Сочинения

Основания этики

О природе, о смерти, о грехе, о законе и благодати

Два близких между собой желания, как два невидимых крыла, поднимаю душу человеческую над остальной природой:

желание бессмертия и желание правды, или нравственного совершенства. Одно без другого не имеет смысла. Бессмертная жизнь, отделенная от нравственного совершенства, не есть благо: мало быть бессмертным, — должно еще стать достойным бессмертия чрез исполнение всякой правды; но также и совершенство, подверженное гибели и уничтожению, не есть истинное благо. Бессмертное существование вне правды и совершенства будет вечным мытарством, а праведность, лишенная бессмертия, будет вопиющей неправдой, безмерной обидой.

Но ежели наша душа своей лучшей стороной желает иметь и бессмертия и правды, то на деле в порядке природы мы лишены и того и другого. Предоставленный самому себе человек не может уберечь ни своей жизни, ни своего нравственного достоинства, он не в силах избавить себя ни от телесной, ни от духовной смерти.

Мы по природе своей хотим жить всегда, но закон земной природы не дает нам вечной жизни, оставляя нас при одном желании. Мы по разуму и совести ищем правды, но закон человеческого разума и голос совести, обличая нашу неправду, не дает нам сил исполнить правду и не делает нас достойными бессмертия.

Два непримиримых врага нашей высшей природы — грех и смерть — в тесном и неразрывном союзе между собой держат нас в своей власти. Двум великим желаниям — бессмертия и правды — противостоят два великих факта: неизбежное владычество смерти над всякою плотью и несокрушимое господство греха над всякой душой. Мы только хотим подняться над остальной природой — смерть сравнивает нас со всею земной тварью, а грех делает нас хуже ее.

По закону природы человек страдает и гибнет, а закон разума не в силах спасти его.

Мы родимся и живем со множеством влечений и потребностей; мы их в себе находим — и ищем их удовлетворения. Это есть путь природы. Но природа человека тройственна и снабжает его троякого рода потребностями: животными, умственными, или головными, и сердечными. Ибо, во-первых, мы хотим сохранять и увековечивать свою жизнь; затем мы стараемся посредством нашего ума познавать или мысленно воспроизводить свою и чужую жизнь; далее мы непременно желаем расширять и улучшать свою и чужую жизнь, желаем, чтобы все существующее было как можно более достойно существования.

Прежде всего нам нужно жить, потом познавать жизнь и, наконец, исправлять жизнь.

Потребности животной природы, т. е. сохранения жизни, суть, конечно, самые основные, самые настоятельные и непререкаемые; ибо если не будет жизни, то ни познавать, ни исправлять будет некому и нечего.

Животные потребности и отправления сводятся к двум главным: к питанию для временного поддержания жизни в особи и к размножению для увековечения жизни в роде. Основание всей животной жизни есть питание, цель ее — размножение. Если бы особь не питалась, то она не могла бы размножаться;

но если бы она не размножалась, то ей не для чего было бы питаться. Жизненная задача животного исполнена, когда оно вывело и выкормило свое потомство: все остальное его существование служит для него лишь средством к этой цели.

Каждое поколение и в нем каждая особь существует лишь затем, чтобы породить свое потомство, но и это последнее существует только для того, чтобы произвести следующее за ним поколение. Значит, каждое поколение имеет смысл своей жизни только в следующем, т. е., другими словами, жизнь каждого поколения бессмысленна; но если бессмысленна жизнь каждого, то значит — бессмысленна жизнь всех.

Это бессмысленное существование называется "жизнью рода". Но есть ли это в самом деле жизнь? Если каждое поколение существует только для того, чтобы погибнуть с появлением нового, которому в свою очередь предстоит такая же гибель, и если род живет только в таких непрерывно гибнущих поколениях, то жизнь рода есть постоянная смерть, и путь природы есть явный обман. Цель здесь для каждого полагается в чем-то другом (в потомстве), но и это другое само так же бесцельно и его цель опять — в другом, и так далее без конца. Настоящей цели нигде не находится, все существующее бесцельно и бессмысленно, как неисполненное стремление.

Родовая потребность есть потребность вечной жизни, но вместо вечной жизни природа дает вечную смерть. Ничто не живет в природе, все только стремится жить и вечно умирает. Поэтому когда говорят человеку: удовлетворяй потребностям и влечениям природы — это единственный путь к блаженству, то эти слова не имеют никакого смысла; ибо первая и основная потребность — сохранять свое существование, жить всегда — остается неудовлетворенной путем природы. Когда на вопрос: для чего мы живем, какая цель нашей жизни? — отвечают, что жизнь имеет цель сама в себе, что мы живем для самой жизни, то и эти слова не имеют смысла, ибо именно самой-то жизни мы и не находим нигде, а везде только порыв и переход к чему-то другому, и только в одной смерти постоянство и неизменность.

Власть смерти, тяготеющая над нашим животным существованием и превращающая его в напрасный порыв, не есть что-нибудь случайное. Наш ум, расширяя опытное познание нашей собственной природы в науку о природе всего мира, показывает нам, что смерть царствует не только в нашем теле, но и в теле вселенной. Царство природы есть царство смерти. Науки, изучающие настоящую и прошедшую жизнь земного шара (биология, геология), показывают нам, что не одни особи умирают, но что вымирают и целые роды существ: они рассказывают нам далее про гибель целых образований и степеней животного и растительного царства; а наука, изучающая природу небесных тел (астрономия), приводит нас к заключению, что целые миры и собрания миров, образовавшись из бесформенного и безвидного мирового общества, снова разлагаются и развеиваются в пространстве и что, прежде чем подобная участь постигнет наш солнечный мир, земля и другие планеты мертвыми ледяными глыбами будут носиться кругом потухающего солнца. В довершение всего наука, занимающаяся общими законами и свойствами вещественных явлений (физика), приходит в наиболее интересных своих обобщениях к тому выводу, что как все явления в мире суть лишь различные виды движения, обусловленные неравномерностью молекулярного движения в телах, которое называется теплотой, и так как это последнее непрерывно уравнивается, то при окончательном его уравновешении всякие явления в мире неизбежно прекратятся, и вся Вселенная разрешится в одно безразличное и неподвижное бытие.

Удовлетворяя потребности нашей животной природы, мы получаем в конце смерть; удовлетворяя потребности нашего ума и познавая все существующее, мы узнаем, что и для всего существующего общий исход есть смерть, что вся Вселенная есть смерть, что вся Вселенная есть только царство смерти. Стремясь жить, мы умираем и, желая познать жизнь. познаем смерть. Чувственность ведет нас к гибели, а ум может только подтверждать эту гибель как всеобщий мировой закон.

И наш житейский опыт и научные исследования ума обнаруживают только одно: несостоятельность нашей жизни. И она несостоятельна не потому только, что подлежит гибели и не имеет прочного бытия, но еще и потому, что она недостойна бытия. Мы не только сами гибнем, но и губим других. Наша жизнь есть не только обман, но и зло. Желая жить, мы не только сами умираем, но и другие существа умерщвляем. Свою жизнь сохранить мы не можем, но чужое существование можем разрушить, и действительно разрушаем, питаясь чужой жизнью, а то, для чего мы это совершаем, — сохранение нашей жизни, в сущности, призрачно, ибо наша жизнь и на мгновение не обеспечена, а со временем. наверное, погибнет, сколько бы мы ни губили других для ее спасения. Итак, наше животное самосохранение побуждает нас в конце концов только к бесполезному убийству. Далее, питаясь чужими телами, человек-животное отдает себя во власть чуждых сил природы — слепого родового влечения-которое заставляет его жертвовать собой для мнимого поддержания родовой жизни путем размножения. Если в питании мы берем чужую жизнь для поддержания своей, то здесь (в половом действии) мы отдаем свою жизнь для произведения чужой жизни. И если бы мы через это могли произвести истинную жизнь, т. е. такую, которая имела бы и силу существовать, и была бы достойна существования, тогда наша жертва собой для рода имела бы и смысл и нравственное достоинство; но так как путем размножения мы можем произвести только такую же непрочную и злую жизнь, как и наша, и только размножаем обман и зло, то, отдаваясь родовому влечению, мы в конце концов совершаем только бесполезное самоубийство.

Половая страсть обманывает человеческое сердце призраком любви. Но она не есть любовь, только неверное подобие любви. Любовь есть внутренняя неразделенность и единосущее двух жизней, а естественная страсть только стремится к этому, но никогда не достигает, почему и следствием ее бывает только нечто внешнее, отдельное от обоих производителей и могущее быть для них совершенно чуждым и даже враждебным. Злоба и вражда в нашей природной жизни вполне действительны, а любовь в ней призрачна. И потому наше сердце, ищущее достойной жизни, т. е. жизни по любви, должно осудить нашу природу и все пути ее и обратиться к иному пути. Ибо признать путь природы, т. е. удовлетворение своих животных потребностей и влечений, за окончательный закон нашей жизни — значит узаконить убийство и самоубийство и примириться навсегда с царством смерти. "Живи по природе" — значит убивай других и себя. Человек-животное поневоле покоряется такой участи; но человеческое сердце не может с нею окончательно примириться, ибо у него есть залог иной жизни.

Человек не только познает своим умом неудовлетворительность природного пути как ведущего к смерти и ничтожеству, но в своей совести он сознает этот путь как грех, или недолжное. Это понятие греха, или недолжного, есть чисто человеческое, сверхприродное понятие; и им держится вся наша нравственность. В то время как животное идет туда, куда его толкает и влечет естественный порыв жизни, человек может задерживать в своей голове побуждения животной природы и судить сам, должен ли он им повиноваться или нет. В то время как животное стремится только жить, в человеке является воля жить как должно.

В нашей деятельности кроме вопроса животного: хочется ли мне так поступить и могу ли я (физически) так поступить, возникает еще человеческий вопрос, вопрос совести: должен ли я это сделать? Таким образом, потребности нашей природы, бессильные против внешних естественных препятствий, ограничиваются еще изнутри самого человека долгом совести.

Но в силу нашей животной природы у нас является склонность действовать вопреки совести, повинуясь одним чувственным побуждениям. Если бы у нас было только влечение чувственной природы, то оно само по себе было бы ни хорошо, ни худо, а являлось бы, как у животных, простым естественным фактом; с другой стороны, если бы у нас было только одно нравственное стремление, то и оно, не встречая никакого внутреннего препятствия, действовало бы как простая врожденная человеку сила. Тогда не было бы и никакого нравственного вопроса. Но когда сталкиваются два противоположных влечения, тогда является нравственный вопрос и оба влечения получают себе нравственную оценку. Тогда голос совести ввиду противоборствующей природы называет себя законом, а животное влечение, как уже противоречащее закону, является беззаконием, или грехом. Таким образом, грех порождается законом.

"Ибо закон производит гнев; потому что где нет закона, нет и преступления" (Рим. 4:15).

"Ибо и до закона грех был в мире; но грех не вменяется, когда нет закона" (Рим. 5:13).

Таким образом, человек оставляет простой путь природы и вступает на двойственный путь закона.

Но как путь природы приводит к естественной смерти, так путь закона приводит к смерти духовной.

"Я жил некогда без закона; но когда пришла заповедь, то грех ожил. А я умер; и таким образом заповедь, данная для жизни, послужила мне к смерти. Потому что грех, взяв повод от отповеди, обольстил меня и умертвил ее" (Рим. 7:9—11).

Закон, осуждая природные влечения, ничем их не заменяет и оставляет их в прежней силе. Если я хочу чего-нибудь, а закон говорит, что это худо, я еще не перестаю этого хотеть. Закон обращается только на внешние проявления моего хотения, т. е. на дело греха, и говорит: не убей, не обижай и т. п., корень же греха, т. е. дурное влечение, производящее дурные дела, законом не упраздняется, а, напротив, возбуждается и становится сознательным.

"...Я не иначе узнал грех, как посредством закона, — ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил:

"не пожелай". Но грех, взяв повод от заповеди, произвел во мне всякое пожелание: ибо без закона грех мертв" (Рим.7:7,8).

Закон, осуждая природу, только отрицает ее, но не дает ничего положительного. Он показывает, чего я не должен делать, но что должен — не говорит. Если даже дать ему положительную форму, например: всем помогай, то и здесь нет никакого положительного указания, что же должно делать, чтобы воистину и действительно помочь всем.

Сознание нравственного долга, пробудившееся в человеке, выхватывает его из потока природной жизни и оставляет его беспомощным и одиноким. Наша совесть судит природу, отличает добро и зло, но не дает силы изменить, исправить природу, дать торжество добру и покорить зло.

"Ибо мы знаем, что закон духовен, а я плотян, продан греху. Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Если же делаю то, чего не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр, а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Ибо знаю, что не живет во мне, т. е. в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которое не хочу, делаю. Если же делаю то, что не хочу, уже я не делаю то, но живущий во мне грех. Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброго, приложить мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих... Итак, тот же самый я умом моим служу закону Божию, а плотию закону греха" (Рим.7;1—23, 25).

Таким образом, к естественному страданию нашей смертной природы присоединяется страдание нравственное — внутреннее раздвоение и самоосуждение.

Сознание долга само по себе еще не дает силы его исполнить — в этом вся трудность нравственного вопроса. Если у человека порочная природа (а наша природа, последнее слово которой есть убийство и самоубийство, порочна в самом корне своем), то, хотя бы он и сознавал эту порочность, такое сознание еще не дает ему другой натуры. Греховная природа есть для нас нечто данное, неотразимое. Сам человек в своем разуме и совести доходит до признания этой греховности, он осуждает, отрицает свою природу; но это отрицание здесь не идет дальше мысли и потому оказывается ложным;

ибо мысль, осуждающая действительность, но не могущая упразднить ее, является бессильной, нетвердой, неверной себе и в этом смысле ложной. А для того чтобы действительно, на деле изменить и исправить нашу греховную природу, необходимо, чтобы открылось в нас какое-то другое, действительное и потому способное действовать начало другой жизни сверх настоящей, дурной природы. Начало этой новой лучшей жизни человек не может создать сам из ничего — оно должно существовать помимо нашей воли, — мы должны получить эту новую жизнь. Как дурная жизнь природы не создается человеком, а дается ему от мира, так и новая благая жизнь дается ему от Того, Кто выше и лучше мира. Эта новая благая жизнь, которая дается человеку, потому и называется благодатью.

Благодать есть благо, или добро, которое не мыслится только человеком, но действительно дается ему. А так как наша природа сама по себе не есть добро, нравственный же закон нашего разума хотя добр по своему мыслимому качеству, но бессилен дать нам добро в действительности, то нужно или вовсе отказаться от добра, или признать, что оно существует независимо от нашей природы и от нашего разума, что оно есть само по себе и сообщается нам от себя. Это сущее Добро, т. е. существо, само по себе обладающее полнотою добра и источником благодати. есть Бог.

Мы знаем, что конец нашей природы есть смерть, "жало же смерти — грех, а сила греха — закон" (1 Кор. 14:56). Зная это, мы должны сверх путей природы и закона искать третьего пути, пути благодати, и признать источник благодати — Бога.

Но для того чтобы действительно стать на пути благодати, недостаточно признания ума, а нужен подвиг (т. е. внутреннее движение) воли: человек должен внутренне подвигнуться для принятия в себя благодати или силы Божией. Это движение со стороны человека или его внутренний подвиг проходит три ступени: во-первых, человек должен почувствовать отвращение от зла, почувствовать и признать зло как грех; во-вторых, он должен сделать внутреннее усилие, чтобы оттолкнуть от себя зло и отрешиться от него; в-третьих, убедившись, что не может избавиться от зла собственными силами, он должен обратиться к Божией помощи. Итак, для принятия благодати со стороны человека требуется: отвращение от нравственного зла как греха, усилие от него избавиться и обращение к Богу'*.

Все добро уже есть в Боге (иначе Он не был бы всесовершенным существом, т. е. не был бы Богом). Следовательно, человеку, ищущему добра, не нужно ничего нового создавать:

он должен только открыть свободный путь для благодати, устранить те препятствия и преграды, которые отделяют нас и наш мир от сущего добра. Но главная существенная преграда, закрывающая от нас сущее добро и блаженство, лежит не во внешней природе. Внешняя природа страдательна, она не действует от себя и, следовательно, не может сама по себе отделять нас от Бога, заграждать нам божественный свет. Преграда лежит лишь в том существе, которое стремится действовать от себя, по собственному рассуждению и выбору, т. е. в самом человеке. Животное действует по худому нраву. который оно не само себе создало ("потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее" (Рим. 8:20); человек же сверх худого нрава, общего ему с животными, может еще действовать и действует по злому решению и худому правилу, им самим утвержденному, из его воли исходящему.

' *3десь не говорится, чтобы и этот начальный процесс мог быть совершен силами самого человека, без помощи Божией. Вообще, метафизический вопрос об отношении человеческой свободы к Божественному действию здесь не решается, а указывается самый ход дела с той его внутренней стороны, в которой человеческая личность опытно, т. е. ощутительно для самой себя, принимает участие. С этой стороны несомненно, что благодать не действует на такого человека, который не отвращается внутренне от греха и не обращается к Богу. Такой случай внезапного обращения, как с Савлом, и нисколько этому не противоречит, ибо Савл преследовал христиан не из любви к злу, а из благочестивой ревности, которая и привлекла действие благодати Христовой.

Мы знаем, что добра нет в мире, ибо мир весь во зле лежит; нет добра и в самом человеке, ибо всякий человек лжив; "нет праведного никого, нет разумевающего... нет делающего добро, нет ни одного" (Рим.3:4, 10, 12). Поэтому каждый раз, как человек действует от себя или от мира, т. е. сообразно с миром, лежащим во зле, каждый раз, как человек поступает по-своему или по-мирски, он тем самым отделяет и себя и мир от Бога. Источник же всех действий человека есть его воля. Итак, преграда, отделяющая от сущего добра, или Бога, есть воля человека. Но этой же самой волей человек может решиться не действовать от себя и от мира, не поступать по своей и мирской воле. Человек может решить: я не хочу своей воли. Такое самоотречение или обращение человеческой воли есть ее высшее торжество. Ибо здесь сам же человек отрекается добровольно, своей волей отказывается от своей воли. Насильно нельзя заставить человека изменить свою волю, можно заставить его отказаться от дурного действия — страхом или принуждением, но не от дурной воли, которая есть движение внутреннее, не подверженное внешней

силе.

Только волей человек может отказаться от зла и только волей может он признать сущее Добро или Бога. Вера в Бога, будучи тайным взаимодействием между самим Божеством и человеческой душой, требует прямого участия человеческой воли. Помимо своей воли человеку нельзя верить в Бога. Если мы не хотим верить, то мы и не будем верить. Бог не хочет быть внешним фактом, который невольно навязывается нам; Бог есть внутренняя истина, которая нравственно обязывает нас добровольно признать ее. Верить в Бога — есть наша нравственная обязанность. Человек может не исполнить своей нравственной обязанности, но тогда он неизбежно теряет свое нравственное достоинство.

Верить в Бога — значит признавать, что то добро, о котором свидетельствует наша совесть, которого мы ищем в своей жизни, но которого не дает нам ни природа, ни свой разум, что это добро все-таки есть, что оно существует и помимо нашей природы и нашего разума, что оно нечто само по себе. Без этой веры нам пришлось бы допустить, что добро есть только обманчивое ощущение или же произвольный вымысел человеческого ума, т. е. что его, в сущности, нет совсем. Но это допустить мы нравственно не можем, ибо мы сами, как нравственные существа, и вся наша жизнь имеет смысл только через веру в действительное добро или добро как истину. Мы должны верить, что оно есть само по себе, что оно есть сущая истина: мы должны верить в Бога. Эта вера есть и дар Божий и вместе с тем наше собственное свободное дело.

Образ Христа как проверка совести

Окончательная задача личной и общественной нравственности та, чтобы Христос, в котором обитает вся полнота Божества телесно, "вообразился" во всех и во всем. От каждого из нас зависит содействовать достижению этой цели, воображая Христа в нашей личной и общественной деятельности.

Все согласны в том, что рамки юридического закона нисколько не определяют деятельности человека, стремящегося к совершенству. Можно никогда не убивать, не .красть и не нарушать никакого уголовного закона и быть, однако, безнадежно далеким от Царствия Божия. Юридический закон и не имеет прямою целью совершенство человека и человечества — его задача только в том, чтобы возможно прочнее охранять их внешнее земное существование, пока оно нужно для высших целей, крепче удерживать плотского человека по крайней мере на первых, низших ступенях общежития, с которых настоящая цель даже еще не видна, но без которых она не может быть достигнута. Но также недостаточны для положительного руководства к совершенствованию и рамки закона нравственного и сами евангельские заповеди, принимаемые как отдельные внешние предписания — по букве, а не по духу. Даже высшая и все в себе заключающая заповедь любви может быть понята и принята в ложном смысле — и не только может, но и была и бывает. Одни говорят, что евангельская любовь есть прежде всего любовь к Богу, и во имя этой любви считают себя вправе и даже обязанными мучить своих братьев, не так, как они, исповедующих веру в Бога. Другие утверждают, что евангельская любовь требует равномерного бесстрастного благоволения ко всем и каждому и потому не допускает будто бы никакой принудительной защиты мирных и невинных людей от убийц, насильников и хищников. Одни во имя любви к Богу позорят имя Божие своими изуверствами, другие во имя любви к ближнему желали бы беспрепятственно отдавать множество ближних на гибель.

Что эти люди сознательно идут против своей совести, я не решусь сказать; но что они не проверили как следует свою совесть — это ясно. А наилучшая и единственная проверка так близка.

Стоит только перед тем, как решаться на какой-нибудь поступок, имеющий значение для личной или для общественной жизни, вызвать в душе своей нравственный образ Христа, сосредоточиться в нем и спросить себя: мог ли бы Он совершить этот поступок, или — другими словами — одобрит Он его или нет, благословит меня или нет на его совершение?

Предлагаю эту проверку всем — она не обманет. Во всяком сомнительном случае, если только осталась возможность опомниться и подумать, вспомните о Христе, вообразите Его себе живым, каким Он и есть, и возложите на Него все бремя ваших сомнений. Он уже заранее согласился принять и это бремя со всеми другими, не для того, конечно, чтобы развязать вам руки на всякую мерзость, а для того, чтобы вы, обратившись к Нему и оперевшись на Него, могли удержаться от зла и стать в этом сомнительном деле проводниками Его несомненной правды.

Если бы все люди с доброй волей, как частные лица, так и общественные деятели и правители христианских народов, стали обращаться теперь к этому верному способу во всех сомнительных случаях, то это было бы уже начало второго пришествия и приготовлением к страшному суду Христову, — яко время близ есть.