Фантазии об искусстве

Особая внутренняя сущность музыки и психология современной инструментальной музыки

Звук, или тон, был первоначально грубым материалом, в котором дикие племена выражали свои неоформленные чувства - когда их душа бывала потрясена, они в свою очередь потрясали окружающий воздух криками и ударами барабана как бы для того, чтобы привести окружающий мир в равновесие со своим возмущенным духом. Однако после того как неутомимая природа в ходе многих столетий разъединила первоначально слитые воедино силы человеческой души на разветвленную сеть все более утончающихся ветвей, также и из звуков в новейшие столетия построена искусная система; следственно, и здесь, так же как и в искусствах форм и красок, мы имеем свидетельство прекрасной утонченности и гармонического совершенства современного человеческого духа. Одноцветный луч звука расщепился в пестрый сверкающий огонь искусства, в котором сияют все цвета радуги; но это могло свершиться лишь оттого, что прежде многие мудрецы спускались в пещеры оракулов потайных наук, где всеродящая природа сама открыла им первоначальные законы звука.

Из этих таинственных подземелий они вынесли на свет дневной новое учение, записанное глубокомысленными числами, и на основе его составили твердую и мудрую систему звуков. Из этого богатого источника мастера черпают самые разнообразные созвучия.

Чувственная сила, которой звук наделен по своему происхождению, приобрела благодаря этой ученой системе утонченную многообразность.

А то смутное и не поддающееся описанию, что скрыто в воздействии звука и чего нет ни в каком другом искусстве, обрело благодаря системе изумительную значимость. Обнаружилось необъяснимое согласие между отдельными математическими соотношениями звуков и отдельными фибрами человеческой души, благодаря этому согласию музыка стала богатым и благодарным материалом для изображения человеческих чувствований.

Так образовалась особая сущность современной музыки, которая в ее нынешнем состоянии есть самое молодое искусство. Ни одному другому искусству не удается столь загадочным образом сплавить в себе и глубину содержания, и чувственнную силу, и смутную, фантастическую значимость. Это удивительное тесное соединение таких, казалось бы, противоречивых качеств и составляет ее гордость и превосходство над другими искусствами; с другой стороны, именно оно вызывает также много путаницы как среди музыкантов, так и среди любителей музыки и бессмысленные споры между теми, кто никак не может понять друг друга.

Глубина содержания музыки привлекла к ней многих людей склонных к умозрению, которые во всякой деятельности проявляют строгость и определенность и, побуждаемые искренней чистой любовью, стремятся к прекрасному не ради него самого, а ценят его только благодаря тому случайному обстоятельству, что оно требует особой затраты сил. Вместо того чтобы раскрывать дружеские объятия прекрасному везде, где оно приветно встречает нас, они, напротив того, относятся к своему искусству как к злейшему врагу, притаившемуся в засаде, стараются победить его и тогда торжествуют, довольные своей силой. Стараниями этих ученых мужей внутренний механизм музыки, подобно сложному ткацкому станку, приведен к удивительному совершенству; как и в живописи, их собственные произведения часто представляют не что иное, как отличные анатомические этюды или упражнения в изображении трудных поз.

Печально видеть, когда творческий талант по ошибке поселяется в беспомощной и бедной чувствованиями душе. Тогда фантастическая страсть, попавшая в чуждую грудь, томится, не умея высказаться в звуках, а между тем природа, стремясь исчерпать все возможности, часто и, кажется, не без удовольствия производит эти болезненные опыты.

Из сказанного следует, что никакое другое искусство не располагает материалом, который уже сам по себе столь преисполнен небесного духа. Звучащий материал музыки со своим богатством упорядоченных аккордов сам идет навстречу творящим рукам и выражает прекрасные чувства даже при самом легком и простом прикосновении. Поэтому бывает, что многие музыкальные пьесы, звуки которых всего лишь составлены композиторами по правилам, как числа в исчислении или как отдельные кусочки в мозаичной картине, но умно и в счастливый час, будучи исполняемы на инструментах, выражают прекрасную, полную чувства поэзию, хотя композитору вовсе не приходило на ум, что в его ученой работе посвященные услышат мощное биение крыл живущего в царстве звуков зачарованного гения.

Напротив того, многие не вовсе невежественные, но родившиеся под несчастливой звездой и наделенные черствой и вялой душой люди грубо запускают руку в сокровищницу звуков. вырывают их из их привычных положений, так что в их произведениях слышно только, как терзаемый гений жалобно кричит от боли.

Коль скоро же добрая природа соединяет различные свойства художественной души под одной оболочкой, коль скоро чувство, с которым наслаждается музыкой слушатель, еще жарче горело в душе высокоученого композитора и в этом пламени - переплавил свою глубокомысленную науку, тогда получается несказанно прекрасное произведение, где чувство и наука нераздельно слиты, как в художественной эмали камень и краски.

О тех, для кого музыка и все искусства — только средства, чтобы дать скудную чувственную пищу их трезвым и грубым органам в то время как чувственность следует рассматривать всего лишь как самый сильный, убедительный и доступный язык которым может обращаться к людям возвышенное, благородное и прекрасное, — об этих бесплодных душах я не буду здесь говорить. Им следовало бы — если б только они могли _ почитать глубокую неизменную святость, присущую этому искусству более, чем какому-либо другому, и выражающуюся в том, что в его произведениях твердый пророческий закон системы, первоначальный блеск трезвучия, не может быть уничтожен или запятнан даже самыми недостойными руками и что оно просто не в состоянии выразить порочное, низменное и неблагородное содержание человеческой души, а может только произвести мелодии грубые и пронзительные, низменное же содержание им придают лишь примешивающиеся извне земные мысли.

Коль скоро же умствующие спросят: какова, собственно, суть этого искусства, в чем его истинный смысл и его душа, которая соединяет воедино все его разнообразные ипостаси? — тут я ничего не смогу им ни объяснить, ни доказать. Стремящийся при помощи волшебной палочки рассудка проникнуть в то, что можно почувствовать только душой, проникнет лишь в мысли о чувстве, но не в само чувство. Между чувствующим сердцем и исследующим разумом лежит пропасть; чувство есть самостоятельная, замкнутая в себе божественная сущность, ее же не отомкнуть ключом рассудка. Как всякое отдельное произведение искусства может быть постигнуто и внутренне воспринято только тем же чувством, каким оно вызвано к жизни, так и чувство вообще может быть постигнуто и воспринято только чувством же — подобно тому как, по учению живописцев, каждая отдельная краска раскрывает свое истинное существо, только будучи освещена светом той же окраски. Кто подходит к самым прекрасным и божественным предметам в царстве Духа со своими "отчего?" и с вечными поисками цели и причины, тому, в сущности, безразличны красота и божественность, его интересуют лишь границы и оболочки предметов, ибо с их помощью он строит свою алгебру. Кого же, осмелюсь сделать такое сравнение, от ранних лет влечение сердца неудержимо тянуло к волшебному замку искусства и он стремился к нему сквозь море мыслей, подобно отважному пловцу, путем прямым, как стрела, — такой человек мужественно отталкивает Мысли от своей груди, как преграждающие путь волны, и проникает в святая святых, со всей силой осознавая, что кругом его обступают тайны.

Итак, я беру на себя смелость от глубины души своей высказать, в чем я почитаю истинный смысл искусства.

Коль скоро внутренние колебания всех фибр нашего сердца — трепет радости, буря восторга, бешеное биение всепоглощающего благоговения — и весь словесный язык, эта гробница яростных страстей нашего сердца, взорвутся единым вскриком, они взойдут под иными небесами, в колебаниях прелестных струн арфы, просветленные и прекрасные, как в раю, и в ангельских образах будут праздновать свое воскресение.

Многие сотни музыкальных пьес выражают радость и веселье, но во всякой поет свой гений и всякая из мелодий заставляет трепетать разные струны нашего сердца. Чего хотят они, робкие и исполненные сомнений любомудры, требующие, чтобы им объясняли словами многие сотни музыкальных пьес, и не могущие примириться с тем, что не все имеет выражаемое словами значение? Зачем они стремятся измерить язык более богатый более бедным и перевести в слова то, что выше слов? Неужели они никогда не чувствовали без слов? Неужели они всегда наполняли свое пустое сердце лишь описаниями чувств? Неужели никогда не ощущали они внутри себя безмолвное пение, бал-маскарад невидимых духов? Неужели они не верят в сказки?

Бегущий поток да послужит мне для сравнения. Ни одно человеческое искусство не в состоянии зримо для глаза живописать словами многоликое течение потока со всеми его тысячами отдельных волн, то гладких, то подобных горам, падающих и пенящихся; язык может лишь убого исчислить и назвать их многообразие, но не изобразить последовательные превращения воды. И точно так же обстоит дело с таинственным потоком в глубинах человеческой души: язык исчисляет, и называет и описывает его превращения; музыка же течет, как он. Она мужественно ударяет по струнам таинственной арфы, из загадочного мира ее удары подают нам колдовские знаки, определенные знаки, текущие в определенной последовательности, и струны нашего сердца отзываются, и мы понимаем их звук.

В зеркале звуков человеческое сердце познает себя; именно благодаря им мы научаемся чувствовать чувства; они пробуждают духов, дремлющих в потайных уголках нашей души. и обогащают наш внутренний мир совершенно новыми чудесными чувствами.

И все эти звучащие душевные движения подчинены, как чудодейственным заклинаниям старого чародея, сухой научной системе чисел. Вдобавок эта система способна примечательным образом вызывать новые повороты и превращения чувств, такие, что наша душа удивляется, видя это новое в собственном существе, — так и словесный язык, призванный быть знаком и выражением мыслей, иногда, подобно зеркалу, отбрасывает в наш разум новые мысли и направляет и подчиняет себе повороты рассудка.

Ни одно искусство не умеет изображать чувства столь искусно смело и поэтично и именно оттого столь неестественно с точки зрения холодных людей. Сгущение чувств, разобщенно я одиноко блуждающих по повседневной жизни, в разнообразные прочные массы есть сущность всякой поэзии; она расчленяет соединенное, крепко соединяет расчлененное. В тесных, резких границах бьются более высокие, более бурные волны. И где резче границы, где выше волны, чем в музыке?

Эти волны несут лишь чистую, невещественную сущность, течение и цвет, и прежде всего тысячеликие переходы чувствований идеальное, ангельски чистое искусство в своей невинности не знает ни происхождения, ни цели своих движений, не знает, как соотносятся его чувства с действительным миром.

И однако при всей своей невинности могучими чарами своей чувственной силы оно вызывает к жизни удивительные полчища созданий фантазии, которые населяют звуки волшебными картинами и превращают невещественные движения в отчетливые подобия человеческих аффектов, предстающих нашим органам чувств как магические иллюзии.

Мы видим то бегущее вприпрыжку, танцующее, запыхавшееся веселье, превращающее каждую капельку своего бытия в радость;

то твердую, как скала, спокойную удовлетворенность, которая все свое бытие выводит из цельного гармоничного миросозерцания, ко всем житейским положениям применяет благочестивые помыслы, удовлетворенность, которая всегда неизменна и не знает грубости и резких переходов;

то мужественное ликование, которое порой в многообразных направлениях пробегает весь лабиринт звуков, подобно тому как горячо и быстро протекает по жилам кровь, а порой с благородной гордостью широкими упругими взмахами крыл возносится как бы в победном торжестве;

то сладкое томление любви, вечно сменяющие друг друга нарастание и убывание страсти, когда душа сначала тихо пробирается сквозь сходные звуки, затем, вдруг осмелев, взмывает ввысь и снова опускается, корчась в сладостных муках неудовлетворенной страсти, с наслаждением упиваясь аккордами нежной боли, вечно тоскуя по разрешению и наконец разрешаясь слезами; то глубокое страдание, которое порой влачится словно бы в цепях, издавая прерывистые вздохи и стоны, порой изливается в долгих жалобах, проходит в своем течении все оттенки боли, с любовью придает прекрасную законченную форму своим собственным мукам и лишь изредка видит среди мрачных туч слабое мерцание надежды;

то шаловливый, сбросивший с себя все оковы задор, подобный водовороту, разрушающему все серьезные чувства и в веселом кружении играющему с обломками, или подобный демону карикатуры, который осмеивает всю человеческую возвышенность и всю человеческую боль шутливым подражанием и, кривляясь, передразнивает себя самого, или подобный парящему в воздухе духу, который вырывает все растения из их прочной земной почвы, и разбрасывает в бесконечных воздушных сферах, и хотел бы рассеять таким образом весь земной шар.

Но кто исчислит и назовет их, все эти изменчивые воздушные фантазии, которые звуки вызывают в нашем воображении?

И все же я не могу отказать себе в радости прославить еще и последний, высочайший триумф инструментов: я имею в виду те божественные великие симфонические творения, созданные вдохновенными душами, где изображено не одно отдельное чувствование, а потоком изливается целый мир, целая драма человеческих аффектов. В общих словах я хочу рассказать о том, что представляется при этом моим чувствам.

Душа покидает свою загадочную пещеру легко и радостно, подобно невинному детству, которое со страстным желанием приготовляется к танцу жизни, которое, само того не зная, шутя отметает целый мир и отвечает улыбкой лишь на свою собственную внутреннюю веселость. Но вскоре образы вокруг нее приобретают большую определенность очертаний, она пробует свои силы в более сильном чувстве, вдруг решается броситься прямо в пенящийся поток, познает все высоты и глубины и с отважным восторгом отдается всем чувствам. Но увы! Чтобы насытить свою жажду жизни, она неустрашимо проникает во все более дикие лабиринты, дерзновенно ищет ужасов меланхолии, горьких мук боли... и вот уже с трубным звуком врываются в музыку все кошмары мира, со всех сторон теснят душу мощные полчища горестей, они обрушиваются на нее подобно ливню и устрашающе громоздятся друг на друга, ужасные, как ожившие горные хребты. Посреди этого водоворота отчаяния душа мужественно борется, желая наперекор всему добиться гордого блаженства, — и всякий раз терпит поражение. Вдруг с устрашающими звуками исчезают ужасные призраки, прежняя, дальняя невинность вступает как полное боли воспоминание, как печальное дитя под покрывалом, и зовет назад — тщетно! Фантазия громоздит друг на друга осколки картин, смешанные, как в горя чем бреду, и с тихими вздохами весь звучащий, полный жизни мир, подобно миражу, рассыпается в невидимое ничто.

И тогда, когда я долго еще сижу в мрачной тишине, продолжая прислушиваться, мне кажется, словно бы я видел во сне все человеческие страсти, видел их, лишенные образа, захваченные причудливым, чуть ли не безумным хороводом, видел, как они сливались в танце, гордо, греховно и своенравно, подобно неведомым, загадочным богиням судьбы.

Эта своенравность, с которой в душе человека часто дружат и роднятся между собой радость и боль, природа и искусственность, невинность и неистовство, смех и страх, — какое еще искусство может представить на своей сцене все эти душевные мистерии с такой темной, таинственной, захватывающей значимостью?

Одни и те же звуки всегда отзываются в нашем сердце — я тогда, когда мелодия, презирая все суеты мира, с благородной гордостью стремится к небесам, и когда, презирая все небеса и богов, дерзко стремится к одному лишь земному блаженству. И именно эта греховная невинность, эта ужасная, загадочно-двойственная неясность подлинно превращает музыку в божество для человеческих сердец.

Но зачем пытаюсь я, неразумный, переплавить в слова звуки? Словам ли передать то, что чувствую? Придите же, о звуки, слетайтесь же сюда и спасите меня от этого мучительного земного стремления к словам, окутайте меня своим сиянием, своими сверкающими облаками и вознесите меня в предвечные объятия вселюбящего Отца!

Вакенродер В.-Г. Фантазии об искусстве. М., 1977. С. 170—178