредственно только нашему духу и уму; но этот разум
поместил
солнце в качестве своего образа в видимую вселенную, и лучи, которые
блестящее светило рассеивает по земле и небу, являются слабым отражением
славы, пребы-. вающей в более высоких сферах. Если вы хотите избежать
неудовольствия этого божественного существа, вы никогда не должны становиться
босой ногой на землю и вам не следует плевать в огонь и заливать его
водой, хотя бы он пожирал целый город *.
Кто может выразить словами совершенство всемогущего, восклицают магометане.
Даже самые благородные из его творений по сравнению с ним не что иное,
как прах и мусор. Сколь недоступными для человеческих представлений
должны быть его бесконечные совершенства! Его улыбка и благосклонность
навсегда делают людей счастливыми; и наилучший способ приобрести эту
благосклонность для ваших детей состоит в том, .чтобы отрезать у них,
пока они еще младенцы, маленький кусочек кожи размером в полфартинга.
Возьмите, говорят католики, два кусочка сукна** величиною в 1 или 1'/2
квадратного дюйма, прикрепите их углами к двум веревочкам или тесемкам
длиною около 16 дюймов, перекиньте последние через голову так, чтобы
один из кусочков сукна лежал на вашей груди, а другой - на спине, прикасаясь
к вашей коже, - нет лучшего средства для снискания благосклонности бесконечного
существа, пребывающего во веки веков.
Геты, которых обычно называют бессмертными вследствие их твердой веры
в бессмертие души, были истинными теистами и унитариями. Они признавали
свое божество, Замолксиса, единственным истинным богом и утверждали,
что объектом почитания всех остальных народов являются одни лишь фикции
и химеры. Но разве их религиозные принципы были более утонченными благодаря
этим исключительным претензиям? Каждый пятый год они приносили в жертву
человека, которого отправляли посланцем к своему божеству, чтобы известить
его о своих нуждах и
* Hyde, De Relig. "eterum Persarum 44. ** Так называемый Scapulaire.
потребностях; и когда гремел гром, они бывали так возмущены этим, что
в ответ на вызов божества пускали в него стрелы и не отказывались от
борьбы с ним, ибо не считали ее неравной. Так по крайней мере., рассказывает
Геродот о теизме "бессмертных" гетов *.
ГЛАВА VIII
ПРИЛИВ И ОТЛИВ ПОЛИТЕИЗМА И ТЕИЗМА
Примечательно, что принципы религии испытывают в человеческом духе нечто
вроде прилива и отлива и что у людей наблюдается природная склонность
подниматься от идолопоклонства к теизму и от теизма снова опускаться
до идолопоклонства. Простой народ, т. е. собственно все человечество,
за исключением немногих людей, будучи невежественным и непросвещенным,
никогда не возносит своего взора к небесам и не проникает своим умом
в скрытое строение растительных и животных организмов настолько глубоко,
чтобы открыть высший дух или изначальное провидение, которое внесло
порядок в каждую часть природы. Он рассматривает все эти чудесные произведения
с более узкой, эгоистической точки зрения; считая, что его собственное
счастье или несчастье зависит от тайного влияния и непредвиденного стечения
внешних обстоятельств, он с постоянным вниманием следит за неизвестными
причинами, которые, действуя властно, но безмолвно, управляют всеми
указанными естественными событиями и распределяют наслаждения и страдания,
благо и зло. К таким неизвестным причинам люди обращаются в любом критическом
случае, и эта всеобщая видимость (appearance), этот смутный образ являются
постоянными объектами человеческих надежд и страхов, желаний и опасений.
Постепенно деятельное воображение людей, не довольствуясь таким непрестанно
занимающим его отвлеченным представ-
* Lib. IV, 94.
лением объектов, начинает придавать последним большую определенность
и воплощать их в образы, более соответствующие свойственному людям способу
мышления. Оно изображает их чувствующими и разумными существами, подобными
людям, движимыми любовью и ненавистью, идущими на уступки под влиянием
подарков и просьб, молитв и жертвоприношений. Отсюда берет начало религия,
и отсюда же проистекает идолопоклонство, или политеизм.
Однако та же тревожная забота о счастье, которая порождает идею о невидимых
разумных силах, не позволяет человечеству долго останавливаться на первоначальном
простом представлении о них как о могущественных, но ограниченных существах,
властелинах судьбы людей, но рабов рока и течения природы. Преувеличенные
восхваления и лесть, воздаваемые людьми божествам, заставляют их вкладывать
все более возвышенный смысл в идею последних; возвысив свои божества
до крайних пределов совершенства, люди создают наконец атрибуты единства
и бесконечности, простоты и духовности. Столь утонченные идеи в силу
некоторого несоответствия обычному пониманию недолго сохраняют свою
первоначальную чистоту; они нуждаются в поддержке представлений о посредниках,
занимающих более низкое положение, или о подчиненных агентах, которые
становятся между человечеством и его высшим божеством. Эти полубоги,
или промежуточные существа, более причастные человеческой природе и
более близкие нам, становятся главными объектами поклонения и постепенно
вводят обратно то идолопоклонство, которое перед тем было изгнано при
помощи пылких молитв и панегириков, произносимых боязливыми и немощными
смертными. Но так как эти идолопоклоннические религии с каждым днем
впадают во все более грубые и вульгарные представления, они в конце
концов сами себя разрушают и вследствие отвратительных представлений,
образуемых ими о своих божествах, заставляют течение снова повернуть
в сторону теизма. Но при этом чередующемся изменении человеческих мнений
стремление вновь возвратиться к идолопоклонству бывает так велико, что
даже
крайняя осторожность бывает не в силах действенным образом воспрепятствовать
подобному возврату. И это понимали некоторые теисты, в частности евреи
и магометане, как явствует из того, что они запретили скульптуру и живопись
и не позволяли изображать даже человеческие фигуры при помощи мрамора
и красок, опасаясь как бы в силу слабости, свойственной всему человечеству,
отсюда не возникло идолопоклонство. Слабый ум людей не может удовлетвориться
представлением о божестве как чистом духе и совершенном разуме, а естественно
присущие людям страхи не позволяют им приписывать божеству малейший
оттенок ограниченности и несовершенства. Они колеблются между этими
противоположными мнениями. Все та же слабость влечет их вниз: от всемогущего
и духовного божества к ограниченному и телесному, а от ограниченного
и телесного божества к статуе или видимому изображению последнего. Все
то же стремление возвыситься влечет их вверх: от статуи или материального
образа к невидимой силе, а от невидимой силы к бесконечно совершенному
божеству, творцу и владыке вселенной.
ГЛАВА IX
СРАВНЕНИЕ ВЫШЕУКАЗАННЫХ РЕЛИГИЙ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ИХ ТЕРПИМОСТИ И НЕТЕРПИМОСТИ
Политеизм, или идолопоклонство, будучи основан исключительно на общераспространенных
преданиях, страдает тем крупным недостатком, что им может быть узаконен
любой обычай, любое мнение, какими бы варварскими или извращенными они
ни были; тем самым он предоставляет полный простор для использования
мошенниками легковерия, продолжающегося до тех пор, пока наконец нравственность
и человеколюбие не окажутся изгнаны из религиозных систем человечества.
В то же время идолопоклонство имеет то очевидное преимущество, что,
ограничивая силы и функции своих божеств, оно естественно отдает должную
дань богам других сект, других народов, а также признает
возможным совместное существование различных божеств, обрядов, обычаев
и преданий *. Теизм противоположен политеизму как по своим преимуществам,
так и по своим недостаткам. Так как эта система предполагает существование
одного-единственного божества, которое является вершиной разума и благости,
то при ее последовательном проведении она должна была бы изгнать из
религиозного культа все легкомысленное, неразумное и бесчеловечное и
показать людям самый яркий пример и самые убедительные мотивы справедливости
и благожелательности. Однако эти значительные преимущества теизма если
и не перевешиваются (ибо это невозможно), то до некоторой степени ослабляются
неудобствами, проистекающими из пороков и предубеждений человечества.
Поскольку признается один-единственный объект поклонения, почитание
других божеств считается нелепым и нечестивым. Более того, это единство
объекта, естественно, требует единства веры и религиозных обрядов и
дает ловким людям предлог изображать своих противников нечестивцами
(profane), заслуживающими как божеского, так и человеческого наказания.
Ибо коль скоро всякая секта уверена, что только ее вера и ее культ угодны
божеству, и коль скоро никто не может представить себе, чтобы одному
и тому же существу были угодны различные и [даже] противоположные обряды
и принципы, то разные секты, естественно, начинают враждовать между
собой и изливают друг на друга свое
* Веррий Флакк, цитируемый Плинием (lib. XXVIII, cap. 2), утверждает,
что перед осадой какого-либо города римляне имели обыкновение призывать
божество, опекающее данную местность, и, обещая ему более высокие почести,
чем те, которыми оно пользовалось до сих пор, старались уговорить его
изменить старым друзьям и почитателям. Поэтому имя бога, покровителя
Рима, хранилось в строгой тайне из опасения, что враги государства смогут
таким же образом переманить его на свою сторону, ибо считалось, что
без знания соответствующего имени ничего подобного совершить нельзя.
Плиний сообщает, что принятая в данном случае формула обращения сохранилась
вплоть до его времени в жреческом ритуале. А Мак-робий передал нам образец
этой формулы, заимствованный из fRes reconditae" Саммоника Серена45.
священное рвение и свою злобу - самые неистовые и непримиримые из всех
человеческих страстей.
Дух терпимости, характерный для идолопоклонников как в древности, так
и в новое время, вполне очевиден для всякого, кто хоть несколько знаком
с сочинениями историков или путешественников. Когда дельфийского оракула
спросили, какие обряды, какое служение угоднее всего богам, он ответил:
те, которые установлены законом в каждом городе *. В те времена даже
жрецы допускали, по-видимому, возможность спасения иноверцев. Римляне
обычно принимали богов покоренных народов и никогда не оспаривали атрибутов
тех местных и национальных божеств, территорию которых они занимали.
Религиозные войны и преследования, производившиеся древнеегипетскими
идолопоклонниками, являются, правда, исключением из этого правила, но
древние авторы объясняют их столь же исключительными и необыкновенными
обстоятельствами. Различные египетские секты обожествляли различных
животных, пребывавших в постоянной вражде друг с другом, и эти божества
вовлекали своих приверженцев в такую же борьбу. Почитатели собак не
могли долго жить в мире с поклонниками кошек или волков **. Но там,
где это обстоятельство отсутствовало, египетское суеверие далеко не
отличалось такой непримиримостью, как это обычно воображают. Так, мы
узнаем из Геродота ***, что очень значительные денежные суммы были даны
Амазисом на реконструкцию Дельфийского храма.
Нетерпимость почти всех религий, признававших единого бога, столь же
примечательна, как и противоположный принцип, свойственный политеистам.
Непримиримый, ограниченный дух еврейской религии хорошо известен; магометанство
выступило с еще более жесткими принципами, да и до сих пор оно предает,
правда уже не сожжению, не костру, но проклятию, все остальные секты.
Если среди христианских народов англичне и датчане стали придерживаться
прин-
* Xenoph., Memor., lib. I46, 3, 1. ** Plut., De Iside et Osirise, c.
72 47. *** Lib. II, 180.
ципов терпимости, то эта особенность была результатом твердой решимости
гражданских властей, шедшей вразрез с непрестанными усилиями духовенства
и фанатиков.
Ученики Зороастра закрывали двери неба перед всеми, кроме магов *. Ничто
не могло так помешать распространению завоеваний персов, как неистовства
данного народа, направленные против греческих храмов и статуй. После
падения персидского царства Александр, будучи политеистом, тотчас же
восстановил культ вавилонян, который прежние их владыки, будучи монотеистами,
постарались уничтожить**. Даже слепая приверженность этого завоевателя
к греческому суеверию не помешала ему приносить жертвы согласно вавилонским
обрядам и ритуалу***.
Политеизм столь общителен, что даже крайнее озлобление и антипатия,
с которыми он встречается в противоположных религиях, не в состоянии
вызвать в нем отвращение к ним и удерживать его в удалении от них. Август
сильно хвалил своего внука Кая Цезаря за то, что последний, проходя
через Иерусалим, не снизошел до того, чтобы приносить жертвы согласно
еврейскому закону. Но почему, собственно, Август так горячо одобрил
данный поступок? Да просто потому, что указанная религия признавалась
язычниками низменной и варварской****.
Я осмеливаюсь утверждать, что никакое извращение идолопоклонства и политеизма
не гибельно для общества в такой мере, как извращение теизма*****, когда
оно доведено до крайней степени. Человеческие жертвы карфагенян, мексиканцев
и многих варварских народов ****** едва ли превосходят своим числом
жертвы инквизиции и преследований, практиковав-
* Hyde, De Relig. vet. Persarum. ** Arrian., De Exped., lib. Ill, 16;
Id., lib. VII, 17 ". *** Id. ibid.
**** Sueton. in vita Aug., c. 93. ***** Corruptio optimi pessima 49.
****** Большинство народов повинно в принесении человеческих жертв,
хотя, быть может, это нечестивое суеверие никогда особенно не преобладало
среди цивилизованных наций,
шихся в Риме и Мадриде. Помимо того что пролитие крови в первом случае,
возможно, меньше, чем во втором, помимо этого, говорю я, человеческие
жертвы, будучи выбираемы по жребию или по каким-нибудь внешним признакам,
не в столь сильной степени наносят ущерб остальной части общества, в
то время как роковую месть инквизиторов вызывают такие качества, как
добродетель, знание и любовь к свободе, и после изъятия [лиц, отличающихся
подобными качествами], из общества оно остается в состоянии самого постыдного
невежества, развращения и рабства. Незаконное убийство одного человека
тираном гораздо вреднее, чем смерть тысячи людей вследствие чумы, голода
или любого бедствия, которое губит всех без разбора.
В храме Дианы в Ариции, около Рима, всякий, кто убивал служившего там
жреца, по закону имел право стать его преемником *. Весьма странное
установление! Ибо если общераспространенные суеверия оказываются часто
варварскими и жестокими по отношению к мирянам, то для духовенства они
большей частью бывают выгодными.
ГЛАВА X
О ТОМ ЖЕ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ СМЕЛОСТИ ИЛИ ПРИНИЖЕННОСТИ
Сравнивая теизм и идолопоклонство, мы можем сделать еще несколько замечаний,
которые также подтвердят общераспространенное мнение о том, что искажение
наилучшего ведет к возникновению наихудшего.
если исключить отсюда карфагенян (ибо тирийцы очень скоро отменили данный
обычай). Жертва рассматривается в качестве дара, но, для того чтобы
преподнести божеству этот дар, нужно уничтожить последний и сделать
его бесполезным для людей: сжечь твердое, вылить жидкое и умертвить
живое. Не имея лучшего способа оказать божеству услугу, мы сами себе
наносим вред и думаем, будто выражаем таким путем по крайней мере искренность
своей доброй воли и своего поклонения. Таким образом, наша расчетливая
набожность обманывает нас самих, причем мы воображаем, будто обманываем
божество.
* Strabo, lib. V, 239; Sueton. in vita Cal.50 35.
Когда божество изображают бесконечно превосходящим людей, в общем правильное
верование способно в связи в суеверными страхами повергнуть дух человека
в состояние самой крайней угнетенности и приниженности, представляя
монашеские добродетели, как-то: умерщвление плоти, покаяние, смирение,
пассивное страдание, единственными подобающими человеку качествами.
Когда же богов признают лишь в незначительной мере превосходящими людей,
причем многих из этих богов считают возведенными в соответствующий ранг
из низшего, человеческого состояния, то мы бываем свободнее в своих
обращениях к ним и даже можем, не впадая в богохульство, стремиться
к соперничеству и соревнованию с ними. Отсюда возникают активность,
подъем духа, храбрость, великодушие, любовь к свободе и все те добродетели,
которые ведут к возвышению любого народа.
Герои язычества в точности соответствуют католическим святым и магометанским
дервишам. Место Геркулеса, Тезея, Гектора, Ромула заняли теперь Доминик,
Франциск, Антоний и Бенедикт. Но не уничтожение чудовищ, свержение тиранов
и защита родины, а бичевание и пост, трусость и смирение, полное подчинение
и рабское послушание - вот что стало теперь средством достижения божеских
почестей среди людей.
Побудительным мотивом благочестивого Александра в его военных предприятиях
было соревнование с Геркулесом и Вакхом, превзойти которых, как он не
без основания считал, ему удалось *. Когда Бразид, этот великодушный
и благородный спартанец, пал в битве, жители Амфиполя, на защиту которых
он выступил, чтили его как героя**. Да и вообще все основатели государств
и колоний греков были возведены на эту низшую ступень божественности
теми, кто воспользовался плодами их трудов.
Это дало повод Макиавелли заметить *, что доктрины христианской религии
(под которой он подразумевал католичество, ибо других видов христианства
он не знал), рекомендующие одно лишь пассивное мужество и страдание,
привели к угнетению человеческого духа и склонили людей к рабству и
подчинению. Это замечание, несомненно, было бы справедливым, если бы
в человеческом обществе не было множества иных условий, влияющих на
дух и характер религии.
Бразид однажды поймал мышь, но, будучи укушен ею, выпустил ее. Даже
самое презренное из существ, сказал он, может жить в безопасности, если
только у него хватает мужества для самозащиты**. Беллармин терпеливо
и смиренно отдавал себя на съедение блохам и другим отвратительным насекомым.
Мы будем на небе в награду за наши страдания, говаривал он, а у этих
несчастных существ нет ничего, кроме радостей этой жизни***. Таково
различие между принципами греческого героя и католического святого.
ГЛАВА XI
О ТОМ ЖЕ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ РАЗУМНОСТИ ИЛИ НЕЛЕПОСТИ
Я приведу еще одно замечание, служащее той же цели и являющееся новым
доказательством того, что извращение наилучшего ведет к возникновению
наихудшего. Если мы рассмотрим без предубеждения древнюю языческую мифологию
в том виде, в каком она предстает у поэтов, мы не найдем в ней тех чудовищных
нелепостей, наличие которых можно было бы предположить в ней вначале.
Разве трудно представить, что те же самые силы или начала, каковы бы
они ни были, которые создали этот видимый мир, людей и животных, произвели
также особый вид разумных существ, более тонко организованных и обладающих
большей властью, чем все остальные? Легко представить себе, что такие
существа могут быть капризными, мстительными, вспыльчивыми, сластолюбивыми,
ведь и среди людей ни одно обстоятельство не способно в большей степени
породить подобные пороки, чем обладание безграничной властью. Словом,
вся эта мифологическая система столь естественна, что кажется более
чем вероятным, что она была действительно осуществлена где-нибудь среди
огромного разнообразия планет и миров, которое заключено во вселенной.
Главным возражением против данной системы, если иметь в виду нашу планету,
является тот факт, что эту систему не подтверждают никакие безусловные
доказательства, никакой авторитет. Древнее предание, на которое ссылаются
языческие жрецы и богосло-вы, - весьма слабое основание; кроме того,
в нем заключена такая масса противоречивых сведений, каждое из которых
опирается на одинаковый авторитет, что совершенно невозможно отдать
кому-нибудь из них предпочтение. Таким образом, все полемические труды
языческих жрецов должны содержаться в немногих книгах, а все их богословие
должно состоять скорее из преданий и суеверных обрядов, чем из философских
аргументов и рассуждений.
Но когда основным принципом какой-нибудь народной религии является теизм,
то это до такой степени соответствует здравому смыслу, что философия
бывает в состоянии вполне слиться с подобной богословской системой.
Если же другие догматы этой системы содержатся в какой-нибудь священной
книге вроде Корана или же устанавливаются каким-нибудь зримым авторитетом,
например авторитетом римского папы, то спекулятивные мыслители, естественно,
соглашаются с соответствующей теорией и принимают ее, тем более что
ее внушают им на первых же ступенях воспитания и, кроме того, она обладает
известной степенью связности и единообразия. Но так как все эти принципы
без исключения оказываются несостоятельными, философия открывает вскоре,
что ее новый товарищ совсем ей не пара и что, вместо того чтобы уточнять
каждый принцип по мере того, как они
движутся вместе вперед, она на каждом шагу сбивается с пути и служит
целям суеверия. Ведь, не говоря уже о тех неизбежных противоречиях,
которые должны быть согласованы друг с другом и устранены, можно с полным
основанием утверждать, что всякое народное богословие, в особенности
схоластическое, имеет своего рода склонность к нелепостям и противоречиям.
Если бы это богословие не выходило за пределы разума и здравого смысла,
его доктрины казались бы слишком легкими и общеизвестными. По необходимости
приходится возбуждать изумление, прибегать к таинственности, стремиться
к темноте и неясности и предоставлять возможность проявлять свои качества
тем благочестивым приверженцам, которые желают воспользоваться случаем,
чтобы укротить свой непокорный разум с помощью веры в самые непостижимые
софизмы.
История церкви в достаточной степени подтверждает эти соображения. Когда
возникает какой-нибудь [богословский] спор, некоторые люди всегда берутся
предсказать с достоверностью его исход. То мнение, которое более всего
противоречит здравому смыслу, говорят они, без сомнения, одержит верх
даже в том случае, если общие интересы самой системы не требуют подобного
результата. Хотя участники спора могут в течение некоторого времени
упрекать друг друга в ереси, в конце концов последний упрек всегда оказывается
направлен против разума. В истинности этого замечания убедится всякий,
кто обладает достаточными сведениями, чтобы знать определение арианства,
пелагианства, эрастианства, социнианства, савел-лианства, евтихианства,
несторианства, монофелит-ства55 и т. д., не говоря уже о протестантизме,
судьба которого еще неопределенна. Именно таким образом любая система
становится в конце концов особенно нелепой только потому, что вначале
она была разумной и философской.
Противопоставлять потоку религиозных аргументов схоластики такие слабые
положения, как невозможно, чтобы одна и та же вещь и была и не была,
целое больше части, два и три составляют пять, - это все равно что претендовать
на то, чтобы остановить движение
Океана при помощи тростинки. Вы хотите противопоставить нечестивый разум
священной тайне? Нет такого наказания, которое было бы слишком велико
по сравнению с вашим неверием, и те же костры, которые некогда были
разожжены для еретиков, послужат также уничтожению философов.
ГЛАВА XII
О ТОМ ЖЕ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ СОМНЕНИЯ ИЛИ УБЕЖДЕННОСТИ
Мы ежедневно встречаемся с людьми, которые настолько скептически относятся
к истории, что утверждают, будто ни один народ никогда не мог верить
в такие нелепые принципы, какими были принципы греческого и египетского
язычества; в то же время эти люди настолько догматичны по отношению
к религии, что думают, будто подобных нелепостей нельзя найти ни в каких
других вероисповеданиях. Таких предубеждений придерживался Камбиз56;
он весьма нечестивым образом осмеял и даже ранил Аписа, великого бога
египтян, который его непосвященному зрению казался не чем иным, как
большим пятнистым быком. Но Геродот * по справедливости приписывает
эту исполненную страсти выходку настоящему сумасшествию или же душевному
расстройству, иначе, говорит он, Камбиз никогда не оскорбил бы публично
никакого установленного культа. Ибо, продолжает он, каждый народ всегда
бывает наиболее удовлетворен своим собственным культом и думает, что
он в данном отношении превосходит все остальные народы.
Надо сознаться, что римско-католическая секта является весьма ученой
и что ни одно другое вероисповедание, кроме англиканского, не может
оспаривать того, что указанная секта есть самая ученая из всех христианских
церквей. Однако знаменитый араб Авер-роэс, несомненно слышавший о египетских
суевериях,
Lib. Ill, с. 38 ".
заявляет, что из всех религий самой нелепой и безрассудной является
та, последователи которой, создав свое божество, поедают его.
И действительно, я думаю, что ни у каких язычников нет такого догмата,
который предоставлял бы столько поводов для насмешек, как догмат о пресуществлении:
он до такой степени нелеп, что не поддается никакой аргументации. По
этому поводу существует даже несколько занимательных анекдотов; они,
правда, до некоторой степени вольнодумны, однако сообщают их по большей
части сами католики. Рассказывают, что однажды священник по недосмотру
вместо причастия дал причащаемому жетон (counter), случайно попавший
в число облаток. Причастник терпеливо прождал некоторое время, думая,
что жетон размягчится у него на языке, но, заметив, что он остается
целым, вынул его. Вы, видно, ошиблись, вскричал он, обращаясь к священнику.
Кажется, Вы дали мне бога-отца: он такой крепкий и жесткий, что я не
могу его проглотить.
Один известный полководец, находившийся на службе в Московии, явившись
в Париж, чтобы излечить свои раны, привез с собой молодого турка, взятого
им в плен. Некоторые доктора Сорбонны (которые в общем столь же догматичны,
как и константинопольские дервиши), жалея бедного турка, который должен
был подвергнуться вечным мукам только потому, что никто его не просветил,
весьма настойчиво предлагали Мустафе перейти в христианство и в виде
поощрения обещали ему много доброго вина в этом мире и рай в мире будущем.
Трудно было устоять перед столь сильными соблазнами; и, после того как
Мустафа был вполне просвещен и обучен катехизису, он наконец согласился
принять крещение и причаститься святых тайн. Но священник, дабы закрепить
и упрочить все сделанное им, решил продолжать свои поучения и на следующий
день начал их с обычного вопроса: "Сколь-ко существует богов?"
- "Ни одного", - ответил Бенедикт, ибо таково было его новое
имя. "Как, ни одного!" - вскричал священник. "Конечно,
- ответил добросовестный новообращенный, - вы все время гово-
рили мне, что существует только один бог, а вчера я его съел".
Таковы доктрины наших братьев католиков, но мы до такой степени привыкли
к этим доктринам, что никогда не удивляемся им, хотя в какой-нибудь
будущий век, вероятно, будет трудно убедить некоторые народы, что двуногие
существа, именуемые людьми, могли некогда исповедовать подобные принципы.
И в то же время тысяча шансов против одного, что у самих этих народов
в их вероисповедании будет что-нибудь столь же нелепое, к чему они будут
относиться с самой слепой и благочестивой верой.
Я жил однажды в Париже58 в одной гостинице с тунисским посланником,
который, проведя несколько лет в Лондоне, возвращался к себе через Париж.
Как-то раз я увидал, что его мавританское превосходительство стоит у
ворот и забавляется, разглядывая проезжающие мимо пышные экипажи. Случайно
той же дорогой проходило несколько капуцинов, никогда не видавших турка,
тогда как он со своей стороны хотя и привык к европейским костюмам,
но никогда не видел забавной фигуры капуцина. Трудно выразить то обоюдное
восхищение, которое они внушили друг другу! Но если бы капеллан посольства
вступил в спор с этими францисканцами, их взаимное удивление было бы
не меньшим. Вот так все люди дивятся друг на друга, и им никак невозможно
вбить в голову, что африканская чалма нисколько не хуже и не лучше европейского
капюшона. Он очень хороший человек, сказал князь Саллийский про де Рюйтера59,
но жаль, что он христианин.
Предположим, что доктор Сорбонны говорит жрецу из Саиса: "Как можете
вы поклоняться порею и луку?" - "Если мы им и поклоняемся,
- отвечает жрец, - мы по крайней мере не едим их". - "Но разве
кошки и обезьяны не странные объекты для обоготворения?"- спрашивает
ученый профессор. "Они по крайней мере столь же пригодны для этой
цели, как реликвии или истлевшие кости мучеников", - отвечает его
не менее ученый противник. "Разве не сумасбродство с вашей стороны,
- настаивает католик, -
резать Друг друга из-за вопроса, что предпочтительнее - капуста или
огурец?" - "Да, - отвечает язычник, - я соглашусь с этим,
если вы сознаетесь, что еще более сумасбродны те, которые сражаются
из-за предпочтения того или другого тома софистики, тогда как десять
тысяч таких томов не стоят одного-един-ственного кочана капусты или
огурца" *.
Всякий посторонний наблюдатель (к сожалению, посторонних наблюдателей
очень немного) легко придет к заключению, что если бы для установления
какой-либо народной религии не требовалось ничего, кроме выяснения нелепости
других религиозных систем, то всякий приверженец какого-либо суеверия
мог бы привести достаточные основания в пользу своей слепой, фанатичной
преданности тем принципам, в которых он воспитывался. Но и, несмотря
на отсутствие обширных познаний, необходимых для обоснования подобной
уверенности (возможно, даже благодаря такому отсутствию), у человечества
нет нехватки в религиозном усердии и вере. Диодор Сицилийский ** иллюстрирует
это, приведя замечательный случай, свидетелем которого был он. В то
время как Египет тре-
* Странно, что египетская религия, несмотря на всю ее нелепость, так
сильно была похожа на еврейскую, что даже самые гениальные писатели
древности не могли заметить между ними какого-либо различия. В высшей
степени примечательно, что и Тацит и Светоний, упоминая об изданном
при Тиберии сенатском декрете, которым из Рима изгонялись все лица,
исповедовавшие еврейскую и египетскую религии, несомненно, считают эти
религии одинаковыми и, по-видимому, даже сам декрет был основан на таком
предположении. "Actum ot de sacris Egyptiis ludaicisque pellendis;
factumque patrum consultum, ut quatuor millia libertini generis ea supers-titione
infecta, quis idonea aetas, in insulam Sardinian! veheren-tur, coercendis
illic latrociniis; et si ob gravitatem coeli interis-sent, vile damnum:
ceteri cederent Italia, nisi certam ante diem profanes ritus exuissent".
- Tacit. Ann., lib. II., c. 85. "Externas caeremonias, Aegyptios
Judaicosque ritus compescuit; coactis qui saperstitione ea tenebantur,
religiosas vestes cum instrumento omni comburere" etc. - Sueton.,
Tiber., c. 3660. Эти мудрые язычники, подметив нечто тождественное в
общем облике, характере и духе обеих религий, сочли различие в их догматах
слишком незначительным, чтобы уделять ему внимание.
** Lib., I, 83.
петал перед самим именем Рима, один легионер случайно совершил святотатственный
и нечестивый поступок, убив кошку; весь народ в крайнем исступлении
напал на него, и правитель, несмотря на все свои старания, не в силах
был его спасти. Я уверен, что как римский сенат, так и римский народ
того времени не были столь же щепетильны по отношению к собственным
национальным божествам. Несколько позже они совершенно искренне предоставили
Августу место в небесных апартаментах и, вероятно, свергли бы ради него
с престола любого из небожителей, если бы им казалось, что Август желает
этого. "Praesens divus habebitur Augustus" 61, - говорит Гораций.
Это весьма важный факт, у других народов и в другие эпохи к подобным
фактам относились также далеко не безразлично *.
Несмотря на всю святость нашей священной религии, говорит Туллий**,
ни одно преступление не является столь обычным среди нас, как святотатство.
Между тем разве кто-либо слышал, чтобы египтянин осквернил храм кошки,
ибиса или крокодила? Нет таких мучений, говорит тот же автор *** в другом
месте, которым не согласился бы подвергнуться египтянин, лишь бы не
нанести вреда ибису, аспиду, кошке, собаке или крокодилу. Итак, вполне
справедливы слова Драйдена, сказавшего: "Какого бы происхождения
ни был их верховный бог, происходил ли он от бревна, камня или же какого-нибудь
иного грубого материала, его приверженцы столь же храбро защищают его,
как если бы он был выкован из золота" ("Авесалом и Ар-хитопель")
64.
Мало того, чем презреннее материал, из которого состоит божество, тем
большее обожание способно оно
* Когда Людовик XIV взял под свое покровительство иезуитскую коллегию
в Клермоне, община приказала поместить королевский герб над воротами,
а чтобы очистить для него место, велено было снять крест. Это дало повод
для сле-дуюшей эпиграммы:
Sustulit hinc Christi, posuitque insignia Regis: Impia gens, alium nescit
habere Deum62. ** De nat. Door., I, 29. *** Tusc. Quaest,, lib. Vе3,
27.
вызвать в сердцах своих обольщенных приверженцев; они упиваются тем,
что постыдно, и кичатся своим божеством, стойко перенося насмешки и
оскорбления его врагов. Десять тысяч крестоносцев стекаются под священные
знамена и открыто гордятся именно теми сторонами своей религии, которые
их противники признают наиболее постыдными.
Я знаю, что в египетской богословской системе встречается одно затруднение,
хотя, впрочем, немногие системы подобного рода вполне свободны от таковых.
Принимая во внимание способ размножения кошек, нетрудно доказать, что
одна их пара в течение пятидесяти лет могла бы заполнить своим потомством
целое царство. Если бы к этому потомству стали относиться с таким же
благоговейным обожанием, то еще через двадцать лет в Египте не только
было бы легче найти бога, чем человека (как и было, по словам Пе-трония65,
в некоторых местностях Италии), но боги в конце концов уморили бы с
голоду людей, так что у самих богов не осталось бы ни жрецов, ни поклонников.
Поэтому вполне вероятно, что этот мудрый народ, наиболее славившийся
в древние времена своим благоразумием и здравой политикой, предвидя
столь опасные последствия, оставлял все свое почитание на долю взрослых
богов и открыто, без всякого сомнения и раскаяния топил священных новорожденных,
или маленьких богов-сосунков. Таким образом, отступление от принципов
религии ради преходящих интересов никоим образом не следует считать
изобретением новейших времен.
Ученый и философ Варрон60, рассуждая о религии, не претендует выразить
что-либо помимо сомнения и неуверенности. Таковы были его здравый смысл
и выдержка! Но страстный, ревностный Августин поносит благородного римлянина
за его скептицизм и сдержанность; сам же он исповедует безусловную,
слепую веру*. Однако один языческий поэт, современник этого святого,
по неразумению считает религию последнего настолько ложной, что, по
его словам, даже дети
при всем их легкомыслии не могли бы поверить в нее *.
Если заблуждение столь обыденная вещь, то разве удивительно, что каждый
является столь самоуверенным (positive) и догматичным и что рвение часто
возрастает пропорционально ошибке? "Moverunt, - говорит Спартиан,
- et ea tempestate Judaei bellum quod vetabantur mutilare genitalia"
**.
Если бы вообще был такой народ или такая эпоха, у которого или в которую
народная религия утратила бы всю свою власть над людьми, то можно ожидать,
что это случилось бы в Риме во времена Цицерона, что неверие открыто
воздвигло бы там свой трон и сам Цицерон в каждой своей речи, в каждом
своем поступке оказался бы самым явным его ревнителем. Но какие бы скептические
вольности ни позволял себе этот великий человек в своих сочинениях и
философских беседах, в обыденной жизни он избегал обвинений в деизме
и нечестии. Даже перед собственной семьей и перед женой Теренцией, которой
он в высшей степени доверял, ему хотелось казаться истинно религиозным
человеком; от него осталось адресованное к жене письмо, в котором он
всерьез просит ее принести жертву Аполлону и Эскулапу в благодарность
за свое выздоровление ***.
Набожность Помпея была гораздо более искренней: все его поведение во
время гражданских войн свидетельствует о большом уважении к гаданиям,
снам и пророчествам****. Август был заражен всевозможными суевериями;
подобно тому как о Мильтоне сообщают, что его поэтический гений никогда
не расцветал обильно и пышно весной, так и Август отмечает, что в это
время года его способность видеть сны никогда не достигала такого совершенства
и не заслуживала такого доверия, как в остальные времена года. Кроме
того, этот великий и талантливый император обычно сильно беспокоился,
когда ему случалось перепутать обувь и
* Claudii Rutilii Numitiani, Нет., lib. I, v. 394е ** In vita Adriani,
1469. *** Lib. XIV, epist. 7. **** .Cicero, De divin., lib. II, c. 2470.
надеть сандалию с правой ноги на левую *. Словом, нельзя сомневаться
в том, что приверженцы утвердившихся суеверий в древнее время были столь
же многочисленны во всех слоях общества, как в наше время приверженцы
современной религии. Влияние древних суеверий было столь же всеобщим,
хотя и менее сильным; такое же количество людей было привержено им,
хотя их приверженность, видимо, не была столь сильной, безоговорочной
и точной (precise and affirmative).
Мы можем отметить, что, несмотря на догматический, властный характер
всякого суеверия, убежденность религиозных людей бывает во все времена
скорее притворной, чем истинной, и ни в коей мере не может сравняться
с той твердой уверенностью и убежденностью, которая руководит нами в
обыденных жизненных делах. Люди даже перед самими собой не смеют сознаться
в тех сомнениях, которые мучат их в связи с подобными вопросами; они
ценят лишь слепую веру и скрывают от самих себя свое действительное
неверие при помощи самых усердных клятв и самого крайнего ханжества.
Но природа оказывает сопротивление всем их усилиям и не позволяет тому
неясному, мерцающему свету, который только и может проникнуть в эту
мрачную область, сравняться с яркими впечатлениями, доставляемыми здравым
смыслом и опытом. Обычное поведение людей опровергает их слова и показывает,
что в подобных вопросах их вера является каким-то неизъяснимым душевным
актом, средним между неверием и убеждением, но гораздо более близким
к первому, чем ко второму.
Таким образом, человеческий дух является, по-видимому, до такой степени
шатким и неустойчивым, что даже теперь, когда многие лица находят интерес
в том, чтобы постоянно обрабатывать его при помощи резца и молотка,
они тем не менее оказываются не в состоянии выгравировать на нем богословские
принципы на сколько-нибудь продолжительное время; насколько же более
это справедливо по отношению к древним временам, когда существовало
сравнительно
* Suelon, Aug., cap. 90, 91, 92; Plin., lib. II, cap. 571, мало носителей
священных обязанностей'? Не удивительно, что видимость была тогда очень
обманчива и люди в некоторых случаях казались безусловно неверующими
и даже врагами установленной религии, не будучи таковыми или по крайней
мере не сознавая ясно своих собственных взглядов на данный предмет.
Другой причиной, делавшей древние религии гораздо более неустойчивыми,
чем современные, являлось то обстоятельство, что первые были основаны
на предании, тогда как вторые - на священном писании', причем предания
в первом случае были запутанны, противоречивы и зачастую сомнительны,
а поэтому их совершенно нельзя было свести к какому-нибудь образцу,
или канону, и из них нельзя было вывести определенные принципы веры.
Рассказы о богах были столь же бесчисленны, как папистские легены, и,
хотя почти каждый верил в некоторую часть таких рассказов, никто не
мог верить в их совокупность и не мог даже знать ее; в то же время все
должны были признавать, что ни одна отдельная часть этих рассказов не
обоснована лучше остальных. Предания разных городов и народов также
были во многих случаях прямо противоположными, и нельзя было указать
основания для предпочтения одного из них другим. И так как существовало
бесчисленное множество рассказов, основанных на далеко не надежном предании,
то переход от основных принципов веры к ненадежным и сомнительным фикциям
был совсем незаметен. Поэтому стоило лишь приблизиться к языческой религии
и начать рассматривать ее по частям, как она расплывалась, точно облако.
Она никогда не могла быть построена на твердых догматах и принципах;
и это хотя и не отталкивало большинства людей от столь нелепой веры
- разве люди могут быть разумными, - однако вызывало у них большие сомнения
и колебания по отношению к ее принципам и даже побуждало некоторые известным
образом настроенные умы к действиям и мнениям, казавшимся проявлением
безусловного неверия.
К этому можно добавить, что вымыслы языческой религии были сами по себе
легкими, изящными и про-
стымп, в них не было ни чертей, ни морей из серы, ни вообще чего-либо
такого, что могло особенно устрашить воображение. Кто мог воздержаться
от улыбки, думая о взаимной любви Марса и Венеры или о любовных похождениях
Юпитера и Пана? В даннрм отношении это была истинно поэтическая религия,
разве что в ней было слишком много легкомыслия, не подобающего серьезным
видам поэзии. Мы знаем, что она была воспринята поэтами нового времени,
причем последние высказывались о богах, которых они рассматривали как
вымысел, не с большей свободой и не с меньшей непочтительностью, чем
это делали древние по отношению к действительным объектам своего поклонения.
Совершенно неправильно полагать, будто религиозная система, не оказавшая
глубокого влияния на дух народа, должна быть безусловно отвергнута всеми
здравомыслящими людьми и что противоположные принципы, несмотря на те
предубеждения, в которых воспитываются люди, большей частью устанавливались
при помощи аргументов и рассуждений. Не знаю, не будет ли более вероятным
обратное заключение? Чем менее назойливо и навязчиво какое-либо суеверие,
тем меньше вызывает оно неудовольствия и негодования людей и тем меньше
вызывает у них вопросов относительно его обоснования и происхождения.
В то же время очевидно, что власть всякой религиозной веры над умом
человека неустойчива и непостоянна, подчинена всякому колебанию настроения
и зависит от разных событий, поражающих воображение. Разница здесь только
в степенях; представитель древнего мира во время своей речи стал бы
попеременно переходить от неверия к суеверию *, современный же человек
часто
* Подтверждением этого является следующее замечательное место из Тацита:
"Praeter multiplices rerum humanarum casus coelo terraque prodigia
et fulminum monitus et futurorum praesagia, laeta tristia, ambigua manifesta.
Nee enim unquam atrocioribus populi Roman! cladibus, magisve justis
indiciis ap-probatum est, non esse curae Diis securitatem nostram, esse
ultionem". Hist., lib. I, 372. Ссора Августа с Нептуном свидетельствует
о том же; если бы император не верил в то, что
думает то же самое, но бывает более осторожен в выражениях.
Лукиан прямо говорит *, что всякого, кто не верил в самые бессмысленные
басни язычества, народ считал нечестивцем и безбожником. И действительно,
разве стал бы этот изящный писатель направлять всю силу своего остроумия
и своей сатиры против народной религии, если бы эта религия не была
предметом веры всех его соплеменников и современников?
Ливии ** признается в общем неверии своего века столь же откровенно,
как это сделало бы любое духовное лицо нынешнего времени, но зато столь
же строго и осуждает его. Можно ли, однако, представить себе, что народное
суеверие, которое ввело в заблуждение такого умного человека, не могло
сделать того же и с большинством народа?
Стоики наградили своего мудреца множеством пышных и даже нечестивых
эпитетов, заявляя, что он является богатым, свободным царем и равен
бессмертным богам. Они забыли добавить, что своим умом он не отличается
от любой старухи, ибо ничто не может быть более жалким, чем те взгляды,
которых придерживалась секта стоиков по отношению к религиозным вопросам.
Они, например, в согласии с прорицателями вполне серьезно утверждали,
что, если ворон каркает слева, это хорошее предзнаменование, а если
грач кричит с той же стороны, то это предзнаменование плохое. Панэций74
был единственным греческим стоиком, относившимся с некоторым сомнением
к предсказаниям и гаданиям ***. Марк Антонин **** рассказывает, что
он сам получал от богов много советов во сне. Эпиктет *****, правда,
запрещает обращать вни-
Нептун действительно существует и владычествует над морем, то чем бы
был вызван его гнев? А если он верил в это, то не безумием ли с его
стороны было и дальше раздражать это божество? То же замечание применимо
и к восклицанию Квин-тилиана при известии о смерти его детей. Lib. VI,
Praef.
* Philopseudes 73, 3. ** Lib. X, cap. 40.
*** Cicero, De Divin., lib. I, cap. 3 et 7. **** Lib. I, § 17 *****
ЁпсЬ.13 § 17,
мание на язык грачей и воронов, но не потому, что они не вещают истин,
а лишь потому, что они но могут предсказать нам ничего, кроме того,
что мы сломаем себе шею или что наше имение будет конфисковано, а это,
по его мнению, такие события, которые вовсе нас не касаются. Таким образом,
стоики соединили философский энтузиазм с религиозным суеверием; сила
их ума, целиком направленная в сторону этики, оказалась истощенной,
когда дело коснулось религии *. Платон ** влагает в уста Сократа утверждение,
что возведенное на него обвинение в неверии обосновывалось исключительно
тем, что он отрицал такие побасенки, как кастрация Урана его сыном Сатурном
и свержение Сатурна с престола Юпитером. Однако в одном из последующих
диалогов*** Сократ признается, что учение о смертности души было общераспространенным
среди народа мнением. Есть ли здесь противоречие? Да, несомненно, но
оно обнаруживается не у Платона, а у народа, религиозные принципы которого
вообще всегда бывают составлены из самых непримиримых элементов, в особенности
в такую эпоху, когда суеверия воспринимаются им так легко и свободно****.
* Я согласен с тем, что стоики не были вполне правоверными с точки зрения
установленной религии, но на основании приведенных примеров видно, что
они делали ей много уступок, народ же, несомненно, принимал ее целиком.
** Eutyphro, 6. *** Phaedo.
**** Образ действий Ксенофонта в том виде, как он предстает в собственном
изложении последнего, является несомненным доказательством общего легковерия
людей того времени и свойственной всем временам бессвязности людских
мнений относительно религиозных вопросов. Этот великий полководец и
философ, ученик Сократа, человек, высказавший несколько в высшей степени
тонких мыслей относительно божества, обнаружил следующие признаки грубого
языческого суеверия. По совету Сократа он обратился к оракулу, прежде
чем решился отправиться в экспедицию против Кира (De exped., lib. Ill,
p. 294, ex edit. Leunc.). В ночь после захвата полководцев он видел
сон, которому придал большое значение, признав его, однако, двусмысленным
(id., p. 295). И он и вся его армия считали чихание очень счастливым
предзнаменованием (id., p. 300). Придя к реке Кентриту, он увидел другой
сон, которому он и его соратник, полководец Хирозоф, придали большое
значение (id., lib. IV, p. 323). Греки, страдая от холодного северного
ветра, принесли этому ветру жертву, после чего, как свидетельствует
историк, он сразу утих (id., p. 329). Ксенофонт тайно гадал на жертвах,
прежде чем принял определенное решение относительно основания колонии
(lib. V, p. 359). Он сам был очень искусным авгуром (id., p. 361). Результат
жертвоприношения заставил его отказаться от единоличного командования
армией, которое ему предложили (lib. VI, р. 273). Спартанец Клеандр,
хотя он и очень желал получить этот пост, отказался от него по той же
причине (id., p. 392). Ксенофонт упоминает о некогда виденном им сне
и о его толковании при первой своей встрече с Киром (id., p. 373). Он
упоминает также место нисхождения Геракла в ад так, словно верит в это,
и говорит, что следы указанного нисхождения еще сохранились (id., p.
375). Он чуть не уморил с голоду армию, не желая вести ее в бой вопреки
предзнаменованиям (id., p. 382, 383). Его друг Эвклид, авгур, сначала
не верил, что он не принес с собой денег, вернувшись из похода, не верил
до тех пор, пока не осуществил жертвоприношение и не выяснил на основании
внутренностей жертвенных животных, как обстоят дела (lib. VII, р. 425).
Тот же философ, составив проект о копях, имевший целью увеличение доходов
Афин, посоветовал афинянам предварительно обратиться к оракулу (De rat.
red., p. 392). Что все это благочестие не было простым притворством
ради политических целей, явствует как из самих фактов, так и из духа
данной эпохи, ибо тогда вряд ли можно было достигнуть чего-либо при
помощи ханжества. Кроме того, Ксенофонт, как видно из его "Меморабилий",
был в то время чем-то вроде еретика, чем никогда не бывает ни один политический
ханжа. В силу того же основания я утверждаю, что Ньютон, Локк, Кларк
и другие, будучи приверженцами арианства или социнианства, вполне искренне
придерживались исповедуемой ими веры, и я всегда выдвигаю этот аргумент
против некоторых вольнодумцев, настаивающих на том, что указанные философы
непременно должны были быть лицемерами.
* Pro Cluentio, cap. 6176. ** De bello Catil.77, 51.
*** Цицерон (Tusc. Quaest, lib. I, cap. 5), Сенека (Epist. 24), а также
Ювенал (Sat. 2, 149) утверждают, что не найдется ни одного ребенка и
ни одной старухи, которые были бы достаточно глупы, чтобы верить в россказни
поэтов о будущей жизни. Но почему же Лукреций так превозносит в таком
случае своего учителя за то, что он избавил нас от этих ужасов? Быть
может, большинство людей было тогда настроено так же, как описываемый
Платоном Кофал(Ве Rep., lib. I, 330 D), который, будучи молодым и здоровым,
смеялся над этими рассказами, а состарившись и сделавшись немощным,
начал верить в их истинность. То же самое нередко можно наблюдать и
в .настоящее время.
Тот же Цицерон,
который в кругу своей семьи старался показать себя истинно религиозным,
на открытом заседании суда без стеснения отзывался об учении о загробной
жизни как о бессмысленной басне, к которой никто не может относиться
серьезно *. Цезарь в изображении Саллюстия** говорит таким же языком
на открытом заседании сената ***. Однако нет ника-
ких сомнений в том, что на основании подобных вольностей нельзя заключать
о господстве полного и безусловного неверия и скептицизма среди народа.
Хотя некоторые стороны народной религии не оказывали значительного воздействия
на души людей, зато другие ее стороны тесно соприкасались с последними;
и главной задачей философов-скептиков было доказать, что те и другие
одинаково мало обоснованы. К этому искусственному приему прибегает Котта
в диалогах "О природе богов". Он опровергает всю систему мифологии,
постепенно переходя вместе с правоверными от более значительных мифологических
рассказов, в которые все верили, к более легкомысленным, над которыми
все смеялись: от богов - к богиням, от богинь - к нимфам, от нимф -
к фавнам и сатирам. Его учитель Карнеад прибегал к подобному же способу
рассуждения *.
В общем самые крупные и заметные различия между основанной на предании
мифологической религией и религией систематической, или схоластической,
сводятся к следующим двум пунктам: первая часто оказывается более разумной,
так как состоит целиком из множества рассказов, которые хотя и не обоснованы,
но не заключают в себе явных нелепостей и логических противоречий; кроме
того, она оказывает такое слабое и поверхностное влияние на душу людей,
что даже в том случае, когда ее все воспринимают, она, к счастью, не
оставляет слишком глубоких впечатлений в аффектах и рассудке.
ГЛАВА ХТП
НЕЧЕСТИВЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О БОЖЕСТВЕННОЙ ПРИРОДЕ В НАРОДНЫХ РЕЛИГИЯХ78
ОБОИХ РОДОВ
Первоначальная религия человечества порождается главным образом тревожным
страхом за будущее; причем нетрудно догадаться, какие именно представления
о невидимых и неведомых силах возникают естественным образом у людей,
находящихся под гнетом каких-либо мрачных чувств. Перед взором устрашенного
верующего непременно должны представать всевозможные картины мщения,
строгости, жестокости и лукавства, которые еще более усиливают подавляющие
его ужас и отчаяние. Коль скоро духом уже овладела паника, недремлющее
воображение создает все новые объекты страха, а та глубокая тьма или,
что еще хуже, тот едва мерцающий свет, которым мы окружены, рисуют нам
эти призраки божества в самых кошмарных обликах, какие только можно
вообразить. И нельзя себе представить такой извращенности и порочности,
которую запуганные фанатики вполне охотно и без колебаний не приписали
бы своему божеству.
Таково, по-видимому, естественное состояние религии, если рассматривать
ее с одной точки зрения. Но если мы, с другой стороны, обратим внимание
на тот дух восхваления и превозношения, который необходимо входит в
состав всякой религии и является результатом именно описанных только
что ужасов, то мы должны будем ожидать, что преобладающей станет совершенно
противоположная система богословия. В ней божеству должны приписываться
всяческие добродетели, всевозможные достоинства; никакое преувеличение
не будет в ней сочтено соответствующим в полной мере тем совершенствам,
которыми это божество одарено. Какие бы хвалебные выражения ни были
придуманы, их тотчас же принимают, невзирая на какие-либо аргументы
или факты. Достаточным подтверждением этих восхвалений считается то
обстоятельство, что они доставляют нам более величественные идеи о божественных
объектах нашего почитания и преклонения.
Таким образом, существует явное противоречие между различными началами
человеческой природы, входящими в состав религии. Свойственный нам страх
подсказывает нам представление о сатанинском, злобном божестве; наша
склонность к лести ведет нас к признанию совершенного и благого божества.
Влияние этих противоположных начал на людей различно в зависимости от
разного уровня развития их ума.
Среди наиболее варварских и невежественных народов, например, таких,
как африканцы, индейцы и даже японцы, т. е. среди народов, которые не
в состоянии образовать благородных идей о могуществе и знании, может
иметь место поклонение злобному и гнусному существу, хотя они и будут,
по-видимому, воздерживаться от того, чтобы произносить такое суждение
публично или в храме данного божества, когда есть основание подозревать,
что оно слышит их упреки.
Такие грубые, несовершенные представления о божестве долго сохраняются
у всех идолопоклонников, и можно с уверенностью утверждать, что сами
греки никогда от них окончательно не освобождались. Ксено-фонт * в похвалу
Сократу говорит, что этот философ не разделял общепринятого мнения,
будто боги знают лишь некоторые вещи и не знают других: Сократ утверждал,
что боги знают все, что делается, говорится и даже думается. Но так
как подобный философский взгляд слишком превосходил понимание его соплеменников
**, то нам незачем изумляться, если в своих книгах и разговорах последние
весьма откровенно порицали тех же богов, которым они поклонялись в храмах.
Надо отметить, в частности, что Геродот во многих местах своих сочинений,
не стесняясь, приписывает богам зависть - чувство, свойственное более
всего низменной и сатанинской натуре. Однако языческие гимны, исполнявшиеся
при общественных богослуже-
* Mem., lib. I ", 1, 19.
** Среди древних необычайным философским парадоксом почиталась та мысль,
что местонахождение богов не ограничивается небесами, а распространяется
на весь мир. Это мы узнаем из Лукиана. Hermotimus sive De sectis 80,
81.
ниях, не содержат
ничего, кроме хвалебных эпитетов, несмотря на то что богам в них приписываются
самые варварские и отвратительные поступки. Когда поэт Тимофей произносил
гимн в честь Дианы, в котором он с величайшими восхвалениями перечислял
все поступки и качества этой жестокой, капризной богини, один из присутствовавших
сказал: "Пусть дочь твоя ста' нет подобной той богине, которую
ты восхваляешь" *. По мере того как люди придают все более возвышенный
характер своей идее о божестве, совершенствуется лишь их представление
о могуществе и осведомленности последнего, но не о его благости. Напротив,
пропорционально предполагаемому увеличению всеведения и власти божества
естественно усиливается страх людей перед последним, ибо они уверены,
что никакая скрытность не может утаить их от его испытующего ока и что
ему открыты даже самые затаенные уголки их души. Поэтому они непременно
должны стараться не выражать ему явного порицания или неодобрения, с
их стороны допустимы только похвалы, восхищение, восторг. И если мрачные
думы заставляют их приписывать божеству такие нормы поведения, которые
среди людей заслужили бы крайнее порицание, они все же должны притворно
восхвалять это поведение и восторгаться им, поскольку речь идет об объекте
их молитвенных обращений. Таким образом, можно, без всякого сомнения,
утверждать, что народные религии в том виде, как понимают их наиболее
грубые приверженцы, действительно являются видом демонизма и, чем выше
уровень могущества и всеведения божества, тем ниже уровень его доброты
и благожелательности, какими бы хвалебными эпитетами ни награждали его
устрашенные почитатели. Идолопоклонники, быть может, употребляют лживые
слова, противоречащие их тайной мысли, но у более экзальтированных верующих
сама мысль может приобретать оттенок лживости, вступая, таким образом,
в противоречие с их внутренним чувством. Их сердце втайне чувствует
отвращение к подобным мерам жестокого,
неумолимого мщения, но рассудок не осмеливается не признавать их совершенными
и достойными восхищения. И дополнительное страдание от этой внутренней
борьбы еще более усиливает весь тот ужас, во власти которого вечно томятся
эти несчастные жертвы суеверия. Лукиан * замечает, что молодой человек,
читающий историю богов по Гомеру и Гесиоду и видящий, как превозносятся
их раздоры, войны, несправедливости, кровосмешения, прелюбодеяния и
другие безнравственные поступки, впоследствии бывает очень удивлен,
когда, познакомившись со светом, узнает, что закон карает за те самые
поступки, которые приписываются высшим существам. Возможно, еще более
сильное противоречие существует между представлениями, которые дают
нам некоторые позднейшие религии, и нашими прирожденными идеями великодушия,
милосердия, нелицеприятия и справедливости; в соответствии с возрастанием
ужасов этих религий умножаются и наши варварские представления о божестве
**. Только одно может сохранить в неприкосновенности истинные
* Necromantia 82, 3.
** Вакх, существо божественное, в языческой мифологии считается изобретателем
танца и театра. Театральные представления в древнее время входили даже
в состав общественного богослужения в самых торжественных случаях, во
время чумы ими часто пользовались как средством умиротворения оскорбленных
богов. Но в позднейшие времена духовенство усердно преследовало их,
и один ученый-богослов признал театр преддверием ада. Чтобы очевиднее
показать, что религия может изображать божество в еще более безнравственном
и суровом свете, чем это делали древние, мы приведем длинную выдержку
из автора, который обладал и вкусом и воображением и безусловно не был
врагом христианства. Это шевалье Рамсей, писатель, имевший столь похвальную
склонность к правоверности, что его разум никогда не находил затруднений
даже в тех учениях, которые более всего смущают вольнодумцев, т. е.
в учениях о троичности, воплощении и искуплении. Одно лишь его человеколюбие,
которым он был, по-видимому, наделен в избытке, возмущалось против доктрины
вечного возмездия и предопределения. Он выражается следующим образом:
"Какие странные представления имел бы какой-нибудь индийский или
китайский философ о нашей святой религии, если бы он судил по тем ее
схемам, которые составляются нашими современными вольнодумцами и фарисеями
> учеными всевозможных" сект! Согласно гнусной и вульгарной
теории этих неверующих насмешников и легковерных писак, "бог евреев
был самым жестоким, несправедливым, пристрастным и причудливым существом.
Он создал около 6000 лет тому назад мужчину и женщину и поместил их
в чудесный сад, который находился в Азии и от которого не осталось никаких
следов. Этот сад украшали всевозможные деревья, источники и цветы. Вог
дозволил людям пользоваться всеми плодами в прекрасном саду, за исключением
плодов одного дерева, которое было посажено в самой середине сада и
обладало тайным свойством обеспечивать постоянное сохранение здоровья
людей и их силы, как телесной, так и духовной, развивать их природные
способности и делать их мудрыми. Дьявол вошел в тело змея и уговорил
первую женщину отведать этого запретного плода; она склонила своего
супруга сделать то же самое. В наказание за это пустячное любопытство,
эту естественную жажду жизни и знания бог не только изгнал наших прародителей
из рая, но и приговорил все их потомство к временным бедствиям, а большую
его часть к вечным мучениям, хотя души этих невинных детей имеют так
же мало отношения к душе Адама, как и к душам Нерона и Магомета, ведь,
по мнению выдумщиков, болтунов и мифологов времен схоластики, все души
создаются чистыми и внедряются в смертные тела, едва лишь образуется
зародыш. Чтобы выполнить варварское пристрастное повеление о предопределении
и возмездии, бог оставил все народы в темноте, идолопоклонстве и суеверии,
не дав им никакого спасительного знания, никакой надежды на милосердие;
только один народ наметил он в качестве избранника. Однако этот избранный
народ был самым глупым, неблагодарным, мятежным и вероломным народом.
После того как бог продержал таким образом большую часть человечества
в течение почти 4000 лет в состоянии отверженности, он вдруг изменился
и почувствовал расположение и к другим народам, кроме евреев. Тогда
он послал в мир своего единородного сына в образе человека, чтобы он
смягчил гнев отца, удовлетворил его мстительное правосудие, а затем
умер во искупление греха. Однако очень немногие народы услышали это
Евангелие, остальные же, оставленные в полном невежестве, все без исключения
осуждены на вечные муки без всякой возможности помилования. Большинство
тех народов, которые слышали Евангелие, изменили лишь некоторые из своих
умозрительных понятий о боге и внешних форм богослужения. В других же
отношениях огромная масса христиан осталась с точки зрения нравственности
такой же порочной, как и остальное человечество; она оказалась даже
еще более развращенной и преступной, так как была более просвещенна.
За исключением очень небольшого числа избранных, все другие христиане,
равно как и язычники, будут осуждены навеки; великая жертва, принесенная
за них, останется недействительной и напрасной. Бог вечно будет наслаждаться
их мучениями и богохульствами, и, хотя он может при помощи одного лишь
повеления изменить их сердца, тем не менее они навсегда останутся необращенными
и не подлежащими обращению, потому что бог навсегда останется неумиротворенным
и непримиримым. Правда, все это превращает бога скорее в жестокого,
мстительного тирана, в бессильного или злобного демона, чем во всемогущего
и благодетельного отда духов. Но все это тайна. Поступки божества имеют
таинственные, непроницаемые основания, и хотя это божество кажется нам
несправедливым и варварским, однако мы должны верить в противоположное,
ибо то, что в нас есть несправедливость, преступление, жестокость и
самое черное злорадство, в нем оказывается справедливостью, милостью
и высшей благостью". Вот как неверующие вольнодумцы, иудействующие
христиане и фаталисты-ученые исказили и обесчестили высокие таинства
нашей святой веры; вот как они смешали природу добра и зла, преобразовали
самые чудовищные страсти в божественные атрибуты и превзошли язычников
в богохульстве, приписав вечному существу в качестве совершенств то,
что среди людей является самым страшным преступлением. Более грубые
язычники удовлетворялись обожествлением сладострастия, кровосмешения
и прелюбодеяния, но ученые - сторонники предопределения обожествили
жестокость, гнев, ярость, мстительность и все самые гнусные пороки"
(см. "Философские принципы естественной и откровенной религии",
труд шевалье Рамсея, ч. II, стр. 401).
Тот же автор утверждает в других местах своего труда, что арминианское
и молинистское учения очень мало помогают делу, и, отказавшись таким
образом от всех признанных христианских сект, оказывается вынужден выдвинуть
свою собственную теорию, являющуюся видом оригенизма и признающую предсуществование
душ как людей, так и животных, а также вечное спасение и обращение всех
людей, животных и дьяволов. Но поскольку эта идея принадлежит исключительно
ему, мы можем ее не рассматривать. Мнения этого остроумного автора показались
мне очень любопытными, но я, разумеется, не ручаюсь за их правильность.
принципы морали
в их применении к оценке человеческого поведения, а именно безусловная
необходимость данных принципов для существования общества. Если согласно
обычному представлению властителям дозволяется следовать этической системе,
несколько отличной от той, которая должна руководить
поступками частных лиц, то это тем более позволительно тем высшим существам,
атрибуты, взгляды и природа которых совершенно нам неизвестны. Sunt
superis sua jura *. У богов существуют особые, им одним присущие правила
справедливости.
· Ovid., Itfetam., lib. IX, 499 <".
ГЛАВА XIV
ДУРНОЕ ВЛИЯНИЕ НАРОДНЫХ РЕЛИГИЙ НА НРАВСТВЕННОСТЬ
Здесь я не могу не отметить одного факта, который, быть может, достоин
того, чтобы привлечь к себе внимание тех, кто делает предметом своего
исследования человеческую природу. Несомненно, что каким бы возвышенным
ни было словесное определение, которое любая религия дает своему божеству,
однако многие из ее приверженцев, и даже, по-видимому, большинство из
них, всегда стараются снискать милость божества не при помощи добродетели
и нравственности, хотя именно это и должно быть угодно совершенному
существу, а при помощи соблюдения мелочных обрядов, безмерного усердия,
восторженного экстаза или веры в таинства и нелепые положения. Лишь
меньшая часть Седер, равно как и Пятикнижия, посвящена правилам нравственности,
и мы можем быть уверены, что именно эту часть всегда менее всего соблюдали
и принимали во внимание. Когда древних римлян поражала какая-нибудь
эпидемия, они никогда не приписывали своих бедствий собственным порокам
и не помышляли о раскаянии и искуплении. Они не вспоминали о том, что
являются грабителями всего мира, что их честолюбие и жадность разоряют
землю и повергают богатые народы в нужду и нищету. Они только провозглашали
"диктатора", который должен был вбить гвоздь в дверь*, и воображали,
что этот прием достаточен для умиротворения разгневанного божества.
В Эгине одна из партий, устроив заговор, варварски и изменнически умертвила
семьсот своих сограждан; убийцы дошли до такой степени бешенства, что,
когда один несчастный беглец стал искать убежища в храме, ему отрезали
руки, которыми он цеплялся за ограду, и его, вынеся за пределы священного
места, немедленно же умертвили. Этим нечестивым поступком,
говорит Геродот * (а не рядом других жестоких убийств), они оскорбили
богов и приняли на себя неискупимую вину.
Даже если бы мы предположили, чего никогда не бывает, что можно найти
такую народную религию, в которой прямо заявлялось бы, что божескую
милость можно снискать одной только нравственностью, если бы был основан
специальный орден священнослужителей для внедрения указанного принципа
в умы посредством ежедневных проповедей и всевозможных приемов, то,
несмотря на это, предубеждения настолько укоренились в людях, что за
недостатком какого-либо иного суеверия они сочли бы сущностью религии
именно посещение данных проповедей, а не добродетель и нравственность.
Возвышенный пролог к законам Залевка ** не внушил локрам, насколько
нам известно, каких-либо более здравых понятий о способах угодить божеству,
чем те понятия, которые были свойственны другим грекам.
Итак, отмеченный нами факт является повсеместно распространенным, но
объяснить его тем не менее довольно трудно. Указание на то, что люди
всегда низводят своих богов до своего подобия и рассматривают их как
особый вид человеческих существ, лишь несколько более могущественных
и разумных, чем они сами, недостаточно, оно не устраняет затруднения.
Ибо нет такого глупого человека, который, рассуждая при помощи ума,
данного ему природой, не счел бы добродетель и честность самыми драгоценными
качествами, которыми может обладать человек. Но почему не приписать
подобный взгляд божеству? Почему не свести всю религию или главную ее
часть к этим качествам?
Недостаточно также сказать, что нравственность труднее внедряется в
практическую жизнь людей, чем суеверие, в силу чего первая и отвергается.
Не говоря уже о чрезмерных самоистязаниях браминов и тала-пойнов85,
пост рамадан, во время которого несчастные турки в течение многих дней,
часто в самую жаркую
пору года, притом находясь в одном из наиболее жарких климатов на свете,
остаются без пищи и питья от восхода до заката солнца, несомненно должен
представляться даже самым порочным и испорченным людям гораздо более
суровым, чем исполнение 'какой-либо нравственной обязанности. Четыре
поста, принятые у московитов, и суровые испытания, которым подвергают
себя некоторые католики, должны казаться более неприятными, чем кротость
и благожелательность. Словом, всякая добродетель, если только люди хоть
немного привыкли осуществлять ее на деле, приятна, а всякое суеверие
всегда неприятно и тягостно. Возможно, следующее решение вопроса поможет
найти истинный выход из всех этих затруднений. Те обязанности, которые
человек исполняет в качестве друга или родителя, являются не чем иным,
как его долгом по отношению к своему благодетелю или к своим детям,
и он не может пренебречь данными обязанностями, не порвав всех уз природы
и нравственности. Сильная склонность может побуждать его к исполнению
указанных обязанностей, чувства порядка и нравственной обязанности присоединяют
свою силу к силе этих естественных уз, и человек, поскольку он действительно
добродетелен, склоняется к исполнению своего долга без всякого усилия
или старания. Что касается более строгих и в большей степени основанных
на размышлении добродетелей, как-то: патриотизма, сыновнего долга, умеренности
или честности, то даже здесь, по нашему мнению, сознание нравственной
обязательности уничтожает всякую претензию на заслугу религии и добродетельное
поведение не превышает того, что составляет наш долг по отношению к
обществу и к нам самим. Во всем этом суеверный человек не находит ничего
такого, что он совершил бы ради своего божества или что могло бы ему
снискать особую милость, особое покровительство последнего. Он не сознает,
что самый надлежащий метод служения божеству состоит в том, чтобы способствовать
счастью его творений. Он продолжает отыскивать более непосредственные
способы служения верховному существу, надеясь успокоить тот страх, который
он
испытывает, и все навязываемые ему поступки, когда они не служат никакой
жизненной цели или особенно насилуют его естественные склонности, он
исполняет особенно охотно и именно в силу тех самых причин, которые
должны были бы привести его к безусловному отказу от этих поступков.
Они кажутся ему чисто религиозными в тем большей степени, чем меньше
в них примеси каких-либо иных мотивов или соображений; и, если ради
них человек жертвует большей частью своего покоя и удобства, его заслуга
вырастает в его собственных глазах пропорционально тому усердию и той
преданности, которые он проявляет. Если человек отдает то, что он занял,
или возвращает долг, он ни в коей мере не делает одолжения своему божеству,
потому что он был обязан совершить эти справедливые поступки и потому
что их совершили бы многие люди, даже если бы во вселенной не существовало
бога. Но если человек целый день постится или подвергает себя суровому
бичеванию, то в таких поступках, по его мнению, сказывается прямое служение
богу; никакой иной мотив не мог бы склонить его к таким проявлениям
аскетизма. Он считает, что при .помощи таких явных знаков преданности
несомненно приобретет милость божества и сможет надеяться на вознаграждение
в виде божественного покровительства и безопасной жизни в этом мире
и вечного блаженства в будущем.
Поэтому величайшие преступления оказывались во многих случаях совместимыми
с суеверным благочестием и набожностью. Поэтому совершенно справедливо
считается рискованным выводить какие-либо достоверные заключения о нравственности
человека на основании того усердия или той аккуратности, с которыми
он выполняет свои религиозные обязанности, хотя бы даже он сам верил,
что делает это искренне. Мало того, было подмечено, что самые гнусные
поступки, самые черные дела скорее способствовали пробуждению суеверных
.страхов и возрастанию религиозного рвения. Гамилькар, организовав заговор
с целью предать смерти весь карфагенский сенат и посягнуть на свободу
сво^й страны, пропустил удобный случай
вследствие того, что постоянно считался с разными предзнаменованиями
и предсказаниями. Те, кто замышляет самые преступные и самые опасные
предприятия, обычно бывают самыми суеверными людьми, замечает по данному
поводу один древний историк *. Их набожность и благочестие обычно растут
параллельно их страхам. Катилина не довольствовался установленными божествами
и обрядами, принятыми народной религией: терзаемый страхом, он искал
новых изобретений подобного рода **, о чем, наверное, никогда бы и не
помыслил, если бы оставался хорошим гражданином, который подчиняется
законам своей страны.
К этому можно добавить, что после совершения преступления пробуждаются
угрызения совести и тайные страхи, не дающие покоя душе и заставляющие
прибегать к религиозным обрядам и таинствам ради искупления своих грехов.
Все, что ослабляет или нарушает внутреннее равновесие, служит интересам
суеверия, и ничто не воздействует на него так пагубно, как мужественная,
стойкая добродетель, которая или предохраняет нас от несчастных, печальных
случайностей, или же учит нас их переносить. При спокойном, светлом
состоянии духа никогда не появляются призраки ложного божества. С другой
стороны, если мы поддадимся естественным, неупорядоченным внушениям
наших робких, боязливых сердец, то верховному существу будут приписываться
всевозможные жестокости вследствие терзающих нас страхов и всевозможные
капризы вследствие тех приемов, к которым мы прибегаем, чтобы умиротворить
его. Жестокости, капризы - эти качества, как бы ни были они замаскированы
словами, составляют, как можно повсюду наблюдать, господствующую, характерную
черту божества в народных религиях. Священнослужители же, вместо того
чтобы исправлять эти извращенные представления человечества, часто бывают
готовы поощрять и развивать их. Чем более страшным предста-
вляется божество, тем послушнее и податливее становятся люди по отношению
к его служителям; чем непостижимее требуемые божеством способы снискания
его расположения, тем настоятельнее необходимость расстаться с нашим
естественным разумом и довериться руководству и управлению духовенства.
Таким образом, следует заключить, что искусственным путем можно только
способствовать усилению свойственных людям слабостей и безумств, но
не вызвать их появления. Их корни находятся в глубине нашего духа, их
источником являются существенные и всеобщие свойства человеческой природы.
ГЛАВА XV ОБЩЕЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Ограниченность грубых и невежественных людей столь велика, что они не
в состоянии узреть верховного творца в наиболее ясно воспринимаемых
произведениях природы, к которым они вполне привыкли; однако трудно
поверить, что эту идею, если она будет внушена, может отвергнуть человек
со здравым умом. Намерение, цель, план очевидны во всем, и, как только
наше понимание расширится до рассмотрения первоначального происхождения
этой видимой системы мира, мы вынуждены будем принять с самым глубоким
убеждением идею о некоторой разумной причине или о разумном творце.
Такое же значение имеют единообразные законы, управляющие всей организацией
вселенной; они неизбежно внушают нам представление о единстве и неделимости
высшего разума, если только этой столь разумной теории не противодействуют
предубеждения нашего восприятия. Даже противоречия в природе, обнаруживаясь
всюду, становятся доказательствами некоторого связного плана и свидетельствуют
о едином намерении, о единой, хотя и необъяснимой и непостижимой, цели.
Повсюду переплетены и смешаны добро и зло, счастье и несчастье, мудрость
и глупость, добродетель и
порок; нет Ничего чистого и безусловно цельного. Все преимущества сопровождаются
недостатками, всеобщее возмездие господствует при всех условиях жизни
и существования; и, несмотря на наши самые фантастические желания, мы
не в силах составить себе, представление о безусловно желательном состоянии
или положении. Напиток жизни по образному представлению поэта всегда
бывает составлен из содержимого двух сосудов, находящихся в обеих руках
Юпитера; если же дается чаша совершенно чистого питья, то ее содержание
черпается, как говорит нам тот же поэт, исключительно из сосуда, находящегося
в левой руке божества.
Чем изысканнее благо, даруемое нам в незначительном размере, тем чувствительнее
сопровождающее его зло, и этот единообразный закон природы допускает
лишь немногие исключения. Самый блестящий ум граничит с помешательством;
высшие проявления радости порождают глубочайшую меланхолию; наиболее
упоительные наслаждения сопровождаются крайней усталостью и отвращением;
наиболее обольстительные надежды уступают место серьезнейшим разочарованиям.
И вообще ничто не дает такого спокойствия (ибо о счастье нечего и мечтать),
как умеренный и воздержанный образ жизни, т. е. соблюдение по мере возможности
во всем середины, и нечто вроде бесчувственности ко всему.
Так как в истинных принципах теизма в значительной мере заключается
все благое, великое, возвышенное, упоительное, то в силу аналогии с
природой можно ожидать, что все низкое, нелепое, подлое, ужасающее также
найдет себе место в религиозных вымыслах и химерах.
Если всеобщая склонность верить в невидимую разумную силу и не есть
изначальный инстинкт, то, будучи все же общим свойством человеческой
природы, она может рассматриваться как род метки или печати, наложенной
божественным творцом на его творения, и, конечно, ничто не в состоянии
так возвеличить человечество, как тот факт, что оно является избранным
среди всех других творений и что на нем запечатлен
образ или оттиск творца вселенной. Но взгляните на этот образ в том
виде, как он воплощен в народных религиях всего мира! Как искажено божество
в наших представлениях о нем! Какие капризы и нелепости, какая безнравственность
приписываются ему! Ведь оно оказывается несравненно ниже даже того облика,
которым мы должны были бы наделить в обыденной жизни всякого здравомыслящего
и добродетельного человека.
Какое это благородное преимущество для человеческого разума достигать
познания верховного существа и быть способным заключать на основании
видимых произведений природы о таком возвышенном начале, каким является
ее верховный творец! Но поверните медаль обратной стороной, бросьте
взгляд на большинство народов и эпох, исследуйте те религиозные принципы,
которые фактически господствовали в мире, - вряд ли вас можно будет
убедить в том, что они суть нечто большее, чем бред больных людей, вы
скорее будете склонны рассматривать их как игривую фантазию обезьян
в образе людей, чем как серьезные, положительные, догматические утверждения
существа, которое величается разумным.
Вслушайтесь в словесные уверения людей - ничто так не достоверно, как
их религиозные принципы! Рассмотрите их, жизнь - и вы вряд ли поверите,
что они хоть сколько-нибудь полагаются на эти принципы.
Самое сильное и искреннее усердие не дает нам гарантии против лицемерия,
а самое явное нечестие сопровождается тайным страхом и угрызениями совести.
Нет таких явных богословских нелепостей, которые не были бы порой принимаемы
людьми величайшего ума и развития. Нет таких строгих религиозных правил,
которые не соблюдались бы зачастую самыми сластолюбивыми и самыми распутными
людьми.
Невежество есть мать благочестия - это изречение стало пословицей и
подтверждается всеобщим опытом. [Но] отыщите народ, у которого совершенно
нет религии; если вы вообще найдете таковой, будьте увере-
ны, что он стоит лишь на несколько ступеней выше животных.
Есть ли что-либо более чистое, чем нравственные правила, включенные
в некоторые богословские системы? Есть ли что-либо более извращенное,
чем те поступки, к которым приводят эти системы?
Отрадные картины, рисуемые верой в будущую жизнь, упоительны и привлекательны,
но как быстро они рассеиваются при воображении тех ужасов, которые овладевают
человеческим духом более крепко и на более продолжительное время!
В целом это загадка, энигма, необъяснимая тайна. Сомнение, недостоверность,
отказ от всякого суждения - вот, по-видимому, единственный результат
самого тщательного исследования данного вопроса. Но такова уж немощь
человеческого разума и так непреодолимо вредное влияние общего мнения,
что мы с трудом смогли бы придерживаться этого преднамеренного сомнения,
если бы не расширяли свой кругозор и, противопоставляя один вид суеверия
другому, не вовлекали их во взаимную борьбу, а сами, пользуясь их распрями
и гневом, не удалялись благополучно в спокойную, хотя и туманную, область
философии.
|
