Сократ и сократовские школы
Распространение софистических учений в греческих демократиях, в том числе в Афинах, вызвало отпор со стороны не только материалистов, но и со стороны объективных идеалистов. Первым крупным мыслителем, способствовавшим возникновению учений объективного идеализма, был афинянин Сократ (469 — 399). Скульптор по профессии, Сократ выступил около начала Пелопоннесской войны в Афинах с устным изложением философского учения и вскоре собрал вокруг себя многочисленный круг учеников, большая часть которых (хотя не все) оказались врагами общественно-политического строя афинской рабовладельческой демократии. Это обстоятельство, а также сообщаемые Платоном критические высказывания самого Сократа, направленные против демократического строя, восстановили против Сокра-
103
та демократических правителей Афин, которые во главе с Анитом привлекли
Сократа к суду. Однако, как это было и с Анаксагором, мотивом для обвинения,
по существу политического, послужило религиозное вольномыслие Сократа:
отрицание им староотеческих богов и почитание нового божества. По приговору
суда Сократ в мае 399 г. до н. э. выпил кубок яда.
Современник и свидетель успехов софистического движения, Сократ оказался
одновременно представителем известных особенностей софистики — таковы
публичность преподавания, применение формы спора или беседы для выяснения
вопроса, некоторые черты скептицизма и т. д. — и борцом против нее.
Слушавший ученика Анаксагора Архелая, хорошо знакомый с учениями о природе
своих предшественников и современных софистов, Сократ в зрелый период
своей деятельности отвергает вопросы, которыми дотоле занималась философия:
о первоначалах, об их числе и природе, о возникновении и строении мироздания
и т. д. Противоречия, в которых запутались философы, пытавшиеся ответить
на эти и подобные вопросы, доказывают, по Сократу, будто решение их
недоступно познанию.
Проблема подлинности учения
Философия, как ее понимает Сократ, — не умозрительное рассмотрение природы,
а учение о том, как следует жить. Но так как жизнь — искусство и так
как для совершенства в искусстве необходимо знание искусства, то главному
практическому вопросу философии должен предшествовать вопрос о сущности
знания. Знание Сократ понимает как усмотрение общего- (или единого)
для целого ряда вещей (или их признаков). Знание есть, таким образом,
понятие о предмете и достигается посредством определения понятия.
Для выяснения и определения понятий Сократ пользовался методом, который
получил название диалектического метода, или диалектики. Диалектика
— великое достижение философии Сократа. Она не только характеризует
философию Сократа, но также отличает метод его ученика Платона и платоников.
Она возобновляется в III в. н. э. в философии неоплатоника Плотина и
развивается в школе неоплатонизма от Плотина до Прокла (III — V вв.
н. э.).
Философская деятельность Сократа была чрезвычай-
104
но интенсивной и влиятельной. Как уже сказано выше, это была деятельность
не философского писателя, а учителя философии, излагавшего свои учения
только устно, в форме беседы или спора, по особому, характерному для
него методу. Именно этот метод имеют прежде всего в виду, когда говорят
о диалектике Сократа.
Если бы речи и беседы Сократа были записаны, то историко-философская
характеристика его диалектики была бы, конечно, выполнима. Но вся беда
в том, что имеются и частично дошли до нас лишь литературные попытки
воспроизведения этих речей и бесед, принадлежащие писателям — ученикам
Сократа — Ксенофонту и Платону. Оба как будто стремятся воспроизвести
поучения Сократа так, как они произносились, — в форме) диалога. Это
— вопросы, которые Сократ ставил перед своим слушателем или собеседником,
ответы собеседника и последующие ответы Сократа, обычно содержащие его
возражения и критику предложенного собеседником определения, а также
дальнейшее уточнение или детализацию первоначально поставленного вопроса.
Однако нельзя считать, будто изображения сократических бесед в сочинениях
Ксенофонта и Платона представляют точные образцы диалектики Сократа.
Кое в чем они совпадают между собой, но кое в чем расходятся, и порой
довольно значительно. Сократ у Ксенофонта — не тот, что Сократ у Платона.
Возникает поэтому естественный вопрос: в какой степени изложение и характеристика
сократовского метода у обоих этих писателей соответствует исторической
действительности; чей Сократ ближе к подлинному — тот, которого вывел
Ксенофонт в своих «Воспоминаниях о Сократе» (и в других «сократических»
сочинениях), или же тот, которого изобразил Платон в своих диалогах?
Что касается Ксенофонта, то тенденциозность и, следовательно, историческая
ненадежность, односторонность его изображения очевидны. Свои «Воспоминания
о Сократе» он написал не только спустя много лет после разговоров, которые
в них изображаются, но и с явной целью — посмертно реабилитировать своего
учителя, казненного в 399 г. по приговору Афинского суда, обвинившего
Сократа в безбожии и развращении юношества. Задача «сократических» сочинений
Ксенофонта — убедить афинян в том, что приговор этот был печальной ошибкой,
доказать благочестие Сократа и его полную
105
лояльность по отношению к афинской демократии и ее политическому строю.
Ксенофонт старается доказать, вопреки обвинению, благотворность влияния,
которое имели наставления Сократа и общение с ним на афинских молодых
людей — слушателей и учеников Сократа. Изображенный Ксенофонтом Сократ
— законопослушный, благочестивый учитель добродетели и благонравия.
Это не софист вроде Протагора и не модный натурфилософ, сочинитель безбожных
и фантастических космологии и космогонии вроде изгнанного впоследствии
из Афин физика Анаксагора. Устройство мироздания, природы и движение
небесных светил он полагал недоступными слабому человеческому уму и
считал их доступными только уму божественному. Из бесед Сократа Ксенофонт
сохранил и записал только то, что соответствовало такой характеристике
прославленного учителя. Изображение Сократа у Ксенофонта не только оставляло
в тени многое из того, что Ксенофонт либо не понял сам, либо не хотел
извлекать на свет как компрометирующее Сократа, но, кроме того, сгущало
краски, распределяло свет и тени в зависимости от апологетической задачи
автора.
Другого рода трудности ожидают нас при изучении образа Сократа, нарисованного
Платоном. Платон не только рисует, иногда с удивительной художественной
силой, образ Сократа, он постоянно излагает от имени Сократа свое собственное
философское учение. Только в позднем диалоге — в «Законах» — Платон
не выводит Сократа в числе собеседников. Во всех остальных Сократ присутствует
как одно из действующих лиц. Во многих (хотя и не во всех) диалогах
ему даже принадлежит главная роль: Сократ превращается в глашатая мысли
самого Платона, становится философской личиной, посредством которой
Платон выражает и способ своего исследования, и результаты своего учения.
У Платона были основания, чтобы изобразить Сократа именно так. Платон
сам был учеником Сократа, и первыми вопросами философских исследований,
определений и размышлений были, как и у Сократа, вопросы этики. Естественно
поэтому намерение представить дело философии таким образом, будто в
нем, Платоне 90 — 60-х годов 4 в., живет, продолжает учить живший и
учивший в 5 в. Сократ. Расширилась, изменилась за истекшие полвека тематика,
метод исследований
106
Платона, но над всем этим полувеком философского развития Платона витает
великая тень афинского мудреца, о котором продолжала ходить устная молва
и давно существовала большая полемическая литература.
Но было еще одно важное обстоятельство, которое внушало Платону желание
сделать именно Сократа подлинным героем своих философских диалогов.
Сократ был колоритнейшей личностью. Современников поражало в нем все:
его наружность, облик, образ жизни, нравственный характер, парадоксальность
мысли и речи, глубина философского анализа. Для великого художника,
каким был Платон, избыток характерного и неповторимого в личности Сократа
был поистине бесценной находкой. Платон хорошо знал своего учителя.
Это знание, основанное на девятилетнем общении (408 — 399), давало ему
возможность, взяв Сократа как образец философского наставника, обогатить
колоритнейшими чертами художественную ткань своих диалогов. Так Платон
и поступил. Вот почему одним из оснований, в силу которых сочинения
Платона принадлежат не только истории древнегреческой философии, но
также и истории древнегреческой художественной литературы и даже истории
Афин и всего древнегреческого общества, оказался созданный Платоном
поистине необыкновенный в своей пластичности и выразительности образ
Сократа.
Но именно поэтому так велики трудности, встречающие современного историка
античной культуры в его попытке использовать яркие сочинения Платона
как опору и как материал для суждения о том, чем была философия, и в
частности диалектика, Сократа. При чтении работ Ксенофонта этой попытке
противоречит селективность и тенденциозность изображения. Напротив,
при изучении Платона возникает трудность, кроющаяся в избытке сообщаемых
Сократу черт и понятий, а также в экстраполяции на Сократа того, что
принадлежало в действительности только Платону. Беседы Сократа, излагаемые
Платоном, также не могут быть признаны свободными от искажений и точными
образцами сократовской философии и особенно диалектики.
Было бы, однако, ошибкой чрезмерного и необоснованного скептицизма,
если бы все трудности, стоящие перед исследователем философии Сократа,
были наперед признаны окончательно неодолимыми. Философия Сократа —
не загадка, к которой нельзя подобрать ключа.
107
В изображениях Ксенофонта и Платона может быть обнаружено нечто согласное,
общее обоим, что обрисовывает Сократа как историческую личность, как
мыслителями диалектика.
Первое, что можно в сообщении Платона считать достоверным, — изображение
воздействия, которое диалектическая беседа Сократа оказывала на его
слушателей и собеседников. Ярче всего об этом воздействии говорит выведенный
Платоном в «Пире» Алкивиад. «Когда я слушаю его (т. е. Сократа. — В.
А.) — признается Алкивиад, — сердце у меня бьется гораздо сильнее, 'чем
у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы;
то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла
и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но
ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение,
негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий (т. е. Сократ. — В. Л.)
приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше
жить так, как я живу» [Symp., 215a — 216а].
Из рассказа Алкивиада видно, что главным предметом речей и бесед Сократа
были вопросы этики — вопросы о том, как следует жить, а также, что в
рассуждениях по этим вопросам способ доказательства и опровержения Сократа
отличался необыкновенной, неотразимой мощью и силой действия.
С рассказом Алкивиада хорошо согласуются и все другие свидетельства
о Сократе. Исключение составляет один только Аристофан. Но изображение
Аристофана ни в коем случае нельзя рассматривать и использовать как
свидетельство современника об историческом, реальном Сократе. Аристофан
не философ, не историк и не мемуарист. Он сатирический поэт и публицист,
к тому же безмерной силы воображения и выдумки. С исторической действительностью
он не только не считается, он ее попирает. Выведенный Аристофаном в
«Облаках» Сократ — это великолепный комедийный персонаж, порождение
сатирического гения Аристофана и его консервативной политической тенденциозности,
но образ этот не вправе претендовать на доверие историка, тем более
историка философии, исследующего учение Сократа и его диалектику. В
«Облаках» Аристофана Сократ лжет, измышляет, как лгут и измышляют софисты,
и, как они, болтает и грезит о явлениях природы. Сократ — натур-
108
философ, Сократ — астролог — озорная выдумка Аристофана, памфлет и безудержная
сатира консервативного публициста. Издеваясь над своим Сократом, Аристофан
издевается над проникшими в Афины интеллектуальными модами: модой на
натурфилософию, вроде насаждавшейся здесь Анаксагором, и модой на софистическое
просвещение и образование, введенной приезжими и частично обосновавшимися
в Афинах софистами других греческих полисов — Протагором из Абдер. Горгием
из Леонтин, Продиком из Кеоса и др.
Совершенно иное значение имеют свидетельства о Сократе, оставленные
Платоном. Не только действующие лица диалогов Платона рассказывают о
Сократе: Сократ сам стоит в центре ряда диалогов, спорит, поучает, опровергает,
представляет образцы своей диалектики.
Здесь естественно и неизбежно возникает вопрос: что отразилось в этом
— платоновском — образе Сократа от Сократа действительного, исторического?
В какой мере философия, им возвещаемая, была на деле философией знаменитого
афинского учителя?
Уже давно было замечено, что в различных диалогах Платона характеристика
философии Сократа остается неизменной на протяжении всей литературной
работы Платона. Работа эта продолжалась целых полвека. За это долгое
время изменился сам Платон, изменился и философский облик Сократа, выступающего
в его диалогах, изменилось приписываемое Платоном Сократу понимание
философии и ее задач.
Цель Сократа по поздним сочинениям Платона — воспитать в своих учениках
философов. Но в это время сама философия отождествлялась у Платона с
диалектикой. Поэтому задача философского учительства позднего Платона
состояла в том, чтобы развить в своих учениках прежде всего владение
искусством диалектики, которая одна, согласно убеждению Платона, могла
привести их к постижению «идей».
Если бы Сократ, которого изображал Платон в диалогах зрелого периода,
был историческим Сократом или его двойником, то невозможно было бы понять
и объяснить, что нового внес сам Платон в историю греческой и мировой
философии.
Но к историческому Сократу нас ведут не шедевры зрелого периода Платона,
а его ранние диалоги, непо-
109
средственно, примыкающие к «Апологии» и «Критону». Таковы, например,
«Лахес», «Хармид», «Лизис». Именно по этим сочинениям Платона мы можем,
вглядываясь в изображенного в них Сократа, составить некоторое представлений
о том, чем была его философия и диалектика. Сократ «Апологии» — что
понятно, впрочем, уже из практической цели этого сочинения — предстает
пред нами не как мастер и учитель науки и научного мышления. Его «диалектика»
— арена, на которой проясняются в ходе наставления этические и только
этические представления. Превращение общих определений Сократа в логические
и диалектические предпосылки всей науки, всего знания — дело не Сократа,
а Платона.
Формирование метода
И все же подход к разработке такой общей теории может быть найден в
исследовании этических понятий Сократа. Бросается в глаза, — настойчивость,
с которой Сократ стремится найти и точно установить определения этических
категорий, выяснить их сущность. Диалектическое исследование предмета
есть, согласно Сократу, прежде всего определение понятия об этом предмете.
Уже в «Лахесе» — диалоге о мужестве, который в случае его подлинности
несомненно принадлежит к числу ранних, т. е. «сократических», сочинений
Платона, воспроизводящих метод диалектической беседы самого Сократа,
— диалектика принимает черты исследования или установления определения
понятия, в данном случае понятия мужества. Более того, так как мужество
есть частный вид добродетели, то определению мужества должно предшествовать
общее определение понятия добродетели. Так не должны ли мы, спрашивает
Сократ, выведенный в «Лахесе», по крайней мере знать, что такое добродетель?
Потому что, продолжает он, если бы мы совсем не знали того, что такое
добродетель, как могли бы советовать кому-нибудь, каким образом всего
,лучше приобрести ее? [см: Лахес, 190 В — С]. Если что-либо нам известно,
то «уж мы, разумеется, можем и сказать, что это такое» [там же, 190
С].
Сказанное о добродетели вообще Сократ предлагает применить и к той ее
части, которой является мужество. «Вот, Лахес, — говорит он, — мы и
попробуем сначала определить, что такое мужество, а уж потом рассмотрим
также и то, каким образом юноши могли бы усвоить его
110
себе, насколько возможно усвоить его через упражнение и обучение» [Лахес,
190 Е].
В ответ на поставленный Сократом вопрос Лахес, которому самый вопрос
показался нетрудным, не задумываясь предлагает первое пришедшее ему
на ум определение: мужествен, поясняет он, «тот, кто, оставаясь в строю
на своем месте, старается отражать неприятелей и не бежит» [там же,
190 Е].
Сократ не отрицает, что указанный Лахесом образ действия подходит под
понятие мужества. Но Лахес не ответил на вопрос по существу. Сократ
не просил его указать какой-либо единичный случай или пример мужественного
поступка. Сократ просил его определить то, что обще для всех таких поступков
или случаев, иначе говоря, просил его определить существо добродетели
мужества. Определение, предложенное Лахесом, ошибочно. Существуют такие
поступки, такие способы действия, которые всеми должны быть признаны
и признаются мужественными, но которые отличаются от указанных в определении
Лахеса. Так, скифы сражаются ничуть не менее мужественно, когда убегают,
чем когда преследуют; Гомер называет Энея «Мастером бегства», а Сократ
вспоминает, что во время битвы при Платее тяжеловооруженные воины лакедемонян,
столкнувшись с персидскими щитоносцами, побежали, но не утратили при
этом мужества и, когда ряды персов расстроились, они, обернувшись назад,
сражались как конные и таким образом одержали победу [см. Лахес, 191
А — С]. «Ведь я хотел от тебя узнать, — поясняет Сократ, — о мужественных
не только в пехоте, но и в коннице и вообще в военном деле, и не только
на войне, а также во время опасностей на море, в болезнях, в бедности
или в государственных делах, и опять еще не о тех только, что мужественны
относительно скорбей и страхов, но и кто силен в борьбе с вожделениями
и удовольствиями, на месте ли он остается или обращает тыл; ведь бывают,
Лахес, мужественные и в таких вещах» [там же, 191 Д — Е]. В мужестве,
поясняет он далее, есть нечто, остающееся тождественным, общим для всех
этих случаев, и именно это общее должно быть указано и сформулировано
в определении мужества. Уточняя смысл своего вопроса или требования,
Сократ предлагает дать определение, которое было бы способно охватить
все частные виды мужества, какими бы различными или
111
даже противоположными они ни казались: «Постарайся же и ты, Лахес, сказать...
о мужестве, что это за сила, которая, оставаясь одною и тою же при удовольствии
и при огорчении, и при всех случаях... равно зовется мужеством?» [там
же, 192 В].
Таким образом, философия, как ее понимает Сократ (на уровне «сократических»
диалогов Платона), есть исследование сложного явления нравственной жизни,
способное привести к определению понятия об этом явлении, точнее говоря,
определению его сущности. Сократовская диалектика есть усмотрение общего
в различающемся, единого во многом, рода в видах, сущности в ее проявлениях.
Усмотрение это, достигаемое беседой, дается собеседникам с трудом. Так,
попытка уточнить понятие мужества через понятие упорства ничуть не приводит
к уяснению вопроса: получается, что самое дурное, неразумное упорство
и есть мужество, иначе говоря, в ход рассуждения прокрадывается противоречие
и искомой гармонии в мыслях не получается. «Стало быть, Лахес, — замечает
Сократ, — той дорической гармонии, о которой ты говорил, у нас с тобой
что-то не выходит, потому что дела наши не согласуются со словами нашими»
[«Лахес», 193 Е]. «Понимать-то я, кажется, понимаю, что такое мужество,
а вот только не знаю, как это оно сейчас от нас так ушло, что я не успел
схватить его и выразить словом, что оно такое» [там же, 194 В].
На помощь оказавшемуся в тупике Лахесу Сократ приглашает другого участника
беседы — полководца Никия. Знаменитый полководец вносит в определение
мужества поправку: он разъясняет, что мужество «есть некоторого рода
мудрость» [Лахес, 194 D]. Сократ не возражает против этого определения,
но немедленно требует объяснения, «что же это за наука или наука о чем»
[там же, 194 Е]. И получает ответ: под наукой мужества Никий разумеет
«знание опасного и безопасного и на войне, и во всяких других случаях»
[там же, 195 А]. Но тут же выясняется, что признак мужества, указанный
в определении Никия, имеется и во многих таких случаях знания, которые
на основании наличия этого признака никак не могут быть охарактеризованы
как случаи мужества. Так, врачи знают, что может быть опасно в болезнях,
земледельцы — в земледелии, ремесленники — в своем деле. Все они, каждый
112
в своей сфере, знают, чего следует бояться и чего не следует, но от
этого они ничуть не более мужественны [см. там же, 195 С]. То же самое
приходится сказать и о гадателе. Но если врач или гадатель не знают,
чего следует и чего не следует бояться, то они не могут быть мужественными,
не приобретя этого знания. Поэтому тот, кто придерживается определения
Никия, или должен отказать в мужестве какому бы то ни было зверю в силу
отсутствия у него этого знания, или же должен признать, что какой-нибудь
лев, тигр или кабан так мудр, что может знать то, чего не знают многие
люди, ибо это знание трудно приобрести им; но, полагая мужество в том,
в чем его полагает Никий, «необходимо признать, что относительно этого
мужества и лев, и олень, и бык, и обезьяна уродились одинаково» [там
же, 196 Е].
В исследовании понятия о предмете, которое должно завершиться его определением,
Сократ в качестве необходимого условия рассуждения и мышления выдвигает
свободу мышления от противоречия. Закон или, точнее, запрет внутреннего
противоречия в рассуждении во времена Сократа не был еще сформулирован
теоретически как закон логики. Однако, не формулируя этого закона как
закона логической теории (сама логика как специальная наука в то время
еще не сложилась и не имела своей литературы), Сократ ранних — «сократических»
— диалогов Платона четко применяет уже этот закон в практике своих диалектических
рассуждений. В том же «Лахесе» Лахес насмехается над Никием, который,
по его суждению, вертится только из стороны в сторону, как человек,
который хотел бы скрыть, что он противоречит самому себе [Лахес, 196
В].
Условием свободы диалектического рассуждения от противоречия Сократ
считает строго однозначное понимание терминов в рассуждении. В «Лахесе»
есть место, точно характеризующее эту мысль. Возвратившись [198 А] к
своему тезису, согласно которому мужество — только один из видов добродетели,
и напомнив, что другими ее видами будут самообладание, справедливость
и прочее в этом роде, Сократ вдруг останавливает свое перечисление.
«Теперь стой, — говорит он. — Стало быть, в этом мы с тобою согласны,
а вот посмотрим относительно страшного и нестрашного, может быть, ты
разумеешь под этим одно, а мы другое» [там же, 198 В].
113
«Разумеешь ли ты в таком случае те же самые части, что и я?» [там же,
198 В]. Замечание (или вопрос) Сократа важно потому, что по его убеждению
неоднозначность терминов лишает рассуждение доказательной силы, разрушает
логическую связь между терминами.
«Лахес» заканчивается, не приведя ни к какому решению поставленного
в нем вопроса. Вопрос формулируется чрезвычайно четко и точно, так же
четко и точно проводится необходимое для решения поставленного вопроса
деление исследуемого родового понятия на составляющие виды, или видовые
понятия, но до решения вопроса по существу исследование не доходит.
Сократ, резюмирующий результат беседы в «Лахесе», приходит к заключению,
что все участники собеседования не достигли поставленной цели: «Все
мы одинаково оказываемся в затруднении: почему бы в таком случае можно
было предпочесть того или другого из нас? Право, мне кажется, что никого
нельзя предпочесть» [Лахес, 200 Е].
Таким же характером, как в «Лахесе», отличается диалектическая беседа
в «Хармиде». И здесь задача диалога — определение понятия. На этот раз
это понятие «благоразумия». Так же как в «Лахесе» о мужестве, Сократ
спрашивает о «благоразумии»: «Скажи... что есть благоразумие, по твоему
мнению?» [Хармид, 159 А]. Как это было и в «Лахесе», услышав предложенное
Критием определение, Сократ серией вопросов опровергает его и его дальнейшие
поправки и замены. Так же как в «Лахесе» при определении «мужества»,
в «Хармиде» выясняется, какие видовые понятия заключает в себе родовое
общее понятие «благоразумие».
Получив ответ, будто «благоразумие» есть способность делать все «ладным
образом и тихо» [Хармид, 159 В], Сократ легко опровергает это определение.
Еще легче — путем простой ссылки на Гомера и Гесиода — опровергает он
определение, сводящее «благоразумие» к «стыдливости»: «Кажется мне,
что благоразумие заставляет человека стыдиться и делает его стыдливым,
и есть благоразумие как бы стыд» [там же, 160 Е].
Третье определение «благоразумия», рассматриваемое Сократом в «Хармиде»,
сводится к отождествлению «благоразумия» с «деланием своего» [там же,
161 В]. После того как в качестве неадекватного опровергнуто
114
и это понимание, Критий (собеседник Сократа в диалоге) выдвигает новое
определение. «Благоразумие», говорит он, есть знание самого себя, то
самое, о котором говорит надпись в дельфийском храме Аполлона. Однако,
по мысли Крития, это не знание человека о самом себе как человеке, а
знание о самом знании [см. там же, 166 Е]. Сократ доказывает, что такое
знание было бы беспредметным. Заключение это неизбежно для Крития при
его взгляде на «благоразумие», и Сократ использует такое заключение
для опровержения этого взгляда.
Продолжением и завершением этого опровержения оказывается понятие Сократа
о «благоразумии», излагаемое им в последней части диалога в сущности
не как понятие даже, а как рассказ о некоем привидевшемся ему сне [см.
там же, 173 — 176]. Сократу как-то приснилось, что есть нечто единственно
необходимое для человека. Это знание о добре и зле, или умение отличить
добро от зла. «Благоразумие», составляющее предмет исследования, должно
быть знанием не о самом себе, не знанием о знании, а знанием о добре
и зле. Никакое знание — каким бы всеохватывающим оно ни было, — не могло
бы стать источником подлинного блаженства и не могло бы оказаться полезным,
если бы человек был лишен предварительного знания о добре и зле. «Благоразумие»
должно совпадать с тем нравственным сознанием и с тем его критерием
добра и зла, который делает нас блаженными и хорошими.
По мысли Сократа, как она предстает в «Хармиде», все предшествующие
и последовательно отвергнутые им — в своей отдельности и отрозненности
— определения «благоразумия» теперь, в свете озарившего его во сне нового
определения, восстанавливаются в том, что в них есть истинного и ценного.
Они, как оказывается, только диалектические ступени, приводящие философа
к истинному воззрению. Из всех частных и «видовых» добродетелей добродетель
«благоразумия» в ее последнем определении — родовая, наиболее общая,
наиболее широкая. Кто усвоит предложенное Сократом определение «благоразумия»,
тот без труда поймет относительную или предварительную истинность и
ценность всех предыдущих, ранее высказанных Хармидом и Критием определений
его. Все они — относительно истинные, но недостаточные в своей ограниченности
диалектические моменты единого адекватного определения.
115
Диалог «Хармид» хорошо характеризует главную цель диалектических бесед
Сократа, как ранних, так и поздних, зрелых. Цель эта — подчинение философского
исследования нравственной задаче, нравственной проблеме. Читатель «Лахеса»
и «Хармида» участвует вместе с Сократом в исследовании нравственных
категорий,
Диалектика Сократа
Однако сама диалектическая аргументация Сократа еще малоискусна, недостаточно
выработана. Более высокую ступень развития диалектики представляет аргументация
Сократа, как она изложена Платоном в диалоге «Гиппий Больший». Здесь
с гораздо большей ответственностью, чем, например, в «Лахесе» при определении
мужества, подчеркнуто, что цель диалектического исследования (в «Гиппии»)
— определение прекрасного как сущности исследуемого, общей для всех
его частных случаев, или обнаружений. Смехотворность попытки глупого
Гиппия, который на вопрос Сократа о том, что есть прекрасное, отвечает,
будто это прекрасная девушка, состоит именно в том, что Гиппий не видит
и не понимает смысла самого вопроса, не видит и не понимает различия
между общим и его частными обнаружениями, между сущностью и ее явлением,
между единым и многими частями этого единого. Когда Сократ спрашивает
Гиппия, что такое прекрасное, Гиппию кажется, будто его просят указать
какой-нибудь частный вид или особый пример прекрасного. Он не понимает,
что вопрос может быть сформулирован о самом существе прекрасного, независимо
от всех особых и частных случаев его явления.
В диалоге Сократ формулирует свои вопросы, свои возражения и опровержения
не от самого себя, а якобы от имени какого-то своего собеседника, с
которым будто бы вел недавно беседу о прекрасном и которого он не мог
одолеть в споре. Сократ заявляет Гиппию: «...смотри, дорогой мой: он
ведь тебя спрашивает не о том, что прекрасно, а о том, что такое прекрасное»
[Гиппий Больший, 287 Е]. Отвергнув и даже высмеяв ряд ответов Гиппия,
бессмысленность которых вытекает именно из неспособности понять смысл
вопроса о прекрасном, т. е. вопроса о том, что такое «прекрасное само
по себе, благодаря которому все остальное украшается и представляется
прекрасным, — как только эта идея присоединяется к чему-либо, это становится
прекрасной девуш-
116
кой, кобылицей, либо лирой?» [там же, 289 D], Сократ сам повторяет в
более точной форме смысл этого вопроса: «Я спрашивал о прекрасном самом
по себе, которое все, к чему бы оно ни присоединилось, делает прекрасным,
— и камень, и дерево, и человека, и бога, и любое деяние, любое знание.
Ведь я тебя спрашиваю, дорогой мой, что такое красота сама по себе,
и при этом ничуть не больше могу добиться толку, чем если бы ты был
камнем, мельничным жерновом, без ушей и без мозга» [там, же 292 D].
Наибольшее значение диалога «Гиппий Больший» в плане истории философии
и истории логики состоит в том, что в нем четко формулируется мысль,
согласно которой определение понятия есть определение сущности рассматриваемого
предмета, а сама сущность понимается как единство в многообразии его
проявлений, как постоянство, как тождество в изменяющемся многообразии.
Даже туповатый Гиппий, каким он выведен в этом диалоге, догадывается
наконец о том, что Сократ добивается от него именно определения этого
единства во множестве, постоянства в изменчивом, тождества в различном.
«Мне кажется, ты добиваешься, — соображает в одном месте Гиппий, — чтобы
тебе назвали такое прекрасное, которое нигде никогда никому не покажется
безобразным» [там же, 291 D].
На этом, впрочем, догадливость Гиппия иссякает. Больше того. Не только
глупый и смешной Гиппий. но даже умнейший и проницательнейший Сократ
освещает только одну сторону вопроса. Он достаточно подчеркивает мысль
о единстве и о родовой общности частных видов «мужества» («Лахес»),
«благоразумия» («Хармид»), «прекрасного» («Гиппий Больший»), но не доходит
до мысли о том, что задача определения понятия состоит не просто в уяснении
родового единства, но вместе с тем и в выяснении единства противоположностей
между родовой общностью и видовыми особенностями. Только единство он
подчеркивает — особенно в «Гиппий Большем» — со всей отчетливостью и
резко. Можно даже сказать, что в этом отношении поиски определения «прекрасного»
в «Гиппий Большем» предвосхищают и предваряют характеристику «прекрасного»,
которую несколькими десятилетиями позже разовьет уже не Сократ, а его
ученик Платон. От «Гиппия Большего» прямая нить ведет к «Пиру» — произведению
Платоно-
117
вой зрелости. Конечно, у Сократа нет ни малейшего намека на платоновское
учение об обособленном, запредельном, трансцендентном пребывании «идеи»
прекрасного вне предметного мира, в котором является прекрасное. Критически
разбирая в числе определений «прекрасного» определение, сводящее его
к «подходящему», Сократ прямо ставит вопрос так, что и «подходящее»
и «прекрасное» есть некоторое бытие. Сократ приближается, повторяем,
к мысли, что исследование бытия должно стать определением сущности,
но в единстве сущности и ее явлений подчеркивает не столько то, что
это единство есть единство различных или даже противоположных определений,
сколько то, что все эти различия или противоположности образуют единство.
Мысль эта не подвергнется отрицанию в философии Платона, но явится в
ней лишь необходимым моментом более широкого диалектического целого.
И Платон не перестанет подчеркивать единую, тождественную и неизменную
сущность прекрасного, его безотносительность, неподвластность преходящим,
изменяющимся условиям и отношениям пространства и времени. Философ,
цель которого — высшее благо, стремится не к какому-либо отдельному
и частному виду прекрасного, а к единой сущности прекрасного. Это одна
из главных мыслей мудрой мантинеянки Диотимы, поучающей Сократа относительно
природы прекрасного. Но вместе с тем единство это явится ему как усмотрение
единства противоположных определений.
Одним из наиболее надежных источников для суждения о том, чем были диалектическая
беседа и вопросо-ответный метод Сократа, можно признать первую книгу
«Государства» Платона. В настоящее время большинство филологов и историков
античной философии полагают, что эта книга была написана, в отличие
от последующих книг этого трактата, еще в ранний период литературной
деятельности Платона. Это период, когда Платон, следуя своему учителю
Сократу, занимался исследованием этических понятий и когда под диалектикой
он разумел, как и Сократ, беседу или спор, ведущий к разъяснению и определению
этих понятий. Беседа Сократа, изображенная Платоном в первой книге «Государства»,
посвящена выяснению понятия о «справедливости». Ведет беседу, ставит
вопросы и опровергает полученные на
118
них ответы Сократ, возражают ему, предлагают свои определения и отвечают
на его возражения сначала Кефал, а затем, после его ухода, сын его Полемарх.
На вопрос, что такое «справедливость», Кефал определяет ее следующим
образом: говорить правду и отдавать то, что взял [см.: Государство,
331 B]. Но Сократ возражает на это, что подобные поступки иногда бывают
справедливы, а иногда нет [см. там же, 331 С]. «Если кто, — рассуждает
Сократ, — получит от своего друга оружие, когда тот был еще в здравом
уме, а затем, когда тот сойдет с ума и потребует свое оружие обратно,
его отдаст, в этом случае всякий сказал бы, что отдавать не следует»
[там же]. Получив согласие Кефала на свое возражение, Сократ торжествует.
«Стало быть, — говорит он, — не это определяет справедливость: говорить
правду и отдавать то, что взял» [там же, 331 D]. Но тут сын Кефала Полемарх,
заступивший в беседе место отца, поддерживает, ссылаясь при этом на
авторитет Симонида, отвергнутое Сократом определение «справедливости».
Повторив свое возражение против определения Симонида, Сократ высказывает
догадку, будто Симонид в качестве поэта определил значение «справедливости»
иносказательно («гадательно»), т. е. мыслил так, что справедливо было
бы «воздавать каждому надлежащее, а это он назвал должным» [там же,
332 С].
Но и эта поправка не решает задачи определения «справедливости». Сам
же Сократ, продолжая исследование, предвидит, что Симониду может быть
задан следующий вопрос: «Что чему надо уметь назначать — конечно, должное
и надлежащее, — чтобы оправдалось имя искусства врачевания? ... А что
чему надо придать — должное и надлежащее, — чтобы выказать поварское
искусство?» [там же, 332 С].
Сообразуясь с ответами на первые два вопроса, Симонид должен был бы
сказать, что справедливостью он будет «приносить друзьям пользу, а врагам
причинять вред» [там же, 332 D]. Однако Сократ продолжает спрашивать:
какой деятельностью и в каком отношении может быть справедливый полезен
для друзей и вреден для врагов? На войне, помогая сражаться, отвечает
Полемарх [см. там же, 332 Е]. Далее выясняется, что врач не полезен
тому, кто не болен, кормчий — тому, кто не плавает. Напрашивается по
аналогии ответ, будто спра-
119
ведливый не полезен тому, кто не сражается. Но Полемарх не соглашается
с этим. Он полагает, что «справедливость» полезна не только во время
войны, но и во время мира, как земледелие — для собирания плодов, сапожническое
мастерство — для приготовления обуви. На вопрос Сократа, для какой нужды
и для какого приобретения полезна «справедливость» во время мира, Полемарх
отвечает, что она нужна в делах, и поясняет, что под делами он понимает
совместное участие [см. там же, 333 А]. Из последующих вопросов становится,
однако, ясно, что, например, при игре в шашки полезнее сноситься не
с человеком справедливым, а с игроком, а при кладке плит и камней —
опять-таки не со справедливым, а с зодчим или домостроителем. Возникает
вопрос: в каких же сношениях справедливый будет лучше и полезнее, чем
кифарист, подобно тому как кифарист лучше и полезнее, чем справедливый,
при игре на кифаре? Полемарх находит, что справедливый будет лучше в
денежных сношениях. Но Сократ указывает, что справедливый будет лучше
не только в этих случаях; а с другой стороны, когда необходимо за деньги
сообща купить или продать лошадь, полезнее снестись с конюхом, когда
корабль — с кораблестроителем или кормчим. Сократ уточняет свой вопрос:
в каком случае для употребления золота или серебра сообща полезнее других
именно человек справедливый? Полемарх отвечает, что в случаях, когда
необходимо бывает вверить деньги и сберечь их. То есть, уточняет Сократ,
когда надобно не употребить, а положить их. Но при этом получается,
будто «справедливость» в отношении денег тогда бывает полезна, когда
деньги сами бесполезны. Аналогичных случаев можно указать множество:
для хранения садового резца «справедливость» полезна, но для употребления
его необходимо искусство садовника; чтобы сохранить щит и лиру без употребления,
полезна «справедливость», но когда требуется употребить их, необходимы
искусства: оружейное и музыкальное. То же у Полемарха получается во
всем другом: «справедливость» бесполезна при полезности и полезна при
бесполезности. По поводу этих выводов Сократ замечает иронически:
«Стало быть, друг мой, справедливость это не слишком важное дело, раз
она бывает полезна только при бесполезности» [там же, 333 D — Е].
Но диалектическое исследование понятия «справедли-
120
вости» продолжается. Из нескольких им самим предложенных примеров Сократ
извлекает обобщающий вывод — не менее парадоксальный, чем предложенная
Полемархом характеристика отношения «справедливости» к полезному и бесполезному.
Собеседники соглашаются в том, что если человек в сражении, в кулачном
бою или в каком-нибудь ином подобном случае умеет нанести удар, то он
же сумеет и поберечься; что тот защитник и хранитель лагеря хорош, который
знает также, как похитить замыслы и действия неприятеля. Формулируется
вывод: кто отлично сторожит что-то, тот и отлично может это украсть.
Другими словами, резюмирует Сократ, справедливый человек есть, по-видимому,
вор, и «справедливость», согласно мнению Гомера, Полемарха и Симонида,
есть «нечто воровское, однако направленное на пользу друзьям и во вред
врагам» [там же. 334 В]. Однако, когда Сократ прямо «в лоб» спрашивает
Полемарха, так ли он говорил, тот, окончательно сбитый с толку, признается,
что он и сам не знает, что он говорил, но все же с выводом Сократа не
согласен, хотя ему все еще представляется, что справедливость велит
«приносить пользу друзьям и вредить врагам» [там же, 334 В].
Характеристика метода
Далее беседа переходит в рассмотрение вопроса, кого следует называть
друзьями, Я кого — врагами. Но у нас уже имеется достаточно данных,
чтобы охарактеризовать — с логической точки зрения — метод Сократа.
По ранним диалогам Платона мы можем составить ясное и точное представление
о том, чем была «диалектика» Сократа. Сократ несомненно дал толчок к
развитию в философии учения об общем понятии. Однако от толчка до выяснения
диалектической функции общего понятия дистанция оставалась еще значительной.
Сократ не прошел этой дистанции не по недостатку проницательности, а
потому, что весь его интерес был сосредоточен не на области общей теории
диалектики, а на области этики. Диалектика Сократа есть только пропедевтика
его этических исследований. Тем не менее в ранних диалогах Платона сократовская
диалектика получила характеристику рельефную и яркую. Более того, с
известными предосторожностями мы можем для этой характеристики использовать
не только первые по времени диалоги Платона, но даже и диалоги
121
более позднего периода. Условие такого использования — исключение из
характеристики сократовской диалектики отнюдь не всего, что об этой
диалектике рассказывает нам Платон, а только ее специфически платоновских
черт. Это прежде всего теория запредельных миру «идей», а затем трактовка
вопроса о знании и его видах. Но многие черты философских воззрений
Сократа, как их изображает Платон не только в «Лахесе», «Хармиде», но
и в «Федре», «Федоне», «Меноне», а также в первой книге «Государства»,
принадлежат подлинному Сократу и дышат тем же реализмом, каким дышит
изображение Сократа на прогулке с Федром («Федр»), на пиру у Агафона
(«Пир»), в тюрьме («Федон»).
В полном согласии с тем, что нам сообщает Ксенофонт, Сократ, выведенный
Платоном в его диалогах, выясняет связь между диалектикой и собственно
логическими операциями разделения на роды и виды. Руководимое Сократом
философское исследование имеет целью прежде всего установить значение
того или иного широкого родового термина (например, «мужества», «справедливости»
и т. п.). Вопросы, которые ставит Сократ и с помощью которых он исследует
это значение, формулируются так, что они приводят ответы на них, предлагаемые
собеседником Сократа, к явному противоречию. Определение термина вступает
в противоречие либо с различными единичными предметами, явлениями, свойствами
и случаями, которые этот термин не должен охватывать, но которые он
охватывает, либо, наоборот, с другими, которые он должен охватывать,
но которых он не охватывает. Своими различными ответами собеседник все
вновь и вновь ввергается в противоречия. Эти противоречия принуждают
его признать или то, что он не достиг точного и ясного понятия о свойстве,
общем для различных частных факторов, охватываемых исследуемым общим
термином, или то, что такого общего свойства вообще не существует и
что полученное обобщение только чисто словесное и ложное.
И в том и в другом случае Сократ сообщает мыслям собеседника направление,
которое ведет к поправке оказавшегося несостоятельным обобщения, и подводит
таким образом собеседника к тому, что Платон называет «видеть единое
во многом или многое в едином». Другими словами, Сократ предвосхитил
то, что впослел-
122
ствии Платон и Аристотель описали как двойной путь диалектического процесса
— расчленение единого на многое и соединение многого в единое.
Первую задачу — самую важную и существенную — Сократ выполнял прямо
— аналитической цепью вопросов; вторую он редко брался выполнять прямо,
но старался вооружить и возбудить ум слушателя так, чтобы последний
мог сделать это сам. Это единое и многое обозначает логическое распределение
разнообразной материи по родовым терминам — при ясном понимании атрибутов,
подразумеваемых под каждым термином или им сообозначаемых, — так, чтобы
различать те частные факты, к которым он реально применяется.
Трудность отделения сократовского ядра диалектики от содержания, которое
понятие диалектики приобретает у Платона, состоит в том, что учение
Сократа об общем как о реальном основании определения было усвоено Платоном
в его теории идей. Зачастую грань между обоими учениями становится неуловимой,
и значение платоновской идеи неопределенно колеблется между логическим
видом и сущностью.
Неотделимость диалектики Сократа от его учения об определении понятия
надежно засвидетельствована сообщениями Ксенофонта и опирающегося на
него Аристотеля. Ксенофонт не только указывает на значение, которое
имело определение понятия в диалектике Сократа, но и отмечает, что именно
в определении понятия Сократ видел раскрытие сущности вещи. По сообщению
Ксенофонта, само слово «диалектика (???????????)» Сократ выводил из
того, что люди, совещаясь в собраниях, «разделяют предметы по родам»
[Воспоминания, IV, 5, 12]. «Сократ, — поясняет Ксенофонт, — держался
такого мнения: если кто знает, что такое данный предмет, то он может
объяснить это и другим; а если не знает, то нисколько не удивительно,
что он и сам ошибается, и вводит в ошибку других» [Воспоминания, IV,
6,1].
Такое определение понятий — необходимый путь, ведущий к диалектике.
Поэтому, поучал Сократ, надо стараться как можно лучше подготовиться
к этому и усердно заниматься этим: «Таким путем люди становятся в высшей
степени нравственными, способными к власти и искусными в диалектике»
[Воспоминания, IV, 5; 12]. Едва ли не сильнее всего мысль Сократа о
решающем
123
значении определения понятия для этического поведения человека выражена
в диалоге Платона «Протагор». Мысль эту развивает здесь не кто иной,
как сам Сократ, выведенный в числе действующих лиц диалога. Сократ в
«Протагоре» — несомненно не просто литературная маска. Диалог написан
в то время, когда точка зрения Сократа была и точкой зрения Платона.
В одном месте диалога рассматривается вопрос, есть ли в знании сила.
способная руководить людьми. Вопрос этот Сократ формулирует чрезвычайно
четко: «Ну-ка, Протагор, открой мне вот какую свою мысль: как относишься
ты к знанию? Думаешь ли ты об этом как большинство людей, или иначе?
Большинство считает, что знание не обладает силой и не может руководить
и начальствовать... Несмотря на то, что человеку нередко присуще знание,
они полагают, что не знание ими управляет, а что-либо другое: иногда
страсть, иногда удовольствие, иногда скорбь, иной раз любовь, а чаще
— страх... Таково ли, примерно, и твое мнение о знании, или ты полагаешь,
что знание прекрасно и способно управлять человеком, так что того, кто
познал хорошее и плохое, ничто уже не заставит поступать иначе, чем
велит знание, и разум достаточно силен, чтобы помочь человеку?» [Протагор,
352 ВС]. Особенно большой ошибкой Сократ считает ошибку большинства
людей, утверждающих, «будто многие, зная, что лучше всего, не хотят
так поступать, хотя бы у них была к тому возможность, а поступают иначе»
[там же, 352 D].
В ходе развития диалога Сократ вынуждает своих оппонентов, которым он
возражает от своего имени и от имени Протагора, признать смехотворным
их утверждение, «будто нередко человек, зная, что есть зло, и имея возможность
его не совершать, все-таки совершает его» [там же, 355 А]. Сократ полагает,
что во всех случаях, когда перед действующим или определенным к действию
человеком возникают альтернативы, выбор производится на основе знания.
«Тут во всяком случае речь идет о знании» [там же, 357 С]. И наоборот,
те, кто ошибается в выборе между благом и злом, «ошибаются по недостатку
знания» [там же, 357 D]. А ошибочное действие без знания совершается
«по неведению» [там же, 357 Е]. В конце диалога Сократ, начавший с утверждения,
будто добродетели нельзя научить, приходит к противоположному утверждению,
что «все есть знание: и справед-
124
ливость, и рассудительность, и мужество» [там же, 361 В].
Вслед за Ксенофонтом и Платоном тесную связь между этическим учением
Сократа и его диалектикой — с центральным для нее учением об определении
понятия — указал Аристотель. Связь эту Аристотель подчеркнул, желая,
по-видимому, выделить исконно принадлежащее Сократу в его нравственном
учении, а также попутно выявить сократовские элементы учения Платона.
«Так как Сократ, — сообщает Аристотель, — занимался исследованием этических
вопросов, а относительно всей природы в целом его совсем не вел, в названной
же области [этической], искал всеобщего и первый направил свою мысль
на общие определения, то Платон, усвоивши взгляд Сократа... признал,
что такие определения имеют своим предметом нечто другое, а не чувственные
вещи, ибо нельзя дать общего определения для какой-нибудь из чувственных
вещей, поскольку вещи эти постоянно изменяются. Идя указанным путем,
он подобные реальности назвал «идеями», а что касается чувственных вещей,
то о них [по его словам] речь всегда идет отдельно от «идей» и [в то
же время] в соответствии с ними, ибо все множество вещей существует
в силу приобщения к одноименным [сущностям]» [Met., 1,6, 987 в 1 — 10;
7, с. 29].
Впоследствии в трактате «О частях животных» Аристотель напомнил, что
в эпоху Эмпедокла «о сути бытия» и об определении сущности не имели
понятия, и коснулся этого впервые Демокрит «не как необходимого для
рассмотрения природы, а просто будучи приведен к этому самим делом»
[О частях животных, 642 А, 27 — 28]. «Во времена Сократа, — продолжает
Аристотель, — это направление возросло, а исследование природы остановилось
и люди философствующие обратились к полезной для жизни добродетели и
политике» [там же, 642 А, 28 — 31].
Таким образом, Аристотель примыкает к тому взгляду на роль Сократа в
разработке диалектики, которого придерживались Ксенофонт, Платон и школа
Платона. Сократ для него, как для Ксенофонта и для членов Академии,
— основатель философии понятий, первый философ, признавший, будто «сущность»
вещи коренится в понятийном всеобщем. Источником платоновской теории
«идей» Аристотель считает указанные Сократом приемы
125
установления общих определений. Из «физиков» (натурфилософов) до Сократа
«слегка подошел к этому» только Демокрит, давший определение теплого
и холодного. 'Еще раньше это делали для немногих вещей пифагорейцы,
поставившие свои понятия в связь с числами.
В отличие от всех этих своих предшественников Сократ, согласно Аристотелю,
«занимался вопросом о нравственных добродетелях и впервые пытался устанавливать
в их области общие определения» [Met., XIII, 4, 1078 в 17 — 19; 7, с.
223].
Согласно характеристике и оценке Аристотеля, Сократ «правомерно искал
сущность [вещи], так как стремился делать умозаключения, а началом для
умозаключений является сущность вещи» [Met., XIII, 4, 1078 в 23 — 25;
7, с. 223].
Поиски общих определений, с помощью которых Сократ стремился отыскать
«сущность вещи», Аристотель прямо связывает с возникновением отсутствовавшей
до Сократа диалектики. «Ведь тогда еще не было, — поясняет Аристотель,
— диалектического искусства, так чтобы можно было, даже не касаясь этой
сущности, рассматривать противоположные определения, а также — познает
ли такие определения одна и та же наука» [Met., XIII, 4, 1078 в 25 —
27; 7, с. 223].
В это положение вещей Сократ внес, согласно Аристотелю, изменение. Оно
может быть сведено к двум нововведениям. «По справедливости, — говорит
Аристотель, — две вещи надо было бы отнести за счет Сократа — индуктивные
рассуждения и образование общих определений» [Met., XIII, 4, 1078 в
27 — 29; 7, с. 223].
И тут же Аристотель разъясняет, что эти нововведения Сократа, относящиеся
к началам науки, существенно отличаются от теории «идей», противостоящей
учению Гераклита о постоянной текучести чувственных вещей. Нововведения
эти отличаются от теории Платона тем, что Сократ не приписывал общему
и определениям обособленного от чувственных вещей существования [см.
Met., XIII, 4, 1078 в 30 — 31; 7, с. 223]. Напротив, сторонники «идей»
(т. е. Платон и академики) эти стороны «обособили» и подобного рода
реальности назвали «идеями» [см. Met., XIII, 4, 1078 в 31 — 32; 7, с.
223].
Учение об определении, опирающееся на понятие об общем, а также учение
о доказательстве составляют в философии Сократа то, что можно было бы
назвать
126
ядром положительной диалектики. Но есть в философии Сократа также и
ядро диалектики отрицательной. Это представление о роли противоречия
в определении и в выяснении сущности предмета.
Отрицательная диалектика
Уже элеаты, особенно Зенон, заметили, что открытие противоречия в мыслях
о предмете может быть средством, ведущим к познанию истины. Зенон развил
ряд доказательств, напоминающих по своему логическому построению применяемые
в математике так называемые «доказательства» от противного». Так, Зенон
принимает — в качестве условного допущения, — что множество вещей мыслимо.
Сделав это допущение, он доказывает затем, что из него необходимо вытекают
взаимно противоречащие следствия по вопросам о свойствах элементов множества
и о числе, или сумме, элементов множества. Возникает ситуация, парадоксальная
в логическом отношении. Так как доказательства всех противоречащих друг
другу следствий логически безупречны, то необходимо заключить, что в
основе их всех лежит общая им всем ложная предпосылка — условно принятое
допущение, будто множество вещей мыслимо. Таким образом, эта предпосылка
ложна, и множество вещей мыслимо быть не может.
Метод аргументации Зенона получил применение в диалектических рассуждениях
Сократа. В вопросо-ответной диалектике Сократа часто повторяется и воспроизводится
следующее логическое построение. После того как собеседник Сократа дал
ответ на поставленный ему вопрос о сущности исследуемого явления, Сократ
задает собеседнику следующие — дополнительные — вопросы с таким расчетом,
чтобы новые ответы собеседника оказались в логическом противоречии с
ответом на первый вопрос. Заметив противоречие, собеседник вносит поправку
в свой ответ. Но поправка эта подвергается Сократом новому испытанию,
или, как он его называет, «обличению» (????????), — возникает противоречие
между предыдущим определением и новым ответом. Вновь вносится поправка
в искомое определение и т. д.
В результате если и не достигается окончательное истинное определение
(обычно именно так и бывает), то во всяком случае получается опровержение
целого ряда мнений собеседника как мнений ложных. Прием
127
этот проводится Сократом во множестве диалогов: то опровергается эстетическая
теория знаменитого приезжего рапсода («Ион»), то теории посещавших Афины
софистов («Протагор», «Горгий», «Гиппий»), то учение представителя какой-нибудь
философской школы («Кратил») и т. п.
Яркими красками — психологическими и художественными — рисует Платон
состояние собеседника Сократа — недоумение и смущение, переходящее порой
в настоящее интеллектуальное смятение и страх. Но еще важнее, чем этот
— психологический — эффект, результат логический и диалектический: чтобы
прийти к истине, необходимо, по Сократу, пройти через ворота противоречия.
Конечно, не следует преувеличивать значение этого результата. На этой
стадии развития диалектики смысл и структура противоречия далеко еще
не уточнены и играют в диалектике Сократа всего лишь отрицательную роль:
противоречие понимается не как запечатление и не как выражение самой
истины, а только как необходимое условие приближения к ней — через устранение
заблуждения. Оно указывает путь к истине лишь в той мере, в какой оно
— именно как противоречие, как попытка совместить в мысли несовместимое
— оказывается несостоятельным и потому устраняется, упраздняется, снимается.
Противоречие в диалектике Сократа — не форма выражения истины и не прямое
ее отражение. Противоречие в ней — только стимул для дальнейшего исследования,
которое необходимо приведет к самой истине, но которое в качестве возвещения
истины будет уже свободно от всякого противоречия. Диалектика Сократа
— там, где она имеет место, — развивается и осуществляется под знаком
преодоления противоречия, отрицания противоречия, изгнания противоречия.
Предметом знания может быть, по Сократу, только то, что доступно целесообразной
деятельности человека. Но так как, согласно Сократу, наиболее подвластна
человеку деятельность его души, то главной задачей познания Сократ провозглашает
самопознание, истолковав в этом, идеалистическом, смысле старинную формулу
дельфийского оракула: «Познай самого себя». Не только каждое отдельное
действие должно, по Сократу, руководиться известной целью, но, кроме
того, должна
128
существовать единая общая и высшая цель, которой подчиняются все частные
цели и которая есть безусловное высшее благо. Последняя мысль резко
отделяет учение Сократа от крайнего релятивизма софистов. Однако в условиях
человеческой жизни Сократ признает относительный релятивизм, неизбежный
для всякой целесообразной деятельности: благо обусловливается пользой
и удовлетворением, так что хорошее есть одновременна и полезное для
достижения цели, с точки зрения которой оно определяется как хорошее.
Рационалистическая тенденция в этике Сократа
Учение Сократа о знании как об определении общих понятий и применявшиеся
Сократом индуктивные приемы определения этических понятий сыграли роль
в развитии логики. Основная черта этики Сократа, тесно связанная с его
взглядом на роль понятий, состоит в отождествлении нравственной доблести
со знанием. По Сократу, деятельность человека всецело определяется его
понятиями о доблести, о благе и вытекающими из этих понятий целями.
Поэтому никто не может заблуждаться или дурно поступать по доброй воле:
нет человека, который, зная, что он может сделать нечто лучшее сравнительно
с тем, что он делает, стал бы, напротив, делать худшее. Таким образом,
Сократ сводил всякое дурное действие всецело к простому незнанию или
заблуждению, а мудрость — к совершенному знанию. Этот этический рационализм
Сократа был предметом удивления уже у древних: Аристотель отмечал, что
Сократ превратил добродетели в понятия, в науки или познания особого
рода. Учение Сократа о знании как усмотрении общего посредством понятий
было развито учеником Сократа Платоном в его теории «видов», или «идей».
Сократовские школы
В начале 4 в. до н. э. некоторыми учениками Сократа были основаны новые
философские школы, получившие наименование сократовских, или сократических.
Таковы школы: 1) мегарская; 2) элидо-эретрийская; 3) киренская; 4) киническая.
Первые три получили название по городам, где жили их руководители, последняя
— по насмешливому прозвищу «пес», данному ее представителю — Диогену
из Синопа (не смешивать с Диогеном из Аполлонии). Каждая из этих школ
по-своему решала поставленные Сократом вопросы о высшем благе, о воз-
129
можности познания, о предмете общих понятий, об их достоверности и о
целях практической деятельности, ведущих к благу.
1. Мегарская школа. Основанная уроженцем Могары, учеником и ревностным
почитателем Сократа Евклидом (не смешивать с математиком Евклидом),
мегагрская школа просуществовала до середины 3 в. до н. э. и имела,
кроме Евклида, ряд последователей: Евбулида, Диодора и Стилпона. В основе
учения мегарской школы лежала мысль, будто предметом знания могут быть
только «бестелесные виды» или общее, постигаемое посредством понятий.
Общее совпадает с единым благом и неизменно по природе. Ни чувственный
мир, ни удостоверяемые ощущениями возникновение, гибель, движение и
изменение невозможны, и всякая попытка мыслить их ведет к противоречиям.
Для обоснования этих положений мегарцы изобрели много доводов, в которых
метафизически противопоставили общее единичному и в результате пришли
(Стилпон) к софистическому отрицанию возможности относить общее понятие
к единичным предметам [подробнее см. 22а, гл. II].
2. Элидо-эретрийская школа. Элидо-эретрийская школа была основана Федоном
из Элиды; один из деятелей этой школы Менедем положил впоследствии начало
эретрийской школе. Федон и Менедем были искусными спорщиками и учителями
красноречия, однако школа их не прибавила оригинальных идей к учению
мегарцев, с которыми ее представители разделяли взгляд на единство доблести
и блага.
3. Киническая школа. Основателем кинической школы был Антисфен (вторая
половина 5 — первая половина 4 в. до н. э.), слушавший софистов, а затем
примкнувший к Сократу. Антисфен резко выступал против учения Платона
о бестелесных постигаемых умом «видах», или «идеях». Из учеников Антисфена
выделился Диоген из Синопа (умер в 323 г. до н. э.), прославившийся
невозмутимой последовательностью, с какой он осуществлял развитый им
идеал этического поведения. Учением и примером Диогена были захвачены
Кратес из Фив и его жена Гиппархия. Идеи кинической этики обнаруживают
свою силу еще в 3 в. до н. э., но в дальнейшем киническая школа сливается
со стоицизмом, выдвинув, однако, в первых двух веках нашей эры нескольких
ярких представителей.
130
Чему учил Антисфен? Основное теоретическое положение Антисфена — отрицание
реальности общего. Существуют только единичные вещи. Понятие есть лишь
слово, объясняющее то, чем вещь бывает или что она есть. Поэтому применение
к отдельным предметам общих понятий невозможно: невозможно ни соединение
различных понятий в единстве суждения, ни определение понятий, ни даже
противоречие, так как о всякой вещи может быть высказано только суждение
тождества, вроде: конь есть конь, стол есть стол. Учение Платона об
умопостигаемых «видах» несостоятельно, так как восприятию доступен единичный,
чувственно воспринимаемый экземпляр вида, но никак не самый «вид» или
«идея».
По этике киников мудрость состоит не в недоступном для человека теоретическом
знании, но лишь в познании блага. Истинное благо может быть только достоянием
каждого отдельного лица, а целью добродетельной жизни может быть не
богатство, не здоровье и даже не сама жизнь (все это блага, нам неподвластные),
а лишь спокойствие, основанное на отрешении от всего, что делает человека
зависимым: от имущества, от наслаждений, от искусственных и условных
понятий, принятых среди людей. Отсюда мораль аскетизма, идеал крайней
простоты, граничащей с «докультурным» состоянием, презрение к большинству
нужд и потребностей, кроме основных, без которых сама жизнь была бы
невозможна, насмешка над всеми условностями, над религиозными предрассудками,
проповедь безусловной естественности и безусловной личной свободы.
4. Киренская школа. Киренская школа была основана уроженцем африканской
Кирены Аристиппом и продолжена Аретой, Антипатром, а затем Феодором,
Гегесием и Анникеридом (около 320 — 280 гг. до н. э.). Вместе с киниками
Аристипп исходит из убеждения, что предметом знания может быть только
практически достижимое благо. Так как орудием познания могут быть, по
Аристиппу, только наши ощущения и так как в ощущениях постигаются будто
бы не свойства самих вещей, а лишь наши собственные, совершенно индивидуальные
состояния, то критерием блага может считаться только испытываемое нами
при ощущении наслаждение или страдание. Наслаждение не может быть состоянием
безразличного покоя, а лишь положительным удовольстви-
131
ем, простирающимся не на прошлое и не на будущее, а лишь на настоящее.
Только отдельное, заполняющее данный миг удовольствие имеет цену и должно
быть предметом стремлений. Так как ни прошлое, ни будущее нам не принадлежит,
то ни раскаяние, ни надежда на будущее, ни страх перед будущим не имеют
никакого смысла. Цель жизни — в наслаждении настоящим. Из всех возможных
наслаждений наиболее желательны чувственные, так как они самые сильные.
Однако средством к достижению счастья должна быть свобода, которая дала
бы нам силу отказаться от недостижимого удовольствия или от удовольствия,
удовлетворение, которого грозит причинить нам страдание. Поэтому философ
должен быть одинаково готов как к тому, чтобы воспользоваться ими, если
позволят обстоятельства, так и к тому, чтобы'с легким и беспечальным
сердцем от них отказаться. Из учения Аристиппа Феодор вывел отрицание
существования богов и необязательность этических норм для мудреца. В
отличие от Аристиппа Феодор целью деятельности считал не наслаждение
единичными удовольствиями, а радость, стоящую выше отдельных благ и
предполагающую в том, кто к ней стремится, рассудительность.
В.Ф. Асмус. Античная философия. Глава III. 1.