Греки считали радость священной, как и жизненную силу; согласно их верованиям, боги также любят шутку. Их комедия — это упоение веселостью и вместе с тем излияние священного Вдохновения; изначально это не что иное, как публичное религиозное действие, часть празднества Вакха — бога, воплощавшего жизненную силу и наслаждение. Это слияние легчайшего с высочайшим, веселого с божественным заключает в себе великую истину. Радость сама по себе хороша, даже в чувственной радости содержится непосредственное наслаждение высшего человеческого существования. Это своеобразное, естественное и исконное состояние высшей природы человека; боль овладевает им лишь посредством менее значительной части. Чисто нравственная боль — это не что иное, как утраченная радость, а чисто чувственная радость — не что иное, как умиротворенная боль, ибо боль есть основа животного существования. Однако то и другое — только понятия, в действительности обе разнородные природы образуют вместе единое целое — человека, сливаются в единое побуждение — человеческое; боль становится нравственной, а радость — чувственной.

Так как чистая человеческая сила выражается в радости, то она является символом доброго, красотой природы. Она возвещает не только о жизни, но и о душе. Жизнь и неограниченная радость означает любовь. Ибо всякая жизнь указывает на свой корень и на плод своего завершения, и высший момент жизненной силы — это удвоение жизни, наслаждение однородной жизнью. Однако в человеке жизнь и дух неразрывны, и узы жизни соединяют умы. Только боль разделяет и обособляет; в радости сливаются все границы. В надежде беспрепятственного соединения, кажется, исчезает последняя оболочка животности; человек предугадывает полное наслаждение, к какому он только может стремиться, не обладая им. Для каждого чувствующего существа есть радость, не терпящая, кажется. каких-либо добавлений, ибо она не имеет иных границ, кроме ограниченной восприимчивости субъекта. В высшем, что он может постичь, человеку является безусловно высшее; его высшая радость предстает ему как образ наслаждения бесконечного существа. Боль может быть крайне действенным медиумом прекрасного; но радость прекрасна уже сама по себе. Прекрасная радость — высший предмет изящного искусства.

Вообще свобода изображается как снятие всех ограничении. Следовательно, личность, определяющаяся только собственной волей и делающая явным это отсутствие для себя внутренних или внешних ограничений, воплощает полную внутреннюю и внешнюю личную свободу. Благодаря тому что в радостном наслаждении собой она действует из чистого произвола и по своей прихоти, намеренно беспричинно или вопреки причинам, зримой становится внутренняя свобода. Внешняя же свобода проявляется в том дерзновении, с каким она преступает внешние ограничения, в то время как закон великодушно отказывается от своих прав. Так римляне изображали в сатурналиях - свободу; сходная мысль легла, вероятно, и в основу карнавала. В том, что нарушение ограничений при этом только кажущееся и не содержит в себе ничего дурного и безобразного, а свобода тем не менее является безусловной, — в этом состоит подлинная задача всякого подобного изображения и, следовательно, древнегреческой комедии.

Такой безграничной свободой она пользовалась в Афинах. Уже ее религиозное происхождение воспитало и сформировало комическую музу для свободы, поэт и его хор были священными лицами: в них говорил бог радости и, находясь под его защитой, они были неприкосновенны. Однако скоро религиозный институт превратился в политический, празднество — в публичное установление, неприкосновенность жреца — в символическое изображение гражданской свободы. Хор в особенности представлял афинский народ, созерцавший в красоте игры свою собственную святость. Под прикрытием религии и политики искусство незаметно добилось того, на что у него есть вечное право и чего его лишил несчастный человеческий рассудок, — неограниченной автономии. Подобно истине и добродетели, красота — настоящее перворожденное дитя человеческой природы и обладает наряду с ними таким же полным правом никому не повиноваться, кроме самой себя. Поэзия более других искусств подвержена опасности утерять это право, и более всего — комическая муза, которая была свободной только У одного народа и у этого одного народа только в течение краткого времени. Если что-нибудь может быть названо божественным в человеческих созданиях, то это прекрасная веселость, и возвышенная свобода в произведениях Аристофана.

То, что радость свободна и прекрасна в своей естественности, предполагает свободное и естественное формирование человека, когда все его силы предоставлены беспрепятственной свободной игре и собственному развитию. Тогда человек, его формирование и его история становится совместным результатом его обеих разнородных природ; обе неразрывно связаны, добродетель привлекательна, а чувственность прекрасна. Однако свободное человеческое формирование находит конец в себе самом, потому что рано или поздно чувственность должна получить перевес. Подобно всем чистым продуктам свободного человеческого влечения, и свободная комедия может иметь только один момент совершенной красоты; затем радость становится распущенностью, а свобода — безудержным своеволием. Однако греческая комедия не достигла и этого момента; для этого должны были бы совпасть два промежутка времени, когда нравы еще не испорчены и когда вкус к комическому и комическое искусство уже вполне развиты. В Афинах же было совсем наоборот: нравы были уже очень испорчены, а вкус к комическому еще не развит. Аристофан-художник примыкает к начальному периоду истории искусства, Аристофан-человек находит свое место в эпоху упадка. Это объясняется двумя причинами: комическое искусство формируется позже, чем трагическое, и публика комедии деградирует раньше. Так как оно более обращается к восприимчивости, нежели пробуждает самодеятельность. и так как, в отличие от трагедии, оно не рассчитывало в Афина к на столь подготовленного зрителя, то публика его была хуже. чем публика трагедии, что подтверждают общественное мнение древних и высказывания философов. Трагедия возвышает свою' публику и держит ее в напряжении, препятствуя, насколько это возможно, порче вкуса. Комедия же соблазняет свою публику, ускоряет порчу вкуса. Ибо радость — это вообще нечто соблазнительное, она расслабляет силу, приводит чувства в упоение и дает им перевес. Комическое искусство греков развилось позднее, чем трагическое; последнее нашло свой материал уже разработанным и опоэтизированным у эпических и лирических поэтов, первое же должно было еще возвышать и превращать в поэзию, поэтизировать в соответствии со своим идеалом совершенно новый материал, действительную мирскую жизнь, развившуюся очень поздно. Вообще трагический гений пробуждается, кажется, ранее комического: он требует только большой массы человеческой культуры и судьбы в их общих чертах, тогда как для комического гения человеческий дух и человеческая жизнь, если можно так выразиться, должны быть уже развиты вплоть до мельчайших деталей.

Ничто так не заслуживает порицания в произведении искусства, как погрешности в красоте и изображении, — безобразное и неудачное. И совершенно не обязательно отвергать все то, что противоречит лишь условным понятиям и требованиям известных сословий, наций и эпох. Нам в особенности следует забыть в этом пункте о наших эстетических предрассудках; нам нужно вспомнить о том, что изящное искусство — это нечто большее, чем умение льстить изнеженной чувствительности, и перестать считать оскорбление физической чувствительности более предосудительным, нежели прегрешение против красоты и искусства. Конечно, эта повышенная физическая восприимчивость более вредит искусству, чем грубость; последняя порождает лишь отдельные недостатки, первая же кладет конец всякому искусству и низводит его до уровня возбудителя чувственности, Нас отталкивает то, что греческая комедия говорит с народом на его языке, мы требуем от искусства изысканности. Однако радость и красота — не привилегия людей ученых, знатных и богатых, это священное достояние человечества. Греки чтили народ, и немалое преимущество греческой музы заключается в том, что она умела сделать высшую красоту понятной даже для неразвитого рассудка, для обычного человека. Правда, обычный человек из Афин превосходил всех ему подобных не только природным умом и образованностью, но и свободой и энергией нравственного чувства. Это доказывает нам, между прочим, именно Аристофан, который часто с необычайной ясностью убеждает нас в том, что и в Афинах была чернь. Комическое в гораздо большей степени, чем трагическое, сообразуется с восприимчивостью и уровнем понимания своей публики, а они в свою очередь зависят от массы общественной культуры и всех способностей души: отсюда различие между низшим и благородным комическим. Чтобы пробудить не очень чувствительную восприимчивость, требуются более сильные раздражители, более резкие потрясения; противоречия и контрасты, вообще отношения, которые должен постичь неразвитый рассудок, должны быть грубее и доступнее. Как изменчивы вообще эти отношения, поясняет пример детей, дикарей, обычного человека. Простой человек не столь чувствителен к отвратительному, часто содержащемуся в комическом: его могут забавлять комические черты страдающего или дурного существа. Подлинная задача комедии состоит в том, чтобы по возможности удалить, сгладить или смягчить те несовершенства, которые только и могут сообщить радости драматическую энергию не уничтожая, однако, энергии и не заменяя недостаток комической энергии энергией трагической, — требование, еще никогда не удовлетворявшееся. Комическое искусство на начальной своей стадии не испытывает недостатка в энергии, но оно оскорбляет: одного из существенных элементов комического, несовершенного и неприятного, в нем содержится очень много, тогда как другого элемента, радости, ему недостает. И для более неразвитой публики прекрасное во всяком случае должно преобладать над безобразным в произведении комического искусства, иначе оно не могло бы понравиться ей. Но когда формируется общественный вкус, когда понимание и восприимчивость публики утончаются, она начинает находить оскорбительными произведения, прежде считавшиеся ею прекрасными. Грубость, часто безнравственную, не следует путать с эстетической безнравственностью, которая представляет собой лишь недостаток гармонии, безудержный разгул отдельных сил при перевесе чувственности.

Не нужно думать, будто из-за того, что греческая комедия говорила на языке своей публики (как я уже упоминал об этом), она утратила свою объективность и ниспала до уровня индивидуального умения. Вообще полная общезначимость и высшая индивидуальность искусства не противоречат друг другу: искусство должно соединить то и другое. У него как у органа природы и красот нет иной публики, кроме человечества; сколь определенной и ограниченной ни была бы его видимая публика, оно обращается только к человеческому, неизменному в ней. Но материя, язык искусства, не может не быть индивидуальной, ибо благодаря этому возрастает ее понятность и энергия: комическая муза в особенности может воплощать свои создания в деталях действительной жизни; основой ее картин, ареной действия ее персонажей должна быть действительность, высшая индивидуальность.

Но помимо уже высказанного мною Аристофана упрекают еще и в том, что пьесы его лишены драматической связи и единства, его изображения преувеличены до карикатуры и неверны, что он часто нарушает иллюзию. Последний упрек не лишен основания: не только в политическом интермеццо, парекбазе, где хор говорил с народом, но и помимо этого поэт и публика обнаруживаются в многочисленных намеках. Повод к этому лежит в политических отношениях комедии, другое же оправдание, как мне представляется, заключено в природе комического вдохновения. Это нарушение — не неумение, но сознательное дерзновение, кипящая полнота жизни, и нередко оно производит неплохое воздействие, вообще повышает его, ибо все же не может уничтожать иллюзии. Высшая подвижность жизни должна воздействовать, должна уничтожать; не находя ничего вне себя, она обращается вспять, на любимый предмет, на себя самое, собственное произведение; она ущемляет тогда, чтобы возбуждать не разрушая. Эта характерная черта жизни и радости становится значительной в комедии и благодаря связи со свободой.

Драматическая полнота невозможна в чистой комедии. назначением которой является публичное изображение, а принципом — общественный bk\l: невозможна по крайней мере до тех пор, пока совершенно не изменится в человеке взаимоотношение восприимчивости и самодеятельности, пока чистя радость, без всякого добавления боли, не окажется достаточной для того, чтобы довести его влечение до предела. До тех пор комическому искусству, чтобы обрести энергию, без которой всякое драматическое изображение неестественно и бездейственно, придется прибегать к помощи боли и дурного, так ч"ю до тех пор наследственным грехом комической энергии останется необходимое удовольствие от дурного. Чистое удовольствие редко содержит смешное, но смешное (очень часто не что иное, как удовольствие от дурного) гораздо действеннее и живее. Настоящая задача комедии состоит в том, чтобы с помощью незначительной боли достигать высшей жизненное! и, лучшим ее средством для этого является надлежащее расположение, например ошеломительная внезапность контрастов. Она не могла бы обойтись без примеси безобразного, не нанося ущерба энергии, подобно тому как, по мнению почти всех философов, несовершенство составляет существенный ингредиент смешного в природе, которому в искусстве соответствует комическое. Духовная радость чиста и спокойна;

радость же бурная, беспокойная и смешанная, вроде той, что вызывает комическое, является предельно чувственной. Она создает опьянение жизнью, увлекающее за собой дух, и теряется красота, чересчур обременяющая собой самодеятельность. Совершенная каузальная связь, внутренняя драматическая необходимость и полнота слишком обременительны для легко рассеивающегося опьянения, и наслаждение гармонией требует трезвой осмысленности и присутствия всей души. Совершенное-трагическое целое или же эпическое и философское целое в драматическом облачении, наделенные всеми эффектами комического, не так уж редки, но я сомневаюсь, что можно найти совершенное драмагическое произведение искусства, в котором единство целого было бы поэтическим и притом не трагическим, а чисто комическим.

После того как греческая комедия уже не была более свободной и сила комического гения угасла (если бы она еще и сохранялась, то только оскорбляла бы тонкий вкус), а безнравственность привела к расслабленности, после того как драматическое искусство, язык поэзии, философии и общественной жизни да и сама общественная жизнь достигли высшей степени развития, — возникла новая греческая комедия. Ей присущи Художественные достоинства, которыми может обладать комедия и без свободы и комической силы: грация стиля, гуманность в характерах, изящество слога и тонкость диалога. Недостаток комической энергии возмещался (как это вообще неизбежно случается) трагической энергией; трагедия также пришла в упадок, и новый смешанный вид должен был заменить собой оба других. От трагедии он взял нежную теплоту страсти, часто приближающуюся к трагической серьезности, и своеобразное очарование драматического искусства, возбуждающее интерес непринужденным развитием прекрасно построенного действия во всей его полноте. Многое способствовало разработке и совершенствованию этого нового вида: аттическая образованность и слог, образцы древней комедии и трагедии, реминисценции прежней свободы; с другой стороны, общественный вкус, уже весьма испорченный, поставил искусству тесные границы. Он был открыт лишь для восприятия грации и элегантности. Когда у народа не столь расслабленный общественный вкус либо же когда -этот вкус вообще не направляет искусство, гений, без сомнения, может подняться гораздо выше в этом смешанном виде драмы. Монотонность царит в материале новой греческой комедии не в меньшей мере, чем в ее идеале. Нравственная грация Менандра — высшее, что еще был способен воспринять общественный вкус. Но этот поэт любил философию и составлял исключение, сами его современники предпочитали ему других поэтов, у которых они находили собственную расслабленную чувственность в грациознейшем облачении.

Прежде всего в теории человека нужно выяснить, какое место занимает человек в ряду созданий, в каком отношении он находится к целостности природы и мира. Хотя изначально земному элементу присущи лишь два основных влечения — влечение к самосохранению и влечение к обособлению, индивидуальности и развитию, — позднее, когда земной элемент уже достаточно развился, может образоваться еще более высокое влечение к возвращению в свободный мир, томление по утраченной свободе. Это влечение может возникнуть лишь позднее, оно может быть лишь последним из земных элементов, так как находится в противоречии с изначальным влечением самости (Selbstheit). Только когда последнее разрушено, другое влечение может получить простор для своего развития. <...>

Основной пункт относительно природы и существа человека, который теперь нужно уяснить, — это свобода. Ранее можно было утверждать вообще, что свобода составляет сущность человека, что свобода то же самое, что я (Ichheit), и, следовательно, человек необходимо должен быть свободен. О подлинном отношении ограниченного человека к целому речь может идти только теперь. <...>

В отдельном человеке влечение к обособлению идет все дальше, и тем самым может быть достигнута цель земного элемента. Как природное существо человек тем совершеннее, чем более самостоятельным и индивидуальным он является. Однако влечение к самости и индивидуальности занимает все же подчиненное место в земном элементе; в восходящем развитии оно должно постепенно растворяться в любви, ограниченная индивидуальность (Personlichkeit) должна отпасть, и все возвратиться в единство.

Прежде всего здесь нужно напомнить, что закономерность не исключает совершенно свободы, но речь может идти только о подчинении одной из них другой, и наша идеалистическая Философия должна отдать первенство свободе. Нет абсолютных законов, однако философия должна признать значимость законов для всех форм и развитии, кроме первоначала. Чем дальше зашло развитие, тем более возрастает закономерность; однако закон как средство к высшей цели модифицируется по мере приближения к ней и полностью отпадает по ее достижении. <—>

Земные создания человека, естественно, связаны законами земного развития, однако и здесь имеется большая свобода. Это станет яснее всего, если мы посмотрим на те явления истории человека и его духа, которые ближе всего нам и известнее всего. Каждое произведение духа носит характер своего времени. Отдельный человек никогда не может полностью отрешиться от своей эпохи, но он может возвыситься над ней, он не связан с движением своего времени неизменной необходимостью, и так и должно быть, ибо это была бы дурная свобода, если бы люди не обладали способностью создать ее для себя. В целом, следовательно, свобода человека обеспечена наряду со всеобщими законами истории, ибо последние не имеют абсолютной значимости для отдельного человека. Внутренняя же деятельность человека, не проявляющаяся внешне, стремящаяся в совсем иной мир, совершенно не связана законами земного развития. Внутренняя свобода всегда остается у человека.