Сочинения

В. Ф. Одоевский
РУССКИЕ НОЧИ
<фрагменты>

НАСМЕШКА МЕРТВЕЦА

Ревела осенняя буря; река рвалась из берегов; по широким улицам
качалися фонари; от них тянулись и шевелились длинные тени; казалось, то
подымались с земли, то опускались темные кровли, барельефы, окна. В городе
еще все было в движении; прохожие толпились по тротуарам; запоздавшие
красавицы, как будто от бури, то закрывали, то открывали свои личики, то
оборачивались, то останавливались; толпа молодежи их преследовала и, смеясь,
благодарила ветер за его невежливость; степенные люди осуждали то тех, то
других и продолжали путь свой, жалея, что им самим уже поздно за то же
приняться; колеса то быстро, то лениво стучали о мостовую; звук уличных
рылей носился по воздуху; и из всех этих разнообразных, отдельных движений
составлялось одно общее, которым дышало, жило это странное чудовище,
складенное из груды [людей и] камней, которое называют многолюдным городом.
Одно небо было чисто, грозно, неподвижно - и тщетно ожидало взора, который
бы поднялся к нему.
Вот с моста, вздутого прибывшей волною, вихрем скатилась пышная,
щегольская карета, во всем похожая на другие, но в которой было нечто такое,
почему прохожие останавливаются, говорят друг другу; "Это, верно, молодые!"
- и с глупою радостью долго провожают карету глазами.
В карете сидела молодая женщина; блестящая перевязка струилась между ее
черными локонами и перевивалась с нераспустившимися розами; голубой
бархатный плащ сжимал широкую блонду, которая, вырываясь из своей темницы,
волновалась над лицом красавицы, как те воздушные занавески, которыми
живописцы оттеняют портреты своих прелестниц.
Подле нее сидел человек средних лет, с одним из тех лиц, которые не
поражают вас ни телесным безобразием, ни душевной красотою; которые не
привлекают вас и не отталкивают. Вас бы не оскорбило встретиться с этим
человеком в гостиной; но вы двадцать раз прошли бы мимо, не заметив его, но
вы не сказали б ему ни одного сердечного слова, но при нем бы вы побоялись
того чувства, которое невольно вырывается из бездны душевной и терзает вас,
пока вы не дадите ему тела и образа. Словом, в минуту сильной умственной
деятельности вам было бы неловко, беспокойно с этим человеком; в минуту
вдохновения - вы бы выкинули его за окошко.
Испуганная валами разъяренной реки, грозным завыванием ветра, красавица
невольно то выглядывала в окошко, то робко прижималась к своему товарищу;
товарищ утешал ее теми пошлыми словами, которые издавно изобрело холодное
малодушие, которые произносятся без уверенности и принимаются без убеждения.
Между тем карета быстро приближалась к ярко освещенному дому, где в окнах
мелькали тени под веселый ритм бальной музыки.
Вдруг карета остановилась: раздалось протяжное пение; улица осветилась
багровым пламенем; несколько человек с факелами; за ними гроб медленно
двигался через улицу. Красавица выглянула; сильный порыв ветра отогнул
оледенелый покров с мертвеца, и ей показалось, что мертвец приподнял
посинелое лицо и посмотрел на нее с той неподвижной улыбкой, которою мертвые
насмехаются над живыми. Красавица ахнула и, в беспамятстве, прижалась ко
внутренней стенке кареты.
Красавица некогда видала этого молодого человека. Видала! она знала
его, знала все изгибы души его, понимала каждое трепетание его сердца,
каждое недоговоренное слово, каждую незаметную черту на лице его; она знала,
понимала все это, но на ту пору одно из тех людских мнений, которое люди
называют вечным, необходимым основанием семейственного счастия и которому
приносят в жертву и гений, и добродетель, и сострадание, и здравый смысл,
все это на несколько месяцев, - одно из таких мнений поставляло
непреоборимую преграду между красавицею и молодым человеком. И красавица
покорилась. Покорилась не чувству, - нет, она затоптала святую искру,
которая было затеплилась в душе ее, и, падши, поклонилась тому демону,
который раздает счастье и славу мира; и демон похвалил ее повиновение, дал
ей "хорошую партию" и назвал ее расчетливость - добродетелью, ее
подобострастие - благоразумием, ее оптический обман - влечением сердца; и
красавица едва не гордилась его похвалою.
Но в любви юноши соединялось все святое и прекрасное человека; ее
роскошным огнем жила жизнь его, как блестящий, благоухающий алоэс под опалою
солнца; юноше были родными те минуты, когда над мыслию проходит дыхание
бурно; те минуты, в которые живут века; когда ангелы присутствуют таинству
души человеческой и таинственные зародыши будущих поколений со страхом
внимают решению судьбы своей.
Да! много будущего было в этой мысли, в этом чувстве. Но им ли оковать
ленивое сердце светской красавицы, беспрерывно охлаждаемое расчетами
приличий? Им ли пленить ум, беспрестанно сводимый с толку теми судьями
общего мнения, которые постигли искусство судить о других по себе, о чувстве
по расчету, о мысли по тому, что им случилось видеть на свете, о поэзии по
чистой прибыли, о вере по политике, о будущем по прошедшему?
И все было презрено; и бескорыстная любовь юноши, и силы, которые она
оживляла... Красавица назвала свою любовь порывом воображения, мучительное
терзание юноши - преходящею болезнью ума, мольбу его взоров - модною
поэтическою причудою. Все было презрено, все было забыто. Красавица провела
его через все мытарства оскорбленной любви, оскорбленной надежды,
оскорбленного самолюбия...
Что я рассказал долгими речами, то в одно мгновение пролетело через
сердце красавицы при виде мертвого: ужасною показалась ей смерть юноши, - не
смерть тела, нет! черты искаженного лица рассказывали страшную повесть о
другой смерти. Кто знает, что сталось с юношей, когда, сжатые холодом
страдания, порвались струны на гармоническом орудии души его; когда изнемог
он, замученный недоговоренною жизнию; когда истощилась душа на тщетное
борение и, униженная, но не убежденная, с хохотом отвергла даже сомнение, -
последнюю, святую искру души - умирающей. Может быть, она вызвала из ада все
изобретения разврата; может быть, постигла сладость коварства, негу мщения,
выгоды явной, бесстыдной подлости; может быть, сильный юноша, распаливши
сердце свое молитвою, проклял все доброе в жизни! Может быть, вся та
деятельность, которая была предназначена на святой подвиг жизни, углубилась
в науку порока, исчерпала ее мудрость с тою же силой, с которою она некогда
исчерпала бы науку добра; может быть, та деятельность, которая должна была
помирить гордость познания с смирением веры, слила горькое, удушающее
раскаяние с самою минутою преступления...
Карета остановилась. Бледная, трепещущая красавица едва могла идти по
мраморным ступеням, хотя насмешки мужа и возбуждали ее ослабевшие силы. -
Вот она вошла; она танцует; но кровь поднимается в ее голову; деревянная
рука, которая увлекает ее за танцующими, напоминает ей ту пламенную руку,
которая судорожно сжималась, прикасаясь до ее руки; бессмысленный грохот
бальной музыки отзывается ей той мольбою, которая вырывалась из души
страстного юноши.
Между толпами бродят разные лица; под веселый напев контрданса
свиваются и развиваются тысячи интриг и сетей; толпы подобострастных
аэролитов вертятся вокруг однодневной кометы; предатель униженно кланяется
своей жертве; здесь послышалось незначущее слово, привязанное к глубокому,
долголетнему плану; там улыбка презрения скатилась с великолепного лица и
оледенила какой-то умоляющий взор; здесь тихо ползут темные грехи и
торжественная подлость гордо носит на себе печать отвержения...
Но послышался шум... вот красавица обернулась, видит - иные шепчут
между собою... иные быстро побежали из комнаты и трепещущие возвратились...
Со всех сторон раздается крик: "Вода! вода!"; все бросились к дверям: но уже
поздно! Вода захлестнула весь нижний этаж. В другом конце залы еще играет
музыка; там еще танцуют, там еще говорят о будущем, там еще думают о вчера
сделанной подлости, о той, которую надобно сделать завтра; там еще есть
люди, которые ни о чем не думают. Но вскоре всюду достигла страшная весть,
музыка прервалась, все смешалось.
Отчего ж побледнели все эти лица? Отчего стиснулись зубы у этого
ловкого, красноречивого ритора? Отчего так залепетал язык у этого угрюмого
героя? Отчего так забегала эта важная дама, [эта блонда пополам с грязью]? О
чем спрашивает этот великолепный муж, для которого и лишний взгляд казался
оскорблением?.. Как, милостивые государи, так есть на свете нечто, кроме
ваших ежедневных интриг, происков, расчетов? Неправда! пустое! все пройдет!
опять наступит завтрашний день! опять можно будет продолжать начатое!
свергнуть своего противника, обмануть своего друга, доползти до нового
места! Послушайте: вот, некоторые смельчаки, которые больше других не думали
ни о жизни, ни о смерти, уверяют, что опасность не велика и что вода сейчас
начнет убавляться: они смеются, шутят, предлагают продолжать танцы,
карточную игру; они радуются случаю остаться вместе до завтрашней ночи; вы в
продолжение этого времени не потерпите ни малейшего неудовольствия.
Смотрите: в той комнате приготовлены столы, роскошные вина кипят в
хрустальных сосудах, все произведения природы сжаты для вас на золотых
блюдах; нет дела, что вокруг вас раздаются стоны погибающих; вы люди мудрые,
вы приучили свое сердце не увлекаться этими слабодушными движениями. Но вы
не слушаете, но вы трепещете, холодный пот обдает вас, вам страшно. И
подлинно: вода все растет и растет; вы отворяете окошко, зовете о помощи:
вам отвечает свист бури, и белесоватые волны, как разъяренные тигры,
кидаются в светлые окна. Да! в самом деле, ужасно. Еще минута, и взмокнут
эти роскошные, дымчатые одежды ваших женщин! Еще минута, и то, что так
отрадно отличало вас от толпы, только прибавит к вашей тяжести и повлечет
вас на холодное дно. Страшно! страшно! Где же всемощные средства науки,
смеющейся над усилиями природы?.. Милостивые государи, наука замерла под
вашим дыханием. [Где же великодушные люди, готовые на жертву для спасения
ближнего? Милостивые государи, - вы втоптали их в землю, им уже не
приподняться.] Где же сила любви, двигающей горы? Милостивые государи, вы
задушили ее в ваших объятиях. Что же остается вам?.. Смерть, смерть, смерть
ужасная! медленная! Но ободритесь: что ж такое смерть? Вы люди дельные,
благоразумные; правда - вы презрели голубиную целость, зато постигли змеиную
мудрость; неужели то, о чем посреди тонких, сметливых рассуждений ваших вы
никогда и не помышляли, может быть делом столь важным? Призовите на помощь
свою прозорливость, испытайте над смертию ваши обыкновенные средства:
испытайте, нельзя ли обмануть ее льстивою речью? нельзя ли подкупить ее?
наконец, нельзя ли оклеветать? не поймет ли она вашего многозначительного
неумолимого взгляда?.. Но все тщетно! Вот уже колеблются стены, рухнуло
окошко, рухнуло другое, вода хлынула в них, наполнила зал; вот в проломе
явилось что-то огромное, черное... Не средство ли к спасению? Нет, черный
гроб внесло в зал, - мертвый пришел посетить живых и пригласить их на свое
пиршество! Свечи затрещали и погасли, волны хлещут по паркету, все поднимают
и опрокидывают, что ни встретится; картины, зеркала, вазы с цветами, - все
смешалось, все трещит, все валится; иногда из-под хлеста волн вынырнет
испуганное лицо, раздастся пронзительный крик, и оба исчезнут в пучине; лишь
поверху носится открытый гроб, то бьется об драгоценные остатки уцелевшей
статуи, то снова отпрянет на средину зала...
Тщетно красавица просит о помощи, зовет мужа - она чувствует, как
облипло на ней платье, как отяжелело, как тянет ее в глубину... Вдруг с
треском рухнулись стены, раздался потолок, - и гроб, и все бывшее в зале
волны вынесли в необозримое море... Все замолкло; лишь ревет ветер, гонит
мелкие дымчатые облака перед луною, и ее свет по временам как будто синею
молниею освещает грозное небо и неумолимую пучину. Открытый гроб мчится по
ней; за ним волны влекут красавицу. Они одни посредине бунтующей стихии: она
и мертвец, мертвец и она; нет помощи, нет спасения! Ее члены закостенели,
зубы стиснулись, истощились силы; в беспамятстве она ухватилась за окраину
гроба, - гроб нагибается, голова мертвеца прикасается до головы красавицы,
холодные капли с лица его падают на ее лицо, в остолбенелых глазах его упрек
и насмешка. Пораженная его взором, она то оставляет гроб, то снова, мучась
невольною любовью к жизни, хватается за него, - и снова гроб нагибается и
лицо мертвеца висит над ее лицом, - и снова дождит на него холодными
каплями, - и, не отворяя уст, мертвец хохочет: "Здравствуй, Лиза!
благоразумная Лиза!.." - и непреоборимая сила влечет на дно красавицу. Она
чувствует: соленая вода омывает язык ее, с свистом наливается в уши, бухнет
мозг в ее голове, слепнут глаза; а мертвец все тянется над нею, и слышится
хохот: "Здравствуй, Лиза! благоразумная Лиза!.."...

Когда Лиза очнулась, она лежала на своей постели; солнечные лучи
золотили зеленую занавеску; в длинных креслах муж, сердито зевая,
разговаривал с доктором.
- Изволите видеть, - говорил доктор, - это очень ясно: всякое сильное
движение души, происходящее от гнева, от болезни, [от испуга,] от горестного
воспоминания, всякое такое движение действует непосредственно на сердце;
сердце в свою очередь действует на мозговые нервы, которые, соединясь с
наружными чувствами, нарушают их гармонию; тогда человек приходит в какое-то
полусонное состояние и видит особенный мир, в котором одна половина
предметов принадлежит к действительному миру, а другая половина к миру,
находящемуся внутри человека...
Муж давно уже его не слушал. В то время на подъезде встретились два
человека.
- Ну, что княгиня? - спросил один другого.
- Да ничего! дамские причуды! Только что испортила наш бал своим
обмороком. Я уверен, что это было не что иное, как притворство... хотелось
обратить внимание.
- Ах, не брани ее! - возразил первый. - Бедненькая! я чай, и без того
ей досталось от мужа. Впрочем, и всякому будет досадно: он отроду не бывал
еще в таком ударе; представь себе, он десять раз сряду замаскировал короля,
в четверть часа выиграл пять тысяч, и если бы не...
Разговаривающие удалились.
С год спустя после этого обморока, на бале у Б***, человек пожилых лет
говорил одной даме: - Ах, как я рад, что встретился с вами! у меня есть до
вас просьба, княгиня. Вы будете завтра вечером дома?..
- На что вам это?
- Меня просят вам представить одного, как говорят, очень замечательного
молодого человека...
- Ах, бога ради, - возразила дама с негодованием, - избавьте меня от
этих замечательных молодых людей с их мечтами, чувствами, мыслями! Говоря с
ними, надобно еще думать о том, что говоришь, а [думать] для меня и скучно и
беспокойно. Я уж об этом объявила всем моим знакомым. Приводите ко мне
таких, которые без претензий, которые прекрасно говорят [о сплетнях,] о
бале, [о рауте] и только; я им буду очень рада, и для них мои двери всегда
отворены...
Я долгом считаю заметить, что эта дама была княгиня, а говоривший с нею
мужчина - муж ее...

-----

Оскорбленный, измученный юноша вырвался из светского вихря и думал
забыть свое страдание в прежних трудах своих, в прежних цифрах, но сердце
его, раздраженное чувством любви, уже не было согласно с его рассудком; оно
не могло и победить его, ибо инстинкт сердца едва начинал развиваться;
мало-помалу юноша разуверился во всем, даже в бытии науки, даже в
совершенствовании человечества; но логический, положительный ум действовал
со всею силою и облекал собственные страдания юноши в формы силлогизмов, и
все то, что прежде казалось ему легко преодолимою трудностию, явилось в виде
страшного, всепожирающего диалектического сомнения. Чтобы поразить это
чудовище, нужно было нечто другое, кроме выкладок; он вполне ощутил все их
бессилие, но, привыкший к сему орудию, не знал другого. С этой минуты,
кажется, началось расстройство ума его; болезнь оскорбленной любви слилась с
болезнию неудовлетворенного разума, и это страшное состояние организма
излилось на бумагу в виде чудовищного создания, которому он сам дал название
"Последнего самоубийства". Это вместе и горькая насмешка над нелепыми
выкладками английского экономиста, и вместе образ страшного состояния души,
привыкшей почитать веру делом, необходимым лишь в политическом отношении. Вы
не соблазнитесь некоторыми резкими выражениями бедного страдальца, но
пожалеете о нем; его чудовищное создание может служить примером, до чего
могут довести простые опытные знания, не согретые верою в провидение и в
совершенствование человека; как растлеваются все силы ума, когда инстинкт
сердца оставлен в забытьи и не орошается живительною росою откровения; как
мало даже одной любви к человечеству, когда эта любовь не истекает из
горнего источника! Это сочинение есть не иное что, как развитие одной главы
из Мальтуса, но развитие откровенное, не прикрытое хитростями диалектики,
которые Мальтус употреблял как предохранительное орудие против человечества,
им оскорбленного.

ПОСЛЕДНЕЕ САМОУБИЙСТВО

Наступило время, предсказанное философами XIX века: род человеческий
размножился; потерялась соразмерность между произведениями природы и
потребностями человечества. Медленно, но постоянно приближалось оно к сему
бедствию. Гонимые нищетою, жители городов бежали в поля, поля обращались в
селы, селы в города, а города нечувствительно раздвигали свои границы;
тщетно человек употреблял все знания, приобретенные потовыми трудами веков,
тщетно к ухищрениям искусства присоединял ту могущественную деятельность,
которую порождает роковая необходимость, - давно уже аравийские песчаные
степи обратились в плодоносные пажити; давно уже льды севера покрылись туком
земли; неимоверными усилиями химии искусственная теплота живила царство
вечного хлада... но все тщетно: протекли века, и животная жизнь вытеснила
растительную, слились границы городов, и весь земной шар от полюса до полюса
обратился в один обширный, заселенный город, в который перенеслись вся
роскошь, все болезни, вся утонченность, весь разврат, вся деятельность
прежних городов; но над роскошным градом вселенной тяготела страшная нищета
и усовершенные способы сообщения разносили во все концы шара лишь вести об
ужасных явлениях голода и болезней; еще возвышались здания; еще нивы в
несколько ярусов, освещенные искусственным солнцем, орошаемые искусственною
водою, приносили обильную жатву, - но она исчезала прежде, нежели успевали
собирать ее: на каждом шагу, в каналах, реках, воздухе, везде теснились
люди, все кипело жизнию, но жизнь умерщвляла сама себя. Тщетно люди молили
друг у друга средства воспротивиться всеобщему бедствию: старики воспоминали
о протекшем, обвиняли во всем роскошь и испорченность нравов; юноши
призывали в помощь силу ума, воли и воображения; мудрейшие искали средства
продолжать существование без пищи, и над ними никто не смеялся.
Скоро здания показались человеку излишнею роскошью; он зажигал дом свой
и с дикою радостию утучнял землю пеплом своего жилища; погибли чудеса
искусства, произведения образованной жизни, обширные книгохранилища,
больницы, - все, что могло занимать какое-либо пространство, - и вся земля
обратилась в одну обширную, плодоносную пажить.
Но не надолго возбудилась надежда; тщетно заразительные болезни летали
из края в край и умерщвляли жителей тысячами; сыны Адамовы, пораженные
роковыми словами писания, росли и множились.
Давно уже исчезло все, что прежде составляло счастие и гордость
человека. Давно уже погас божественный огонь искусства, давно уже и
философия, и религия отнесены были к разряду алхимических знаний; с тем
вместе разорвались все узы, соединявшие людей между собою, и чем более нужда
теснила их друг к другу, тем более чувства их разлучались. Каждый в собрате
своем видел врага, готового отнять у него последнее средство для бедственной
жизни: отец с рыданием узнавал о рождении сына; дочери прядали при смертном
одре матери; но чаще мать удушала дитя свое при его рождении, и отец
рукоплескал ей. Самоубийцы внесены были в число героев. Благотворительность
сделалась вольнодумством, насмешка над жизнию - обыкновенным приветствием,
любовь - преступлением.
Вся утонченность законоискусства была обращена на то, чтобы
воспрепятствовать совершению браков; малейшее подозрение в родстве,
неравенство в летах, всякое удаление от обряда делало брак ничтожным и
бездною разделяло супругов. С рассветом каждого дня люди, голодом подымаемые
с постели, тощие, бледные, сходились и обвиняли друг друга в пресыщении или
упрекали мать многочисленного семейства в распутстве; каждый думал видеть в
собрате общего врага своего, недосягаемую причину жизни, и все словами
отчаяния вызывали на брань друг друга: мечи обнажались, кровь лилась, и
никто не спрашивал о причине брани, никто не разнимал враждующих, никто не
помогал упавшему.
Однажды толпа была раздвинута другою, которая гналась за молодым
человеком; его обвиняли в ужасном преступлении: он спас от смерти человека,
в отчаянии бросившегося в море; нашлись еще люди, которые хотели вступиться
за несчастного. "Что вы защищаете человеконенавистника? - вскричал один из
толпы. - Он эгоист, он любит одного себя!" Одно это слово устранило
защитников, ибо эгоизм тогда был общим чувством; он производил в людях
невольное презрение к самим себе, и они рады были наказать в другом
собственное свое чувство. "Он эгоист, - продолжал обвинитель, - он
нарушитель общего спокойствия, он в своей землянке скрывает жену, а она
сестра его в пятом колене!" - В пятом колене! - завопила разъяренная толпа.
- Это ли дело друга? - промолвил несчастный.
- Друга? - возразил с жаром обвинитель. - А с кем ты несколько дней
тому назад, - прибавил он шопотом, - не со мною ли ты отказал поделиться
своей пищею?
- Но мои дети умирали с голоду, - сказал в отчаянии злополучный.
- Дети! дети! - раздалось со всех сторон. - У него есть дети! - Его
беззаконные дети съедают хлеб наш! - и, предводимая обвинителем, толпа
ринулась к землянке, где несчастный скрывал от взоров толпы все драгоценное
ему в жизни. - Пришли, ворвались, - на голой земле лежали два мертвых
ребенка, возле них мать; ее зубы стиснули руку грудного младенца. - Отец
вырвался из толпы, бросился к трупам, и толпа с хохотом удалилась, бросая в
него грязь и каменья.

-----

Мрачное, ужасное чувство зародилось в душе людей. Этого чувства не
умели бы назвать в прежние веки; тогда об этом чувстве могли дать слабое
понятие лишь ненависть отверженной любви, лишь цепенение верной гибели, лишь
бессмыслие терзаемого пыткою; но это чувство не имело предмета. Теперь ясно
все видели, что жизнь для человека сделалась невозможною, что все средства
для ее поддержания были истощены, - но никто не решался сказать, что
оставалось предпринять человеку? Вскоре между толпами явились люди, - они,
казалось, с давнего времени вели счет страданиям человека - и в итоге
выводили все его существование. Обширным, адским взглядом они обхватывали
минувшее и преследовали жизнь с самого ее зарождения. Они вспоминали, как
она, подобно татю, закралась сперва в темную земляную глыбу и там, посреди
гранита и гнейса, мало-помалу, истребляя одно вещество другим, развила новые
произведения, более совершенные; потом на смерти одного растения она
основала существование тысячи других; истреблением растений она размножила
животных; с каким коварством она приковала к страданиям одного рода существ
наслаждения, самое бытие другого рода! Они вспоминали, как, наконец,
честолюбивая, распространяя ежечасно свое владычество, она все более и более
умножала раздражительность чувствования - и беспрестанно, в каждом новом
существе, прибавляя к новому совершенству новый способ страдания, достигла
наконец до человека, в душе его развернулась со всею своею безумною
деятельностию и счастие всех людей восставила против счастия каждого
человека. Пророки отчаяния с математическою точностию измеряли страдание
каждого нерва в теле человека, каждого ощущения в душе его. "Вспомните, -
говорили они, - с каким лицемерием неумолимая жизнь вызывает человека из
сладких объятий ничтожества. - Она закрывает все чувства его волшебною
пеленою при его рождении, - она боится, чтобы человек, увидев все безобразие
жизни, не отпрянул от колыбели в могилу. Нет! коварная жизнь является ему
сперва в виде теплой материнской груди, потом порхает перед ним бабочкою и
блещет ему в глаза радужными цветами; она печется о его сохранении и
совершенном устройстве его души, как некогда мексиканские жрецы пеклись о
жертвах своему идолу; дальновидная, она дарит младенца мягкими членами, чтоб
случайное падение не сделало человека менее способным к терзанию;
несколькими покровами рачительно закрывает его голову и сердце, чтоб вернее
сберечь в них орудия для будущей пытки; и несчастный привыкает к жизни,
начинает любить ее: она то улыбается ему прекрасным образом женщины, то
выглядывает на него из-под длинных ресниц ее, закрывая собою безобразные
впадины черепа, то дышит в горячих речах ее; то в звуках поэзии олицетворяет
все несуществующее; то жаждущего приводит к пустому кладезю науки, который
кажется неисчерпаемым источником наслаждений. Иногда человек, прорывая свою
пелену, мельком видит безобразие жизни, но она предвидела это и заранее
зародила в нем любопытство увериться в самом ее безобразии, узнать ее;
заранее поселила в человеке гордость видом бесконечного царства души его, и
человек, завлеченный, упоенный, незаметно достигает той минуты, когда все
нервы его тела, все чувства его души, все мысли его ума - во всем блеске
своего развития спрашивают: где же место их деятельности, где исполнение
надежд, где цель жизни? Жизнь лишь ожидала этого мгновения, - быстро
повергает она страдальца на плаху: сдергивает с него благодетельную пелену,
которую подарила ему при рождении, и, как искусный анатом, обнажив нервы
души его - обливает их жгучим холодом.
Иногда от взоров толпы жизнь скрывает свои избранные жертвы; в тиши, с
рачением воскормляет их таинственною пищею мыслей, острит их ощущения; в их
скудельную грудь вмещает всю безграничную свою деятельность - и, возвысив до
небес дух их, жизнь с насмешкою бросает их в средину толпы; здесь они
чужеземцы, - никто не понимает языка их, - нет их привычной пищи, -
терзаемые внутренним гладом, заключенные в оковы общественных условий, они
измеряют страдание человека всею возвышенностию своих мыслей, всею
раздражительностию чувств своих; в своем медленном томлении перечувствуют
томление всего человечества, - тщетно рвутся они к своей мнимой отчизне, -
они издыхают, разуверившись в вере целого бытия своего, и жизнь, довольная,
но не насыщенная их страданиями, с презрением бросает на их могилу
бесплодный фимиам позднего благоговения.
Были люди, которые рано узнавали коварную жизнь, - и, презирая ее
обманчивые призраки, с твердостию духа рано обращались они к единственному
верному и неизменному союзнику их против ее ухищрений - ничтожеству. В
древности слабоумное человечество называло их малодушными; мы, более
опытные, менее способные обманываться, назвали их мудрейшими. Лишь они умели
найти надежное средство против врага человечества и природы, против
неистовой жизни; лишь они постигли, зачем она дала человеку так много
средств чувствовать и так мало способов удовлетворять своим чувствам. Лишь
они умели положить конец ее злобной деятельности и разрешить давний спор об
алхимическом камне.
В самом деле, размыслите хладнокровно, - продолжали несчастные, - что
делал человек от сотворения мира?.. он старался избегнуть от жизни, которая
угнетала его своею существенностию. Она вогнала человека свободного,
уединенного, в свинцовые условия общества, и что же? человек несчастия
одиночества заменил страданиями другого рода, может быть ужаснейшими; он
продал обществу, как злому духу, блаженство души своей за спасение тела.
Чего не выдумывал человек, чтоб украсить жизнь или забыть о ней. Он
употребил на это всю природу, и тщетно в языке человеческом забывать о жизни
- сделалось однозначительным с выражением: быть счастливым; эта мечта
невозможная; жизнь ежеминутно напоминает о себе человеку. Тщетно он
заставлял другого в кровавом поте лица отыскивать ему даже тени наслаждений,
- жизнь являлась в образе пресыщения, ужаснейшем самого голода. В объятиях
любви человек хотел укрыться от жизни, а она являлась ему под именами
преступлений, вероломства и болезней. Вне царства жизни человек нашел что-то
невыразимое, какое-то облако, которое он назвал поэзиею, философией, - в
этих туманах он хотел спастись от глаз своего преследователя, а жизнь
обратила этот утешительный призрак в грозное, тлетворное привидение. Куда же
еще укрыться от жизни? мы переступили за пределы самого невыразимого! чего
ждать еще более? мы исполнили, наконец, все мечты и ожидания мудрецов, нас
предшествовавших. Долгим опытом уверились мы, что все различие между людьми
есть только различие страданий, - и достигли, наконец, до того равенства, о
котором так толковали наши предки. Смотрите, как мы блаженствуем: нет между
нами ни властей, ни богачей, ни машин; мы тесно и очень тесно соединены друг
с другом, мы члены одного семейства! - О люди! люди! не будем подражать
нашим предкам, не дадимся в обман, - есть царство иное, безмятежное, - оно
близко, близко!"
Тиха была речь пророков отчаяния - она впивалась в душу людей, как семя
в разрыхленную землю, и росла, как мысль, давно уже развившаяся в глубоком
уединении сердца. Всем понятна и сладка была она - и всякому хотелось
договорить ее. Но, как во всех решительных эпохах человечества, недоставало
избранного, который бы вполне выговорил мысль, крывшуюся в душе человека.
Наконец, явился он, мессия отчаяния! Хладен был взор его, громок голос,
и от слов его мгновенно исчезали последние развалины древних поверий. Быстро
вымолвил он последнее слово последней мысли человечества - и все пришло в
движение, - призваны были все усилия древнего искусства, все древние успехи
злобы и мщения, все, что когда-либо могло умерщвлять человека, и своды
пресеклись под легким слоем земли, и искусством утонченная селитра, сера и
уголь наполнили их от конца экватора до другого. В уреченный, торжественный
час люди исполнили, наконец, мечтанья древних философов об общей семье и
общем согласии человечества, с дикою радостию взялись за руки; громовой
упрек выражался в их взоре. Вдруг из-под глыбы земли явилась юная чета,
недавно пощаженная неистовою толпою; бледные, истощенные, как тени
мертвецов, они еще сжимали друг друга в объятиях. "Мы хотим жить и любить
посреди страданий", - восклицали они и на коленях умоляли человечество
остановить минуту его отмщения; но это мщение было возлелеяно вековыми
щедротами жизни; в ответ раздался грозный хохот, то был условленный знак - в
одно мгновение блеснул огонь; треск распадавшегося шара потряс солнечную
систему; разорванные громады Альпов и Шимборазо взлетели на воздух,
раздались несколько стонов... еще ... пепел возвратился на землю... и все
утихло... и [вечная] жизнь впервые раскаялась!..

-----

Предшедший отрывок написан сочинителем незадолго пред его кончиною; к
счастию, он не остался в этом неестественном состоянии души. В последнем
отрывке, "Цецилия", видно воздействие религиозного чувства; этот отрывок,
по-видимому, написан в сильном волнении духа, напоминает библейские
выражения, вероятно тогда читанные автором, и написан рукою почти
неразбираемою; во многих местах не дописаны слова, и, кажется, недостает
окончания.

ЦЕЦИЛИЯ

Дай мне силу над сердцами.
С тайных дум покров сорви:
Чтоб я мог всевластным духом
Целый мир наполнить звуком
Вдохновенья и любви.

Шевырев. Песнь к Цецилии,
покровительнице
гармонии. {12}

...Не людей он бежал, но их счастия; не бедствий, но жизни; не жизни,
но души вопрошающей. Не покоя он искал, но свинцового сна. Не нашел он того,
чего искал, и то, от чего он скрывался, - растопило хладные своды его
темницы. Здесь скорбь создала ему дом; осветила его взором отчаяния,
населила его неслышимым воплем, стыдливой слезою и безумным смехом; ум и
сердце раздрала на части и заклала их на своем жертвеннике; чашу жизни
переполнила желчью.
Где же ты, премудрость? Где семь столпов твоих? Где твоя трапеза? Где
царственное слово? Где рабы твои, посланные на высокое делание?
Так печальна жизнь наша, нет исцеления и гробы безмолвны? Случайно
родимся мы, проживем и будем как не бывали? дымом разойдется душа человека и
теплое слово погаснет, как ветром занесенная искра? и имя наше забвенно
будет во время, и никто не воспомнит дел наших? и жизнь наша - след облака?
распадется она, как туман, лучами солнца отягченный? и не отворится скиния
свидания и никто не снимет печати?
Кто же успокоит стон мой? Кто даст разум сердцу? Кто даст слово
духу?...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А там, за железною решеткою, в храме, посвященном св. Цецилии, все
ликовало; лучи заходящего солнца огненным водометом лились на образ
покровительницы гармонии, звучали ее золотые органы и, полные любви, звуки
радужными кругами разносились по храму: как хотел бы несчастный вглядеться в
это сияние, вслушаться в эти звуки, перелить в них душу свою, договорить их
недоконченные слова, - но до него доходили лишь неясный отблеск и смешанный
отголосок.
Этот отблеск, эти отголоски говорили о чем-то душе его, о чем-то - для
чего не находил он слов человеческих.
Он верил, что за голубым отблеском есть сияние, что за неясным
отголоском есть гармония; и будет время, мечтал он, - и до меня достигнет
сияние Цецилии, и сердце мое изойдет на ее звуки, - отдохнет измученный ум в
светлом небе очей ее, и я познаю наслаждение слезами веры выплакать свою
душу... Меж тем, жизнь его вытекала капля за каплею, и в каждой капле были
яд и горечь! ...

-----

- Далее, действительно, нельзя ничего разобрать, - сказал Фауст...
- Довольно и этого, - насмешливо заметил Виктор.
- Ужасно! ужасно! - проговорил Ростислав, потупив глаза в землю. - В
самом деле, стоит опуститься в глубину души - и каждый найдет в себе зародыш
всех возможных преступлений...
- Нет, не в глубину души, - возразил Фауст, - а разве в глубину логики;
эта логика - престранная наука; начни с чего хочешь: с истины или с
нелепости, - она всему даст прекрасный, правильный ход и поведет зажмуря
глаза, пока не споткнется; - Бентаму, {13} например, ничего не стоило
перескочить от частной пользы к пользе общественной, не заметив, что в его
системе между ними бездна; добрые люди XIX века перескочили с ним вместе и
по его же системе доказали, что общественная польза не иное что, как их
собственная выгода; нелепость сделалась очевидною. Но это бы не беда, а вот
что худо - во время этой прогулки может пройти полстолетия; так логика Адама
Смита споткнулась только в Мальтусе; н ею жил наш век до сей минуты, да и
теперь многих ли ты уверишь, что Мальтусова теория есть полная нелепость; с
нею для них начинается новый силлогизм...
- Я замечу только одно, - сказал Вечеслав, - что и твои искатели
приключений и их безумный экономист взводят, кажется, на Мальтуса небылицу;
я, например, не помню, чтоб он рекомендовал разврат как лекарство против
увеличения народонаселения...
- Ты забываешь, - отвечал Фауст, - что мои искатели давно уже умерли и
что, вероятно, они читали первое издание Мальтуса, {15} который в первом
жару, при блеске ясной логической последовательности своих мыслей,
проговорился и высказал откровенно все чудные выводы из своей теории. Как
обыкновенно бывает, большая часть благовоспитанных людей, не обратив
внимания на безнравственность самого начала теории, соблазнились некоторыми
второстепенными выводами, которые, однако ж, необходимо вытекали из самого
этого начала; чтоб успокоить этих так называемых нравственных людей, а равно
из английского благоприличия, Мальтус в следующих изданиях своей книги,
оставя теорию вполне, вычеркнул все слишком ясные выводы; книга его
сделалась непонятнее, нелепость осталась та же, а нравственные люди
успокоились. Попробуй теперь кто-нибудь в Англии сказать, что Мальтус
гораздо нелепее алхимиков, отыскивающих универсальное лекарство! А между
тем, если теория Мальтуса справедлива, то действительно скоро человеческому
роду не останется ничего другого, как подложить под себя пороху и взлететь
на воздух, или приискать другое, столь же действительное средство для
оправдания Мальтусовой системы.
В следующий раз я вам прочту путевые заметки моих друзей, близко
касающиеся того же предмета; там увидите полное или, как говорят,
практическое применение теории другого логического философа, которого
умозаключения, наравне с Мальтусовыми, имели честь образовать так называемую
политическую экономию нашего времени.

НОЧЬ ПЯТАЯ

ГОРОД БЕЗ ИМЕНИ

В пространных равнинах Верхней Канады, на пустынных берегах Ореноко,
находятся остатки зданий, бронзовых оружий, произведения скульптуры, которые
свидетельствуют, что некогда просвещенные народы обитали в сих странах, где
ныне кочуют лишь толпы диких звероловов.

Гумбольд. Vues des Cordilleres {*} T. I. {1}

{* Виды Кордильеров (франц.).}

...Дорога тянулась между скал, поросших мохом. Лошади скользили,
поднимаясь на крутизну, и наконец совсем остановились. Мы принуждены были
выйти из коляски...
Тогда только мы заметили на вершине почти неприступного утеса нечто,
имевшее вид человека. Это привидение, в черной епанче, сидело недвижно между
грудами камней в глубоком безмолвии. Подойдя ближе к утесу, мы удивились,
каким образом это существо могло взобраться на вышину почти по голым
отвесным стенам. Почтальон на наши вопросы отвечал, что этот утес с
некоторого времени служит обиталищем черному человеку, а в околодке
говорили, что этот черный человек сходит редко с утеса, и только за пищею,
потом снова возвращается на утес и по целым дням или бродит печально между
камнями, или сидит недвижим, как статуя.
Сей рассказ возбудил наше любопытство. Почтальон указал нам узкую
лестницу, которая вела на вершину. Мы дали ему несколько денег, чтобы
заставить его ожидать нас спокойнее, и через несколько минут были уже на
утесе.
Странная картина нам представилась. Утес был усеян обломками камней,
имевшими вид развалин. Иногда причудливая рука природы или древнее
незапамятное искусство растягивали их длинною чертою, в виде стены, иногда
сбрасывали в груду обвалившегося свода. В некоторых местах обманутое
воображение видело подобие перистилей; {2} юные деревья в разных
направлениях выказывались из-за обломков; повилика пробивалась между
расселин и довершала очарование.
Шорох листьев заставил черного человека обернуться. Он встал, оперся на
камень, имевший вид пьедестала, и смотрел на нас с некоторым удивлением, но
без досады. Вид незнакомца был строг и величествен: в глубоких впадинах
горели черные большие глаза; брови были наклонены, как у человека,
привыкшего к беспрестанному размышлению; стан незнакомца казался еще
величавее от черной епанчи, которая живописно струилась по левому плечу его
и ниспадала на землю.
Мы старались извиниться, что нарушили его уединение... - Правда... -
сказал незнакомец после некоторого молчания, - я здесь редко вижу
посетителей; люди живут, люди проходят... разительные зрелища остаются в
стороне, люди идут дальше, дальше - пока сами не обратятся в печальное
зрелище...
- Не мудрено, что вас мало посещают, - возразил один из нас, чтоб
завести разговор, - это место так уныло, - оно похоже на кладбище.
- На кладбище... - прервал незнакомец, - да, это правда! - прибавил он
горько. - Это правда - здесь могилы многих мыслей, многих чувств, многих
воспоминаний...
- Вы верно потеряли кого-нибудь, очень дорогого вашему сердцу? -
продолжал мой товарищ.
Незнакомец взглянул на него быстро; в глазах его выражалось удивление.
- Да, сударь, - отвечал он, - я потерял самое драгоценное в жизни - я
потерял отчизну...
- Отчизну?..
- Да, отчизну! вы видите ее развалины. Здесь, на самом этом месте,
некогда волновались страсти, горела мысль, блестящие чертоги возносились к
небу, сила искусства приводила природу в недоумение... Теперь остались одни
камни, заросшие травою, - бедная отчизна! я предвидел твое падение, я стенал
на твоих распутиях: ты не услышала моего стона... и мне суждено было
пережить тебя. - Незнакомец бросился на камень, скрывая лицо свое... Вдруг
он вспрянул и старался оттолкнуть от себя камень, служивший ему подпорою.
- Опять ты предо мною, - вскричал он, - ты, вина всех бедствий моей
отчизны, - прочь - прочь - мои слезы не согреют тебя, столб безжизненный...
слезы бесполезны... бесполезны?.. не правда ли?.. - Незнакомец захохотал.
Желая дать другой оборот его мыслям, которые с каждою минутою
становились для нас непонятнее, мой товарищ спросил незнакомца, как
называлась страна, посреди развалин которой мы находились?
- У этой страны нет имени - она недостойна его; некогда она носила имя
- имя громкое, славное, но она втоптала его в землю; годы засыпали его
прахом; мне не позволено снимать завесу с этого таинства...
- Позвольте вас спросить, - продолжал мой товарищ, - неужели ни на
одной карте не означена страна, о которой вы говорите?.. Этот вопрос,
казалось, поразил незнакомца...
- Даже на карте... - повторил он после некоторого молчания, - да, это
может быть... это должно так быть; так... посреди бесчисленных переворотов,
потрясавших Европу в последние веки, легко может статься, что никто и не
обратил внимание на небольшую колонию, поселившуюся на этом неприступном
утесе; она успела образоваться, процвесть и... погибнуть, незамеченная
историками... но, впрочем... позвольте... это не то... она и не должна была
быть замеченною; скорбь смешивает мои мысли, и ваши вопросы меня смущают...
Если хотите... я вам расскажу историю этой страны по порядку... это мне
будет легче... одно будет напоминать другое... только не перерывайте меня...
Незнакомец облокотился на пьедестал, как будто на кафедру, и с важным
видом оратора начал так:
"Давно, давно - в XVIII столетии - все умы были взволнованы теориями
общественного устройства; везде спорили о причинах упадка и благоденствия
государств: и на площади, и на университетских диспутах, и в спальне
красавиц, и в комментариях к древним писателям, и на поле битвы.
Тогда один молодой человек в Европе был озарен новою, оригинальною
мыслию. Нас окружают, говорил он, тысячи мнений, тысячи теорий; все они
имеют одну цель - благоденствие общества, и все противоречат друг другу.
Посмотрим, нет ли чего-нибудь общего всем этим мнениям? Говорят о правах
человека, о должностях: но что может заставить человека не переступать
границ своего права? что может заставить человека свято хранить свою
должность? одно - собственная его польза! Тщетно вы будете ослаблять права
человека, когда к сохранению их влечет его собственная польза; тщетно вы
будете доказывать ему святость его долга, когда он в противоречии с его
пользою. Да, польза есть существенный двигатель всех действий человека! Что
бесполезно - то вредно, что полезно - то позволено. Вот единственное твердое
основание общества! Польза и одна польза - да будет вашим и первым и
последним законом! Пусть из нее происходить будут все ваши постановления,
ваши занятия, ваши нравы; пусть польза заменит шаткие основания так
называемой совести, так называемого врожденного чувства, все поэтические
бредни, все вымыслы филантропов - и общество достигнет прочного
благоденствия.
Так говорил молодой человек в кругу своих товарищей, - и это был - мне
не нужно называть его - это был Бентам.
Блистательные выводы, построенные на столь твердом, положительном
основании, воспламенили многих. Посреди старого общества нельзя было
привести в исполнение обширную систему Бентама: тому противились и старые
люди, и старые книги, и старые поверья. Эмиграции были в моде. Богачи,
художники, купцы, ремесленники обратили свое имение в деньги, запаслись
земледельческими орудиями, машинами, математическими инструментами, сели на
корабль и пустились отыскивать какой-нибудь незанятый уголок мира, где
спокойно, вдали от мечтателей, можно было бы осуществить блистательную
систему.
В это время гора, на которой мы теперь находимся, была окружена со всех
сторон морем. Я еще помню, когда паруса наших кораблей развевались в гавани.
Неприступное положение этого острова понравилось нашим путешественникам. Они
бросили якорь, вышли на берег, не нашли на нем ни одного жителя и заняли
землю по праву первого приобретателя.
Все, составлявшие эту колонию, были люди более или менее образованные,
одаренные любовию к наукам и искусствам, отличавшиеся изысканностию вкуса,
привычкою к изящным наслаждениям. Скоро земля была возделана; огромные
здания, как бы сами собою, поднялись из нее; в них соединились все прихоти,
все удобства жизни; машины, фабрики, библиотеки, все явилось с невыразимою
быстротою. Избранный в правители лучший друг Бентама все двигал своею
сильною волею и своим светлым умом. Замечал ли он где-нибудь малейшее
ослабление, малейшую нерадивость - он произносил заветное слово: польза - и
все по-прежнему приходило в порядок, поднимались ленивые руки,
воспламенялась погасавшая воля; словом, колония процветала. Проникнутые
признательностию к виновнику своего благоденствия, обитатели счастливого
острова на главной площади своей воздвигнули колоссальную статую Бентама и
на пьедестале золотыми буквами начертали: польза. Так протекли долгие годы.
Ничто не нарушало спокойствия и наслаждений счастливого острова. В самом
начале возродился было спор по предмету довольно важному. Некоторые из
первых колонистов, привыкшие к вере отцов своих, находили необходимым
устроить храм для жителей. Разумеется, что тотчас же возродился вопрос:
полезно ли это? и многие утверждали, что храм не есть какое-либо
мануфактурное заведение и что, следственно, не может приносить никакой
ощутительной пользы. Но первые возражали, что храм необходим для того, дабы
проповедники могли беспрестанно напоминать обитателям, что польза есть
единственное основание нравственности и единственный закон для всех действий
человека. С этим все согласились - и храм был устроен.
Колония процветала. Общая деятельность превосходила всякое вероятие. С
раннего утра жители всех сословий поднимались с постели, боясь потерять
понапрасну и малейшую частицу времени, - и всякий принимался за свое дело:
один трудился над машиной, другой взрывал новую землю, третий пускал в рост
деньги - едва успевали обедать. В обществах был один разговор - о том, из
чего можно извлечь себе пользу? Появилось множество книг по сему предмету -
что я говорю? одни такого рода книги и выходили. Девушка вместо романа
читала трактат о прядильной фабрике; мальчик лет двенадцати уже начинал
откладывать деньги на составление капитала для торговых оборотов. В
семействах не было ни бесполезных шуток, ни бесполезных рассеяний, - каждая
минута дня была разочтена, каждый поступок взвешен, и ничто даром не
терялось. У нас не было минуты спокойствия, не было минуты того, что другие
называли самонаслаждением, - жизнь беспрестанно двигалась, вертелась,
трещала.
Некоторые из художников предложили устроить театр. Другие находили
такое заведение совершенно бесполезным. Спор долго длился - но наконец
решили, что театр может быть полезным заведением, если все представления на
нем будут иметь целию доказать, что польза есть источник всех добродетелей и
что бесполезное есть главная вина всех бедствий человечества. На этом
условии театр был устроен.
Возникали многие подобные споры; но как государством управляли люди,
обладавшие бентамовою неотразимою диалектикою, то скоро прекращались ко
всеобщему удовольствию. Согласие не нарушалось - колония процветала!
Восхищенные своим успехом, колонисты положили на вечные времена не
переменять своих узаконений, как признанных на опыте последним
совершенством, до которого человек может достигнуть. Колония процветала.
Так снова протекли долгие годы. Невдалеке от нас, также на необитаемом
острове, поселилась другая колония. Она состояла из людей простых, из
земледельцев, которые поселились тут не для осуществления какой-либо
системы, но просто чтоб снискивать себе пропитание. То, что у нас
производили энтузиазм и правила, которые мы сосали с молоком матерним, то у
наших соседей производилось необходимостью жить и трудом безотчетным, но
постоянным. Их нивы, луга были разработаны, и возвышенная искусством земля
сторицею вознаграждала труд человека.
Эта соседняя колония показалась нам весьма удобным местом для так
называемой эксплуатации; {* К счастию, это слово в сем смысле еще не
существует в русском языке; его можно перевести: наживка на счет ближнего.}
мы завели с нею торговые сношения, но, руководствуясь словом польза, мы не
считали за нужное щадить наших соседей; мы задерживали разными хитростями
провоз к ним необходимых вещей и потом продавали им свои втридорога; многие
из нас, оградясь всеми законными формами, предприняли против соседей весьма
удачные банкротства, от которых у них упали фабрики, что послужило в пользу
нашим; мы ссорили наших соседей с другими колониями, помогали им в этих
случаях деньгами, которые, разумеется, возвращались нам сторицею; мы
завлекали их в биржевую игру и посредством искусных оборотов были постоянно
в выигрыше; наши агенты жили у соседей безвыходно и всеми средствами:
лестию, коварством, деньгами, угрозами - постоянно распространяли нашу
монополию. Все наши богатели - колония процветала.
Когда соседи вполне разорились благодаря нашей мудрой, основательной
политике, правители наши, собравши выборных людей, предложили им на
разрешение вопрос: не будет ли полезно для нашей колонии уже совсем
приобрести землю наших ослабевших соседей? Все отвечали утвердительно. За
сим следовали другие вопросы: как приобрести эту землю, деньгами или силою?
На этот вопрос отвечали, что сначала надобно испытать деньгами; а если это
средство не удастся, то употребить силу. Некоторые из членов совета хотя и
соглашались, что народонаселение нашей колонии требовало новой земли, но
что, может быть, было бы согласно более с справедливостию занять какой-либо
другой необитаемый остров, нежели посягать на чужую собственность. Но эти
люди были признаны за вредных мечтателей, за идеологов: им доказано было
посредством математической выкладки, во сколько раз более выгод может
принести земля уже обработанная в сравнении с землею, до которой еще не
прикасалась рука человека. Решено было отправить к нашим соседям предложение
об уступке нам земли их за известную сумму. Соседи не согласились... Тогда,
приведя в торговый баланс издержки на войну с выгодами, которые можно было
извлечь из земли наших соседей, мы напали на них вооруженною рукою,
уничтожили все, что противопоставляло нам какое-либо сопротивление;
остальных принудили откочевать в дальние страны, а сами вступили в обладание
островом.
Так, по мере надобности, поступали мы и в других случаях. Несчастные
обитатели окружных земель, казалось, разработывали их для того только, чтоб
сделаться нашими жертвами. Имея беспрестанно в виду одну собственную пользу,
мы почитали против наших соседей все средства дозволенными: и политические
хитрости, и обман, и подкупы. Мы по-прежнему ссорили соседей между собою,
чтоб уменьшить их силы; поддерживали слабых, чтоб противопоставить их
сильным; нападали на сильных, чтоб восстановить против них слабых.
Мало-помалу все окружные колонии, одна за другою, подпали под нашу власть -
и Бентамия сделалась государством грозным и сильным. Мы величали себя
похвалами за наши великие подвиги и нашим детям поставляли в пример тех
достославных мужей, которые оружием, а тем паче обманом обогатили нашу
колонию. Колония процветала.
Снова протекли долгие годы. Вскоре за покоренными соседями мы встретили
других, которых покорение было не столь удобно. Тогда возникли у нас споры.
Пограничные города нашего государства, получавшие важные выгоды от торговли
с иноземцами, находили полезным, быть с ними в мире. Напротив, жители
внутренних городов, стесненные в малом пространстве, жаждали расширения
пределов государства и находили весьма полезным затеять ссору с соседями, -
хоть для того, чтоб избавиться от излишка своего народонаселения. Голоса
разделились. Обе стороны говорили об одном и том же: об общей пользе, не
замечая того, что каждая сторона под этим словом понимала лишь свою
собственную. Были еще другие, которые, желая предупредить эту распрю,
заводили речь о самоотвержении, о взаимных уступках, о необходимости
пожертвовать что-либо в настоящем для блага будущих поколений. Этих людей
обе стороны засыпали неопровержимыми математическими выкладками; этих людей
обе стороны назвали вредными мечтателями, идеологами; и государство
распалось на две части: одна из них объявила войну иноземцам, другая
заключила с ними торговый трактат. {[* Американский республиканский журнал
"Tribune" (из коего отрывок напеч<атан> в "Сев<ерной> пчеле", 1861,
сент<ября> 21, э 209, стр. 859, кол. 4), исчисляя следствие торжества
ультра-демократической партии, говорит: "один штат немедленно объявит
недействительным тариф союза, другой воспротивится военным налогам, третий
не позволит ходить в своих пределах почте; вследствие всего этого союз
придет в полное расстройство".]}
Это раздробление государства сильно подействовало на его благоденствие.
Нужда оказалась во всех классах; должно было отказать себе в некоторых
удобствах жизни, обратившихся в привычку. Это показалось нестерпимым.
Соревнование произвело новую промышленную деятельность, новое изыскание
средств для приобретения прежнего достатка. Несмотря на все усилия,
бентамиты не могли возвратить в свои домы прежней роскоши - и на то были
многие причины. При так называемом благородном соревновании, при усиленной
деятельности всех и каждого, между отдельными городами часто происходило то
же, что между двумя частями государства. Противоположные выгоды встречались;
один не хотел уступить другому: для одного города нужен был канал, для
другого железная дорога; для одного в одном направлении, для другого в
другом. Между тем банкирские операции продолжались, но, сжатые в тесном
пространстве, они необходимо, по естественному ходу вещей, должны были
обратиться уже не на соседей, а на самих бентамитов; и торговцы, следуя
нашему высокому началу - польза, принялись спокойно наживаться
банкротствами, благоразумно задерживать предметы, на которые было
требование, чтоб потом продавать их дорогою ценою; с основательностию
заниматься биржевою игрою; под видом неограниченной, так называемой
священной свободы торговли учреждать монополию. Одни разбогатели - другие
разорились. Между тем никто не хотел пожертвовать частию своих выгод для
общих, когда эти последние не доставляли ему непосредственной пользы; и
каналы засорялись; дороги не оканчивались по недостатку общего содействия;
фабрики, заводы упадали; библиотеки были распроданы; театры закрылись. Нужда
увеличивалась и поражала равно всех, богатых и бедных. Она раздражала
сердца; от упреков доходили до распрей; обнажались мечи, кровь лилась,
восставала страна на страну, одно поселение на другое; земля оставалась
незасеянною; богатая жатва истреблялась врагом; отец семейства, ремесленник,
купец отрывались от своих мирных занятий; с тем вместе общие страдания
увеличились.
В этих внешних и междуусобных бранях, которые то прекращались на время,
то вспыхивали с новым ожесточением, протекло еще много лет. От общих и
частных скорбей общим чувством сделалось общее уныние. Истощенные долгой
борьбою, люди предались бездействию. Никто не хотел ничего предпринимать для
будущего. Все чувства, все мысли, все побуждения человека ограничились
настоящей минутой. Отец семейства возвращался в дом скучный, печальный. Его
не тешили ни ласки жены, ни умственное развитие детей. Воспитание казалось
излишним. Одно считалось нужным - правдою или неправдой добыть себе
несколько вещественных выгод. Этому искусству отцы боялись учить детей
своих, чтоб не дать им оружия против самих себя; да и было бы излишним; юный
бентамит с ранних лет, из древних преданий, из рассказов матери научался
одной науке: избегать законов божеских и человеческих и смотреть на них лишь
как на одно из средств извлекать себе какую-нибудь выгоду. Нечему было
оживить борьбу человека; нечему было утешить его в скорби. Божественный,
одушевляющий язык поэзии был недоступен бентамиту. Великие явления природы
не погружали его в ту беспечную думу, которая отторгает человека от земной
скорби. Мать не умела завести песни над колыбелью младенца. Естественная
поэтическая стихия издавна была умерщвлена корыстными расчетами пользы.
Смерть этой стихии заразила все другие стихии человеческой природы; все
отвлеченные, общие мысли, связывающие людей между собою, показались бредом;
книги, знания, законы нравственности - бесполезною роскошью. От прежних
славных времен осталось только одно слово - польза; но и то получило смысл
неопределенный: его всякий толковал по-своему.
Вскоре раздоры возникли внутри самого главного нашего города. В его
окрестностях находились богатые рудники каменного угля. Владельцы этих
рудников получали от них богатый доход. Но от долгого времени и углубления
копей они наполнились водой. Добывание угля сделалось трудным. Владельцы
рудников возвысили на него цену. Остальные жители внутри города по
дороговизне не могли более иметь этот необходимый материал в достаточном
количестве. Наступила зима; недостаток в уголье сделался еще более
ощутительным. Бедные прибегнули к правительству. Правительство предложило
средства вывести воду из рудников и тем облегчить добывание угля. Богатые
воспротивились, доказывая неопровержимыми выкладками, что им выгоднее
продавать малое количество за дорогую цену, нежели остановить работу для
осушения копей. Начались споры, и кончилось тем, что толпа бедняков,
дрожавших от холода, бросилась на рудники и овладела ими, доказывая с своей
стороны также неопровержимо, что им гораздо выгоднее брать уголь даром,
нежели платить за него деньги.
Подобные явления повторялись беспрестанно. Они наводили сильное
беспокойство на всех обитателей города, не оставляли их ни на площади, ни
под домашним кровом. Все видели общее бедствие - и никто не знал, как
пособить ему. Наконец, отыскивая повсюду вину своих несчастий, они вздумали,
что причина находится в правительстве, ибо оно, хотя изредка, в своих
воззваниях напоминало о необходимости помогать друг другу, жертвовать своею
пользою пользе общей. Но уже все воззвания были поздны; все понятия в
обществе перемешались; слова переменили значение; самая общая польза
казалась уже мечтою; эгоизм был единственным, святым правилом жизни; безумцы
обвиняли своих правителей в ужаснейшем преступлении - в поэзии. "Зачем нам
эти философические толкования о добродетели, о самоотвержении, о гражданской
доблести? какие они приносят проценты? Помогите нашим существенным,
положительным нуждам!" - кричали несчастные, не зная, что существенное зло
было в их собственном сердце. "Зачем, - говорили купцы, - нам эти ученые и
философы? им ли править городом? Мы занимаемся настоящим делом; мы получаем
деньги, мы платим, мы покупаем произведения земли, мы продаем их, мы
приносим существенную пользу: мы должны быть правителями!" И все, в ком
нашлась хотя искра божественного огня, были, как вредные мечтатели, изгнаны
из города. Купцы сделались правителями, и правление обратилось в компанию на
акциях. Исчезли все великие предприятия, которые не могли непосредственно
принести какую-либо выгоду или которых цель неясно представлялась
ограниченному, корыстному взгляду торговцев. Государственная
проницательность, мудрое предведение, исправление нравов - все, что не было
направлено прямо к коммерческой цели, словом, что не могло приносить
процентов, было названо - мечтами. Банкирский феодализм торжествовал. Науки
и искусства замолкли совершенно; не являлось новых открытий, изобретений,
усовершенствований. Умножившееся народонаселение требовало новых сил
промышленности; а промышленность тянулась по старинной, избитой колее и не
отвечала возрастающим нуждам.
Предстали пред человека нежданные, разрушительные явления природы:
бури, тлетворные ветры, мор, голод... униженный человек преклонял пред ними
главу свою, а природа, не обузданная его властью, уничтожала одним
дуновением плоды его прежних усилий. Все силы дряхлели в человеке. Даже
честолюбивые замыслы, которые могли бы в будущем усилить торговую
деятельность, но в настоящем расстроивали выгоды купцов-правителей, были
названы предрассудками. Обман, подлоги, умышленное банкрутство, полное
презрение к достоинству человека, боготворение злата, угождение самым грубым
требованиям плоти - стали делом явным, позволенным, необходимым. Религия
сделалась предметом совершенно посторонним; нравственность заключилась в
подведении исправных итогов; умственные занятия - изыскание средств
обманывать без потери кредита; поэзия - баланс приходорасходной книги;
музыка - однообразная стукотня машин; живопись - черчение моделей. Нечему
было подкрепить, возбудить, утешить человека; негде было ему забыться хоть
на мгновение. Таинственные источники духа иссякли; какая-то жажда томила, -
а люди не знали, как и назвать ее. Общие страдания увеличились.
В это время на площади одного из городов нашего государства явился
человек, бледный, с распущенными волосами, в погребальной одежде. "Горе, -
восклицал он, посыпая прахом главу свою, - горе тебе, страна нечестия; ты
избила своих пророков, и твои пророки замолкли! Горе тебе! Смотри, на
высоком небе уже собираются грозные тучи; или ты не боишься, что огнь
небесный ниспадет на тебя и пожжет твои веси и нивы? Или спасут тебя твои
мраморные чертоги, роскошная одежда, груды злата, толпы рабов, твое
лицемерие и коварство? Ты растлила свою душу, ты отдала свое сердце в куплю
и забыла все великое и святое; ты смешала значение слов и назвала златом
добро, добром - злато, коварство - умом и ум - коварством; ты презрела
любовь, ты презрела науку ума и науку сердца. Падут твои чертоги, порвется
твоя одежда, травою порастут твои стогны, и имя твое будет забыто. Я,
последний из твоих пророков, взываю к тебе: брось куплю и злато, ложь и
нечестие, оживи мысли ума я чувства сердца, преклони колени не пред алтарями
кумиров, но пред алтарем бескорыстной любви... Но я слышу голос твоего
огрубелого сердца; слова мои тщетно ударяют в слух твой: ты не покаешься -
проклинаю тебя!" С сими словами говоривший упал ниц на землю. Полиция
раздвинула толпу любопытных и отвела несчастного в сумасшедший дом. Через
несколько дней жители нашего города в самом деле были поражены ужасною
грозою. Казалось, все небо было в пламени; тучи разрывались светло-синею
молниею; удары грома следовали один за другим беспрерывно; деревья вырывало
с корнем; многие здания в нашем городе были разбиты громовыми стрелами. Но
больше несчастий не было; только чрез несколько времени в "Прейскуранте",
единственной газете, у нас издававшейся, мы прочли следующую статью:
"Мылом тихо. На партии бумажных чулок делают двадцать процентов
уступки. Выбойка требуется.
P. S. Спешим уведомить наших читателей, что бывшая за две недели гроза
нанесла ужасное повреждение на сто миль в окружности нашего города. Многие
города сгорели от молнии. К довершению бедствий, в соседственной горе
образовался волкан; истекшая из него лава истребила то, что было пощажено
грозою. Тысячи жителей лишились жизни. К счастию остальных, застывшая лава
представила им новый источник промышленности. Они отламывают разноцветные
куски лавы и обращают их в кольца, серьги и другие украшения. Мы советуем
нашим читателям воспользоваться несчастным положением сих промышленников. По
необходимости они продают свои произведения почти задаром, а известно, что
все вещи, делаемые из лавы, могут быть перепроданы с большою выгодою и
проч..."".
Наш незнакомец остановился. "Что вам рассказывать более? Недолго могла
продлиться наша искусственная жизнь, составленная из купеческих оборотов.
Протекло несколько столетий. За купцами пришли ремесленники. "Зачем, -
кричали они, - нам этих людей, которые пользуются нашими трудами и, спокойно
сидя за своим столом, наживаются? Мы работаем в поте лица; мы знаем труд;
без нас они бы не могли существовать. Ми приносим существенную пользу городу
-мы должны быть правителями!" И все, в ком таилось хоть какое-либо общее
понятие о предметах, были изгнаны из города; ремесленники сделались
правителями - и правление обратилось в мастерскую. Исчезла торговая
деятельность; ремесленные произведения наполнили рынки; не было центров
сбыта; пути сообщения пресеклись от невежества правителей; искусство
оборачивать капиталы утратилось; деньги сделались редкостью. Общие страдания
умножились.
За ремесленниками пришли землепашцы. "Зачем, - кричали они, - нам этих
людей, которые занимаются безделками - и, сидя под теплою кровлею, съедают
хлеб, который мы вырабатываем в поте лица, ночью и днем, в холоде и в зное?
Что бы они стали делать, если бы мы не кормили их своими трудами? Мы
приносим существенную пользу городу; мы знаем его первые, необходимые нужды
- мы должны быть правителями". И все, кто только имел руку, не привыкшую к
грубой земляной работе, все были изгнаны вон из города.
Подобные явления происходили с некоторыми изменениями и в других
городах нашей земли. Изгнанные из одной страны, приходя в другую, находили
минутное убежище; но ожесточившаяся нужда заставляла их искать нового.
Гонимые из края в край, они собирались толпами и вооруженной рукою добывали
себе пропитание. Нивы истаптывались конями; жатва истреблялась прежде
созрения. Земледельцы принуждены были, для охранения себя от набегов,
оставить свои занятия. Небольшая часть земли засевалась и, обрабатываемая
среди тревог и беспокойств, приносила плод необильный. Предоставленная самой
себе, без пособий искусства, она зарастала дикими травами, кустарником или
заносилась морским песком. Некому было указать на могущественные пособия
науки, долженствовавшие предупредить общие бедствия. Голод, со всеми его
ужасами, бурной рекою разлился по стране нашей. Брат убивал брата остатком
плуга и из окровавленных рук вырывал скудную пищу. Великолепные здания в
нашем городе давно уже опустели; бесполезные корабли сгнивали в пристани. И
странно и страшно было видеть возле мраморных чертогов, говоривших о прежнем
величии, необузданную, грубую толпу, в буйном разврате спорившую или о
власти, или о дневном пропитании! Землетрясения довершили начатое людьми:
они опрокинули все памятники древних времен, засыпали пеплом; время
заволокло их травою. От древних воспоминаний остался лишь один
четвероугольный камень, на котором некогда возвышалась статуя Бентама.
Жители удалились в леса, где ловля зверей представляла им возможность
снискивать себе пропитание. Разлученные друг от друга, семейства дичали; с
каждым поколением терялась часть воспоминаний о прошедшем. Наконец, горе! я
видел последних потомков нашей славной колонии, как они в суеверном страхе
преклоняли колени пред пьедесталом статуи Бентама, принимая его за древнее
божество, и приносили ему в жертву пленников, захваченных в битве с другими,
столь же дикими племенами. Когда я, указывая им на развалины их отчизны,
спрашивал: какой народ оставил по себе эти воспоминания? - они смотрели на
меня с удивлением и не понимали моего вопроса. Наконец погибли и последние
остатки нашей колонии, удрученные голодом, болезнями или истребленные
хищными зверями. От всей отчизны остался этот безжизненный камень, и один я
над ним плачу и проклинаю. Вы, жители других стран, вы, поклонники злата и
плоти, поведайте свету повесть о моей несчастной отчизне... а теперь
удалитесь и не мешайте моим рыданиям".
Незнакомец с ожесточением схватился за четвероугольный камень и,
казалось, всеми силами старался повергнуть его на землю...
Мы удалились.
Приехав на другую станцию, мы старались от трактирщика собрать
какие-либо сведения о говорившем с нами отшельнике.
- О! - отвечал нам трактирщик. - Мы знаем его. Несколько времени тому
назад он объявил желание сказать проповедь на одном из наших митингов
(meetings). Мы все обрадовались, особливо наши жены, и собрались послушать
проповедника, думая, что он человек порядочный; а он с первых слов начал нас
бранить, доказывать, что мы самый безнравственный народ в целом свете, что
банкрутство есть вещь самая бессовестная, что человек не должен думать
беспрестанно об увеличении своего богатства, что мы непременно должны
погибнуть... и прочие, тому подобные, предосудительные вещи. Наше самолюбие
не могло стерпеть такой обиды национальному характеру - и мы выгнали оратора
за двери. Это его, кажется, тронуло за живое; он помешался, скитается из
стороны в сторону, останавливает проходящих и каждому читает отрывки из
сочиненной им для нас проповеди.

-----

- Ну, что? как вам нравится эта история? - спросил Фауст, окончив
чтение.
- Я не понимаю, что эти господа хотели доказать своей историей, -
сказал Вячеслав.
- Доказать? решительно ничего! Вы знаете, при химических опытах
наблюдатели имеют обыкновение вести журнал всего, что ни заметят они при
производстве опыта; не имея еще в виду ничего доказывать, они записывают
каждый факт, истинный или обманчивый...
- Да какой тут факт! - вскричал Виктор. - Такого факта никогда не
бывало...
Фауст. Для моих духоиспытателей фактом было - символическое прозрение в
происшествии такой эпохи, которая но естественному ходу вещей должна бы
непременно образоваться, если б благое провидение не лишило людей
способности вполне приводить в исполнение свои мысли и если бы для счастия
самого человечества каждая мысль не была останавливаема в своем развитии
другою - ложною или истинною, все равно, - но которая, как поплавок, мешает
крючку (при помощи которого кто-то забавляется над нами) погрузиться на дно
и поднять всю тину. Впрочем, несмотря на все препятствия, которые
человечество находит для полного развития мысли одного кого-либо из своих
членов, нельзя однако же не сознаться, что банкирский феодализм на Западе не
попал прямо на дорогу бентамитов; а на другом полушарии есть страна,
которая, кажется, пошла и дальше по этой дороге; там уже дуэли не на языке,
не на шпагах, а просто - на зубах сделались вещию обыкновенною.
Вячеслав. Все это очень хорошо, но я не вижу цели всего этого. Что
хотят доказать или, пожалуй, что заметили эти господа? Что единственно
материальная польза не может быть целию общества, ни служить основанием для
его законов, - я бы желал знать: как бы они обошлись без этой пользы; по их
системе не нужно заботиться ни о дровах, ни о скоте, ни о платье...
Фауст. Кто говорит об этом? все то благо, все добро! но вопрос не в
том, и напрасно экономы-материалисты хотят затемнить его. - Объяснюсь
примером не совсем благоуханным; но для вас, утилитариев, ведь это все
равно; всякий предмет, по-вашему, имеет право существовать, потому что
существует. Те люди, которые вывозят всякий сор и нечистоту из города,
приносят ему важную пользу: они спасают город от неприятного запаха, от
заразительных болезней, - без их пособия город не мог бы существовать; вот,
без сомнения, люди в высшей степени полезные, - не так ли?
Виктор. Согласен.
Фауст. Что, если бы эти люди, гордые своими смрадными подвигами,
потребовали первого места в обществе и сочли бы себя в праве назначить ему
цель и управлять его действиями?
Виктор. Этого никогда не может случиться.
Фауст. Неправда, - оно в очью совершается, только в другой сфере:
господа экономисты-утилитарии, возясь единственно над вещественными
рычагами, также роются лишь в том соре, который застилает для них настоящую
цель и природу человечества, и ради своих смрадных подвигов, вместе с
банкирами, откупщиками, ажиотерами, торговцами и проч., почитают себя в
праве занимать первое место в человеческом роде, предписывать ему законы и
указывать цель его. - В их руках и земля, и море,, и золото, и корабли со
всех сторон света; кажется, они все могут доставить человеку, - а человек
недоволен, существование его неполно, потребности его не удовлетворены, и он
ищет чего-то, что не вносится в бухгалтерскую книгу.
Виктор. Так уже не поэтам ли поручить это пело?
Фауст. Поэты со времени Платона выгнаны из города; {3} они любуются
венками, которыми их увенчали; сидя на пригорке и смотря на город, они не
могут надивиться, отчего все движется в городе с восхождением солнца и все
замирает, когда оно зашло; да иногда перечитывают речи умного Борка {4} о
благоденствии Индии под управлением торговой компании, которая, как говорил
знаменитый оратор, "чеканила деньги из человеческого мяса". {* См. речи
Борка в начале 1788 года.}
Виктор. Так выдумайте же, господа, новые законы для политической
экономии, и посмотрим их на деле.
Фауст. Выдумать! выдумать законы! не знаю, господа, отчего вам такое
дело кажется возможным; мне же кажется совершенно непонятным, чтобы нашлось
такое существо, которое кто-нибудь отправил бы в мир на житье с поручением
изобресть для того мира и для самого себя законы; ибо из сего должно было бы
заключить, что у того мира нет никаких законов для существования, т. е. что
он существует не существуя; я думаю, что во всяком мире законы должны быть
совсем готовые - стоит отыскать их. Впрочем, это дело не мое; я, как ученый,
о котором упоминал Ростислав, замечаю только, что говорят другие, а сам
ничего не говорю; однако ж мне сдается, что наибольшую роль играет во всей
вселенной именно то, что менее осязаемо или что менее полезно. Прочтите у
Каруса {* См. Carus "Grundziige d vergl Anatomie" . Эта знаменитая книга,
совершившая перелом в понятиях об организме, известна всякому
естествоиспытателю; мы рекомндуем ее, а равно и другую того же сочинителя:
"System der Physiologie", Dresden, 1839 - поэтам и художникам, тем более что
в этих книгах глубокая положительная ученость соединяется с тем поэтическим
элементом, благодаря которому Карус умел соединить в себе качества физиолога
первой величины, опытного врага, оригинального живописца и литератора.} {5}
любопытные доказательства того, что все твердые части, как-то: мускулы,
кости, суть произведения жидких частей, другими словами, остатки уже
совершившегося организма. Даже, кажется, можно заметить эту постепенность в
природе. Чем ниже мы спускаемся по степеням ее, тем, несмотря на наружную
плотность, менее находим связи, крепости и силы; раздробите камень, он
останется раздробленным; срежьте дерево - оно зарастет; рана животного -
исцелима; чем выше вы поднимаетесь в сферу предметов, тем более находите
силы; вода слабее камня, пар, кажется, слабее воды, газ слабее пара, а между
тем сила этих деятелей увеличивается по мере их видимой слабости. Поднимаясь
еще выше, мы находим электричество, магнетизм - неосязаемые, неисчислимые,
не производящие никакой непосредственной пользы, - а между тем они-то и
движут и держат в гармонии всю физическую природу. Мне кажется, это
порядочная указка для экономистов. Но уже поздно, господа, или, как говорит
Шекспир, уже становится рано; {6} завтра я покажу вам заметки наших
искателей о тех странных символах в этом мире, которые называются поэтами,
художниками и проч<ее>.
- Еще одно слово, - сказал Виктор, - вы, господа идеологи, летая по
поднебесью, любите помыкать нами, бедными смертными, которые, как ты
говоришь, роются в соре: нельзя ли не так решительно? - уж пускай Мальтус -
бог с ним; но Адам Смит, великий Адам Смит, отец всей политической экономии
нашего времени, образовавший школу, прославленную именами Сэя, Рикардо, {7}
Сисмонди! {8} не слишком ли резко обвинить его в явной нелепости, а с ним и
целые два поколения. Неужели на род человеческий нашло такое ослепление, что
в продолжение полустолетия никто не заметил этой нелепости?
Фауст. - Никто? Нет, я следую совету Гете: {* "Wilhelm Meisters
Wanderjahre" <"Годы странствий Вильгельма Мейстера" (нем.)>.} я хвалю без
зазрения совести; {9} но когда я принужден порицать кого-нибудь, то всегда
стараюсь поддержать свое мнение каким-либо важным авторитетом. В начале
нашего века жил человек по имени Мельхиор Жиойа, {10} о котором английские и
французские экономисты упоминают в истории науки, для очистки совести, хотя,
верно, никто из них не имел терпения прочесть около дюжины томов in 4ь,
написанных смиренным Мельхиором, - этот чудный подвиг глубокомыслия и
учености. В 1816 году он приложил к своей книге {* См. "Nuovo prospetto
delle scienze economiche", 6 v. in 4ь, Milano, 1816, tomo V, parte sesta, p.
223. Stato della scienza <"Новый взгляд на экономические науки", 6 тт., 4ь,
Милан, 1816, т. 5, ч. 6, стр. 223. Состояние науки (итал.)>.} таблицу,
которую, не без иронии, назвал: "Настоящее состояние науки"; в этой таблице
он свел разные так называемые аксиомы политической экономии Адама Смита и
его последователей; из таблицы явствует, что эти господа просто самих себя
не понимали, несмотря на обманчивую ясность, за которою они гонялись. Так,
например, Адам Смит, великий Адам Смит доказывает, что труд есть
первоначальный и не первоначальный источник народного богатства; {* Adam
Smith (франц. изд. 1802 года), t. I, p. 5 и t. IV, р. 507.}
что усовершенствование промышленности зависит вполне и не зависит от
разделения работ; {* Ibidem, t. Ill, p. 543 и t. I, p. 17-18; t. I, p. 11 и
t. II, p. 215-216.}
что разделение работ есть и не есть главнейшая причина народного
богатства; {* Ibidem, t. I, p. 24-25 и t. I, p. 262-264; t. I, p. 29 и t.
II, p. 370, 193, 326, 210; t. III, p. 323.}
что разделением работ возбуждается и не возбуждается дух
изобретательности; {* Ibidem, t. I, p. 21-22; t. IV, p. 181-183.}
что сельская промышленность зависит и не зависит от других отраслей
промышленности; {* Ibidem, t, II, p. 409-410 и t. II, p. 408.}
что земледелием доставляется и недоставляется наибольшая выгода для
капиталов; {* Ibidem, t. II, p. 376-378, 407, 498 и t. I, p. 260-261; t. II,
p. 401-402, 481, 483, 485, 486, 487, 413.}
что умственный труд есть и не есть сила производящая, т. е. умножающая
народное богатство; {* Ibidem, t. II, p. 204-205; t. I, p. 213-214, 23,
262-265 и t. II, 312-313.}
что частный интерес лучше и хуже видит общественную пользу, нежели
какое-либо правительственное лицо; {* Ibidem, t. V, p. 524, t. III, p. 60,
223, t. II, p. 344 и t. II, p. 161, 423-424, t. III, p. 492, t. II, p. 248,
289, t. I, p. 219-227.}
что частные выгоды купцов тесно связаны и вовсе не связаны с выгодами
других членов общества. {* Ibidem, t. II, p. 161, t. Ill, p. 239, 208-209,
435, 54-55, 59 и t. Ill, p. 295, 145, 239, t. II, p. 164, 165, t. Ill, p.
465.}
Кажется, довольно? я брал из таблицы наудачу; а дело идет о важнейших
аксиомах науки. Успех Адама Смита весьма понятен; главная цель его была
доказать, что никто не должен вмешиваться в купеческие дела, а что должно их
предоставить так называемому естественному ходу и благородному соревнованию.
Можно себе представить восхищение английских торговцев, когда они узнали,
что с профессорской кафедры им предоставляется право барышничать, откупать,
по произволу возвышать и понижать цены и хитрой уловкой, без дальнего труда,
выигрывать сто на один, - что во всем этом "они не только правы, чуть не
святы"... {* Крылов.} С того времени вошли в моду звонкие слова
"обширность торговли", "важность торговли", "свобода торговли". При
помощи последней клички теория Адама Смита пробралась во Францию и
единственно по созвучию слов самый смысл их (если он есть) сделался там
аксиомой: Адам Смит признан и глубоким философом, и благодетелем рода
человеческого; за сим немногие читали его, и никто не понял, что он хотел
сказать; но, несмотря на то, из темного запутанного лабиринта его мыслей
вытекли многие поверья, ни на чем не основанные, ни к чему не годные, но
которые льстили самым низким страстям человека и потому распространились в
толпе с неимоверною быстротою. Так, благодаря Адаму Смиту и его
последователям, ныне основательностью, делом - называется лишь то, что
может способствовать купеческим оборотам; человеком основательным, дельным
называется лишь тот, кто умеет увеличивать свои барыши, а под
непонятным выражением естественное течение дел, - которого отнюдь не
должно нарушать, - разумеются банкирские операции, денежный феодализм,
ажиотерство, биржевая игра и прочие тому подобные вещи.
- Следственно, - заметил Виктор, - политическая экономия, по-твоему, не
существует?..
- Нет! - отвечал Фауст. - Она существует, она первая из наук, в ней,
может быть, все науки некогда должны найти свою осязаемую опору, но только -
скажу тебе словами Гоголя: она существует - с другой стороны. {12}

НОЧЬ ДЕВЯТАЯ

Вечернее солнце пылало над величавой рекою; алые облака рассыпались по
сизому небу, и каждое светилось стороною, обращенною к солнцу, а другою
исчезало в тумане. - Фауст сидел у окна, то перебирая листы старой книги, то
смотря, как багровый отблеск речной волны расстилался по стенам комнаты и
придавал картинам, статуям, всем неодушевленным предметам трепетание жизни.
Наш философ был задумчивее обыкновенного; на лице его не было приметно той
постоянной, но не злой насмешки, с которой он задавал загадки молодым людям,
его окружавшим, и которых разноречащие мысли столь мало походили на
спокойствие уверенности, которым, казалось, обладал добрый чудак. В эту
минуту Фауст не расположен был к шутке; его мечты, казалось, были важны и
грустны; когда он перелистывал свою старую книгу - тогда ясность снова
сообщалась его взорам; когда он отводил их от книги, как бы желая во
внутренности души сосредоточить смысл читанного, - снова грусть появлялась
на лице философа.
Дверь отворилась; вошел молодой Ростислав, всегда рассеянный, всегда
далекий от настоящей минуты.
Ростислав. Сегодня, когда я собирался к тебе, мне пришли в голову все
наши последние разговоры, перемешавшиеся с твоею рукописью... что за
энциклопедия! каких вопросов мы не касались!..
Фауст. И какие разрешили, ты хочешь сказать...
Ростислав. Именно! если бы кто-либо нас подслушал и записал наши
речи... что бы об нас подумали...
Фауст. Мыслящие люди сказали бы, что по крайней мере наш разговор - не
поддельный; педанты доказали бы нам очень убедительно, что разговор должен
быть не что иное, как диссертация, логически развитая в драматической
форме...
Ростислав. А что, если бы в самом деле на каждый вечер нам определить
себе какой-либо один предмет, назначить очередь, кому говорить за другим,
положить себе за правило не отступать от предмета, пока мы не рассмотрели
его во всей подробности?..
Фауст. Тогда бы мы объявили притязание на полную, стройную систему
философии - на что, может быть, надобно иметь право, которого я покуда в нас
не признаю. Мне кажется, мы похожи на странников, зашедших ночью в
незнакомую землю, о которой они имеют сведения и неподробные и неполные; в
сей земле они должны жить и потому изучить ее; но в эту минуту искания
всякий систематизм был бы для них делом свыше их сил - и, следственно,
источником заблуждения; все, что они знают об этой стране, - это, что они ее
не знают. В эту минуту их может скорее спасти догадка самопроизвольная,
бессознательная, инстинктивная - до некоторой степени поэтическая; в эту
минуту всего важнее - искренность воли; впоследствии они, может быть,
приметят свои заблуждения, оценят свои догадки и, может быть, найдут, что в
одной из них и скрывается искомая истина. Но до тех пор покорись они
систематизму - и странники сделаются рабами собственного слова, {1}
актерами; разговор потеряет всю искренность, и, если угодно, всю пользу; он
обратится в сцену, на которой всякий говорит не то, что невольно,
бессознательно в нем возбудилось речью другого, но старается своей
собственной мысли дать самую благообразную форму и посредством
хитросплетения слов, всегда более или менее неопределенных, во что б ни
стало предохранить свою речь от возражения. Так и с нами! да, сверх того,
есть и другое немалое затруднение, которое мне сию минуту пришло в голову;
слова: "единство", "предмет" обыкновенно встречаются в первых параграфах
всякой философской книги, как вещи совершенно всякому известные и понятные,
но признаюсь, они-то меня и останавливают. Есть ли что-либо неопределеннее
слова: единство? разве слово еще более сбивчивое: предмет? - Соединение же
этих двух слов составляет для меня нечто вовсе непонятное...
Ростислав. Я не понимаю твоего затруднения; положим, мы избрали себе
предметом определить: что такое дерево?.. и будем держаться этого вопроса,
не касаясь ни камня, ни животного, ни искусства, и так далее...
Фауст. Тщетная мечта! С чего начать, чтоб не удалиться ни на шаг от
избранного предмета? Один начинает говорить о жизни дерева; ему возражают,
что он удаляется от предмета, ибо жизнь дерева есть лишь одно из явлений
этого предмета, и предварительно надобно определить, что понимать под
словом: жизнь? Другой предлагает начать прямо с описания частей дерева;
здесь новые вопросы: начать ли с корней, как органов питания? начать ли с
органов дыхания - листьев? Один уверяет, что надобно начать с коры - как
внешней оболочки, прежде всего поражающей наши чувства. Другой столь же
основательно доказывает, что надобно начинать с сердцевины, как центральной
части дерева; тогда рождается вопрос: что такое центральная часть и
существует ли она в дереве? Предлагают, чтоб кончить эти споры, действовать
отрицательно, то есть прежде всего показать, отчего дерево не есть ни
камень, ни животное; но тут естественно рождается вопрос: что такое камень?
что такое животное? и с каждым новым предметом начинается та же история, что
и с деревом... и не достанет ни веков, ни жизни миллионов людей для того,
чтоб определить: с чего начать, чтоб говорить о дереве? ибо в этот вопрос
войдут все науки, вся природа... и оттого, кажется, все споры, в продолжение
веков возбуждающиеся в человечестве, приводятся к одному и тому же вопросу:
с чего начать? или, лучше сказать, к другому, еще высшему: что такое начало?
что такое знание? и наконец: возможно ли знание? - А этот вопрос есть предел
науки, которая называется философиею...
Ростислав. Если бы и так... то нам ли пугаться этого вопроса, нам ли,
которых половина жизни протекла в трудах над этою страшною, но отрадною
наукою.
Фауст. Согласен; кажется, мы то и делаем. Но возможно ли для этой
науки, как и для всякой другой, то, что называется стройною логическою
формою, - это вопрос иной.
Ростислав. Следственно, ты не допускаешь возможности логического
построения мыслей?
Фауст. Я пока не допускаю того, чтоб люди, говоря между собою,
совершенно понимали друг друга... Я не могу войти здесь в разбор тех начал,
на которых для меня основано это убеждение; но, кажется, до него можно дойти
и другими путями. Испытаю. Хорошо было Кондильяку; {2} для него вся
философия состояла в искусстве рассуждать; он забыл только одно: что глупцы
и сумасшедшие часто очень логически рассуждают; одного они не могут себе
логически доказать: сумасшедший, что он сумасшедший, глупец, что он глуп. -
К сожалению, я не знаю, каким образом каждый из нас может доказать себе, что
он действительно в здравом уме, что он, например, не принимает части за
целое, целое за часть, движение за покой и покой за движение, точно так же,
как тот чудак, который, ходя по комнате, держался за стенку, полагая, что он
вечно на корабле в бурную погоду; пока не открыт этот способ доказательства,
до тех пор, по моему мнению, каждый разговор, каждая речь есть обман, в
который мы впадаем сами и вводим других; мы думаем, что говорим об одном
предмете, когда вместо того говорим о совершенно различных предметах...
Ростислав. Но тогда не было бы возможности двум людям никогда в
чем-либо согласиться, а между тем это случается...
Фауст. Весьма редко, а если и случается, то, кажется, совсем иным
процессом, далеко не логическим. Два человека могут согласно верить, или,
если угодно, чувствовать истину, но никогда согласно думать о ней, и тем
менее свое согласие выразить словами. Объясню тебе это весьма простым
примером: кто из нас не знает, что такое металл? Каждый, даже не учившийся
минералогии или химии, знает, что значит, когда говорят: "такое-то тело есть
металл". В старинных химиях находились весьма подробные определения металла
и отличий его от других минералов. Новейшие химики принуждены были
отказаться от определения: что такое металл? И действительно, невозможно:
чем отличается металл от других тел? крепостию, - но алмаз крепче металла;
ковкостию, - тогда куда отнести ртуть? тем, что он простое тело? но простых
тел более полсотни; блеском? но сера, слюда имеют металлический блеск в
известных обстоятельствах; наконец, к довершению бед, открыли тело, имеющее
в своих соединениях все свойства металлов, и между тем этого тела никто не
видал; химия не может уловить его, оно почти не существует - это, как
знаешь, металл аммоний. А между тем мы понимаем друг друга, когда говорим о
металлах, и отнюдь не смешиваем этого тела с другими. Что ж это значит? что
мы к данному слову присовокупляем еще какое-то понятие, не выражаемое
словами, понятие, сообщенное нам не внешним предметом, но самобытно и
безусловно исшедшее из нашего духа. Я привел в пример слово простое,
означающее предмет простой; но что же должно происходить в наших словах,
когда мы говорим о понятиях неосязаемых, о понятиях, заключающих в себе
тысячу других понятий, каковы, например, понятия нравственные. Полное
вавилонское смешение языков! Отсюда частию проистекает мое убеждение, что мы
говорим не словами, но чем-то, что находится вне слов и для чего слова
служат только загадками, которые иногда, но отнюдь не постоянно, наводят нас
на мысль, заставляют нас догадываться, пробуждают в нас нашу мысль, но
отнюдь не выражают ее. Оттого, чем подробнее мы хотим изложить какое-либо
понятие, тем более мы должны употреблять слов или неопределенных знаков,
словом, чем яснее, т. е. чем материальное хотим выразить нашу мысль, тем
более она теряет определенности. В этом смысле, может быть, и говорил
Сократ: "все, что я знаю, это - что ничего не знаю", а отнюдь не в духовном
смысле, как обыкновенно полагают; ибо речь внутренняя всегда понятна для
людей, находящихся в некоторой степени симпатии; в этом был убежден и Сократ
- и тому доказательство: он не молчал. Одно условие понимать друг друга:
говорить искренно и от полноты душевной; тогда всякое слово получает ясность
от своего вышнего источника. Когда два или три человека говорят от души, они
не останавливаются на большей или меньшей полноте своих слов; между ними
образуется внутренняя гармония; внутренняя сила одного возбуждает внутреннюю
силу другого; их соединения, как соединение организмов в магнетическом
процессе, возвышает их силу; они оба дружно с быстротою неисчислимою
переходят целые миры различных понятий и согласно достигают искомой мысли;
если этот переход выразить словами, то, по их несовершенству, они едва
означат лишь конечные грани: точку отправления и точку покоя; внутренняя
нить, их связывающая, для слов недоступна. Оттого в живом, откровенном,
искреннем разговоре, кажется, нет логической связи, а между тем лишь при
этом гармоническом столкновении внутренних сил человека рождаются нежданно
самые глубокие наблюдения, как заметил мимоходом Гете. {* "Wilhelm Meisters
Lehrjahre" <"Годы учения Вильгельма Мейстера" (нем.)>} Этот гармонический
процесс объяснить словами еще труднее, нежели объяснить, что такое металл;
на этот процесс обыкновенно не обращают внимания, а между тем он так важен,
что без предварительного изучения этого процесса - всякое философическое
понятие, выраженное словами, есть не иное что, как простой звук, могущий
иметь тысячи произвольных значений; словом, без предварительного изучения
процесса выражения мыслей - никакая философия невозможна, {3} ибо при первом
шаге она должна уже употребить этот процесс, а между тем явления, до
некоторой степени однородные с этим процессом, у нас ежедневно пред глазами;
возьмем пример самый простой: кто не знает, что лучший способ убеждения не
логика, но так называемое нравственное влияние; отсюда различие между речью
импровизированною и речью читаемою; отсюда простое слово: "вперед",
произнесенное опытным полководцем, действует на воинов сильнее самой лучшей
диссертации; отсюда, например, чудное действие речей Наполеона, которые в
чтении - лишь набор напыщенных слов; отсюда, наконец, прелесть дружеской,
откровенной беседы и нестерпимая тоска чопорного разговора.
Ростислав. Знаешь ли, что ты своими словами уничтожаешь возможность
всякой науки, всякого изучения?
Фауст. Нет, я спасаю науку от того камня, который швыряется ей под ноги
скептицизмом и догматизмом. Впрочем, не я начал. Шеллинг, в первый год
текущего столетия, бросил в мир одну глубокую мысль, как задачу для юного
века, задачу, которой разработка должна наложить на него характерическую
печать и гораздо вернее выразить его внутреннее значение в эпохах мира,
нежели всевозможные паровики, винты, колеса и другие индустриальные игрушки.
Он отличил безусловное, самобытное, свободное самовоззрение души - от того
воззрения души, которое подчиняется, например, математическим, уже
построенным фигурам; он признал основу всей философии - во внутреннем
чувстве, он назвал первым знанием - знание того акта нашей души, когда она
обращается на самую себя и есть вместе и предмет и зритель; {*} словом, он
укрепил первый, самый трудный шаг науки на самом неопровержимом, на самом
явном явлении и тем, как бы по предчувствию, положил вечную преграду для
всех искусственных систем, которые, подобно гегелизму, {4} начинают науку не
с действительного факта, но, например, с чистой идеи, с отвлечения
отвлечения. {* См. Hegel's Encyclopedic der philosophischen Wissenschaften
im Grundrisse, 19 u 24. Tubingen <Гегель. Энциклопедия философских наук
в кратком очерке,
19 и 24. Тюбинген (нем.)>, 1827.}
{* Вот подлинные слова Шеллинга: "Единственный предмет
трансцендентальной философии есть внутреннее чувство, и предмет ее никогда
не может быть, как в математике, предметом внешнего воззрения (Anschauung).
- Предмет математики столько же не вне знания, как и предмет философии. Все
существо математики основано на воззрении; она существует лишь в воззрении;
но в воззрении внешнем. Оттого математик не занимается самовоззрением (актом
построения), но только тем, что уже построено, что всегда может проявляться
во внешность, тогда как философия вникает лишь в самый акт построения, в акт
совершенно внутренний.
Сверх того, предметы тр<ансцендентальной> философии существуют тогда
только, когда они суть произведения самобытные, свободные. - Нельзя
принудить к внутреннему воззрению сих предметов, как можно принудить к
внешнему воззрению математической фигуры: действительность математической
фигуры основана на внешнем чувстве; точно так же действительность
философического понятия основана на внутреннем". "System des
transcendentalen Idealismus" <"Система трансцендентального идеализма"
(нем.)>, 4. Tubingen, 1800.} _
Не знаю, ошибаюсь ли я, но мне кажется, что великий мыслитель,
произнося великую мысль, живо чувствовал тот раздор между мыслию и словом,
который, по моему убеждению, играет столь важную роль в жизни человечества.
"Упрек в темноте, говорит он, {* Schelling's System des transcendentalen
Idealismus, p. 51 <Шеллинг. Система трансцендентального идеализма, с. 51
(нем.)>.} который делают философии, происходит не от ее действительной
темноты, но оттого, что не всякому дан тот орган, которым она может быть
схвачена". Если так, то что значит слово, употребляемое нами для выражения
мысли? Изменяемая форма, ясная для одного, менее понятная для другого, вовсе
непонятная для третьего!
Ростислав. Так! Я согласен с тобою в том, что может относиться к высшим
положениям философии, но в других подчиненных науках...
Фауст. Философия есть наука науки; ее основное положение не может быть
вполне выражено словом, ибо как бы слово ни было совершенно, между им и
мыслию будет всегда minimum разницы, которое дифферентируется смотря по
философскому органу, о котором говорит Шеллинг; довести сей minimum разницы
до нуля - есть в настоящую минуту высшая задача философии; до разрешения
этой задачи, какое бы положение ни было взято за первоначальное (и чем выше
оно, тем труднее), оно, проходя сквозь слова, будет иметь столько же
смыслов, сколько голов человеческих... Это положение, приспособленное к
какой-либо отдельной отрасли знаний человеческих, вносит и в нее свой
изменяющийся, шаткий характер; отсюда логическое построение этой отдельной
отрасли становится ложным, обманчивым, основанным на шатком значении
употребленных слов...
Ростислав. Следственно, еще раз, по-твоему, никакая наука, никакое
знание невозможно...
Фауст. Нет! если б я сказал, то я бы спорил против действительности;
всякое знание возможно - ибо возможно первоначальное знание, т. е. знание
акта самовоззрения; но как это знание есть знание внутреннее, инстинктивное,
не извне, но из собственной сущности души порожденное, - то таковы должны
быть и все знания человека. Оттого я не признаю возможности существования
наук, искусственно построенных учеными, я не понимаю науки, которая
называлась бы философиею, историею, химиею, физикою... это оторванные,
изуродованные части одного стройного организма, одной и той же науки,
которая живет в душе человека и которой форма должна разнообразиться, смотря
по его философскому органу, или, другими словами, по сущности его духа. В
этой науке также должны соединяться все науки, существующие под различными
названиями, как в телесном организме соединяются все формы природы, а не
одни химические, не одни математические и так далее. Словом, каждый человек
должен образовать свою науку из существа своего индивидуального духа.
Следственно, изучение не должно состоять в логическом построении тех или
других знаний (это роскошь, пособие для памяти - не более, если еще
пособие); оно должно состоять в постоянном интегрировании духа, в возвышении
его, - другими словами, в увеличении его самобытной деятельности. Вопрос о
том, до какой степени и каким образом возможно это возвышение, каким образом
оно может проливать свет на все неизмеримое царство знания, - этот вопрос
важен, и я не могу теперь отвечать на него вполне; укажу только на некоторые
отдельные его разрешения. {[* Дифференцирование в простейшем смысле есть
путь от многоугольника к кругу; интегрирование - путь от круга к
многоугольнику. Фауст недаром употребляет эти выражения: в мистике все
чувственное выражается кругом; духовное - единицею, которой проявления:
линия и треугольник, играющий столь важную роль в мистических книгах. Отсюда
в каб<б>алистике значение числ: 6 и 9, встречающихся постоянно, между
прочим, у Сен-Мартена; шесть 6 есть торжество единицы над кругом, разрушение
чувственного; девять 9 торжество чувственного над духовным - разрушение
духовного.]} Так, напр<имер>, для меня совершенно ясно, что эта деятельность
не возбудится тем или другим фактом, тем или другим силлогизмом, ибо
силлогизмом можно доказать, но не уверить; но что эта деятельность может
быть возбуждена, между прочим, путем эстетическим, т. е. "посредством
непонятного начала, как говорит Шеллинг, {* Ibidem, pag. 457.} которое
невольно, и даже против воли, соединяет предметы с познанием". Эстетическая
деятельность проникает до души не посредством искусственного логического
построения мыслей, но непосредственно; ее условие есть то особое состояние,
которое называется вдохновением, - состояние, понятное только тому, кто
имеет орган сего состояния, но имеющее необъяснимую привилегию действовать и
на тех, у кого этот орган на низшей степени. Низшие степени предполагают
существование высших степеней сего чудного духовного процесса - и Шеллинг...
(Входят Вячеслав и Виктор).
Вячеслав. Так! толкуют о Шеллинге! поздравляю вас, господа, учитесь
снова, Шеллинг вовсе переменил свою систему...
Фауст (к Ростиславу). Не правду ли я говорил, что язык человеческий
есть предатель его мысли и что мы друг друга не понимаем? Так Шеллинг вовсе
изменил свои мысли, не правда ли? и вы верите этому?
Виктор. Во всех журналах, даже в ваших философских...
Фауст. Знаю! знаю! - есть люди, для которых всякая неудача есть
истинное наслаждение; они радуются опечатке в роскошном издании; фальшивой
ноте у отличного музыканта; грамматической ошибке у искусного писателя;
когда неудачи нет, они, по доброте сердца, ее предполагают, - все-таки
слаще. Успокойтесь, господа, великий мыслитель нашего века не переменил
своей теории. Вас обманывают слова: слова похожи на морскую зрительную
трубу, которая колеблется в руках у стоящего на палубе; в этой трубе есть
для глаза некоторое ограниченное поле, но на этом поле предметы меняются
беспрестанно, смотря по положению глаза; он видит много предметов, но ни
одного явственно; к сожалению, слова наши еще хуже этого оптического
инструмента - не на что и опереть их! мысли скользят под фокусом слова!
мыслитель сказал одно - для слушателя выходит нечто другое; мыслитель
избирает лучшее слово для той же мысли, силится приковать слово к значению
мысли нитями других слов - а вы, господа, думаете, что он переменил и самую
мысль! оптический обман! оптический обман!
Вячеслав. Это очень утешительно для самолюбия господ философов, но еще
следует доказать...
Фауст. Я даю слово доказать это убеждение, как скоро явятся в свет
новые лекции Шеллинга. {5}
Виктор. Ну, а что же знаменитая рукопись? какую еще сказку расскажут
нам твои эксцентрические путешественники?
Фауст. Рукопись кончена.
Вячеслав. Как кончена? - Стало быть, это был пуф! эти господа брались,
кажется, прояснить все тайны мира духовного и вещественного, а дело
ограничилось только какими-то идеальными биографиями каких-то чудаков,
которые бы спокойно могли пробыть в полной неизвестности без всякого изъяна
для человеческой истории.
Фауст. Мне кажется, что мои друзья видели неразрывную, живую связь
между всеми этими лицами - идеальными или нет, не в том дело.
Виктор. Признаюсь в моей непроницательности: я этой связи не заметил.
Фауст. Мне она кажется довольно явною; но если вы сомневаетесь в ней, я
прочту вам еще несколько листков, которых я не хотел было читать, ибо они не
что иное, как жертва систематическому характеру века, которому мало мысли
безграничной, неопределенной, - а непременно надобно что-нибудь такое, чтоб
можно было ощупать. Так слушайте ж! вот вам систематическое оглавление всей
рукописи и даже эпилог к ней.
Фауст читал:
Судилище. Подсудимый! понял ли ты себя? нашел ли ты себя? что сделал ты
с своею жизнию?
Пиранези. Я обошел вселенную; я начал с востока, возвратился с запада.
Везде я искал самого себя! Я искал себя в пучинах океана, в кристаллах гор
первородных, в сиянии солнца - все охватил в мои могучие объятия - и,
пораженный собственною моею силою, я забыл о людях и не поделился с ними
моею жизнию!
Судилище. Подсудимый! твоя жизнь принадлежала людям, а не тебе!
Экономист. Я отдал душу мою людям; моя жизнь развилась пышным,
роскошным цветом - я отдал его людям: люди оборвали, растерзали его - и он
исчез прежде, нежели я надышался его упоительным запахом. В горячей любви к
ним, я сошел в мрачный кладезь науки, я исчерпал его до изнеможения сил,
думая утолить жажду человечества; но предо мною был сосуд данаид! {6} я не
наполнил его, - лишь забыл о себе.
Судилище. Подсудимый! жизнь твоя принадлежала тебе, а не людям.
Город без имени. Я много занимался моею жизнию; я расчел ее по
математической формуле и, заметив, что всякое высокое чувство, всякая
поэзия, всякий энтузиазм, всякая вера не входит в мое уравнение, я принял их
за нуль и, чтобы жить спокойно и удобно, увидел необходимость без них
обойтись; но отринутое мною чувство сожгло меня самого, и я поздно увидел,
что в моем уравнении забыта важная буква...
Судилище. Подсудимый! твоя жизнь принадлежала не тебе, но чувству.
Бетховен. Душа моя жила в громогласных созвучиях чувства; в нем думал я
собрать все силы природы и воссоздать душу человека... я изнемог
недоговоренным чувством.
Судилище. Подсудимый! жизнь твоя принадлежала тебе, а не чувству.
Импровизатор. Я страстно любил жизнь мою - я хотел и науку, и
искусство, и поэзию, и любовь закласть на жертвеннике моей жизни; я
лицемерно преклонял колени пред их алтарями - и пламя его опалило меня.
Судилище. Подсудимый! жизнь твоя принадлежала искусству, а не тебе!
Себастиян Бах. Нет! Я не лицемерил моему искусству! В нем я хотел
сосредоточить всю жизнь мою, ему я принес в жертву все дарования, данные мне
провидением, отдал все семейные радости, все, что веселит последнего
простолюдина...
Судилище. Подсудимый! жизнь твоя принадлежала тебе, а не искусству.
Сегелиель. Что это за забавное судилище? Помилуйте, да на что ж это
похоже; оно на каждом шагу себе противоречит: то живи для себя, то для
искусства, то для себя, то для науки, то для себя, то для людей. Ему просто
хочется обманывать нас! - Что ни говори, как ни называй вещи, какое на себя
ни надевай платье - все я остается я и все делается для этого я. Не верьте,
господа, этому судилищу, оно само не знает, чего от нас требует.
Судилище. Подсудимый! ты укрываешься от меня. Я вижу твои символы - но
тебя, тебя я не вижу. Где ты? кто ты? отвечай мне.
Голос в неизмеримой бездне. Для меня нет полного выражения!

ЭПИЛОГ

Ростислав. То есть, эти господа разными окольными дорогами дошли опять
до того, с чего начали, то есть до рокового вопроса о значении жизни...
Вячеслав. Нет, они, кажется, по предчувствию, что ли, хотели доказать
любимую фаустову мысль о том, что мы не можем выражать своих мыслей и что,
говоря, мы друг друга не понимаем...
Фауст. Твои слова могут служить одним из доказательств моей, как ты
говоришь, любимой мысли. Я часто обращаюсь к ней, - но, видно, не довольно
ясно выражаюсь, несмотря на все мои усилия: и немудрено - я должен для
доказательства, что орудие не годится, употреблять то же самое орудие. Это
все равно, как бы поверять неверный аршин тем же самым аршином, или
голодному питаться своим голодом. Нет, я не говорю, чтоб слова наши вовсе не
годились для выражения мысли, - но утверждаю, что тожество между мыслию и
словом простирается лишь до некоторой степени; определить эту степень
действительно невозможно посредством слов - ее должно ощутить в себе.
Вячеслав. Так пробуди же во мне это ощущение.
Фауст. Не могу - если оно само в тебе не пробуждается; можно человека
навести на это ощущение, указывая на разные психологические, физиологические
и физические явления; но произвести это ощущение в другом без собственного
его внутреннего процесса - нет возможности; точно так же, как можно человека
навести на идею красоты, совершенства, гармонии; но дать ощупать эту идею
невозможно, ибо полного выражения этой идеи не найдешь в природе, - она лишь
в голове Рафаэля, Моцарта и других людей в этом роде.
Виктор. Если так, то и никакие твои физические явления не могут служить
для выражения мысли, а ты когда-то сказал, что в природе буквы постоянные,
стереотипные. Уж воля твоя, для меня всего яснее слово или цифра, нежели все
эти сравнения и метафоры, которыми ты и твоя рукопись так щедро нас
наделяешь.
Фауст. Ты напрасно хочешь обвинить меня в противоречии; действительно,
буквы природы постояннее букв человеческих, и вот тому доказательство: в
природе дерево всегда ясно и вполне выговаривает свое слово - дерево, под
какими бы именами оно ни существовало в языке человеческом; между тем, к
уничижению нашей гордости, - нет слова, нами произносимого, которое бы не
имело тысячи различных смыслов и не подавало повода к спорам. Дерево было
деревом для всякого от начала веков; но вспомни хоть одно слово, выражающее
нравственное понятие, которого бы смысл не изменялся почти с каждым годом.
Слово "изящество" то ли значило для людей прошлого века, что для людей
нынешнего? добродетель язычника - была бы преступлением в наше время;
вспомни злоупотребление слов: равенство, свобода, нравственность. Этого
мало; несколько саженей земли - и смысл слов переменяется: баранта,
вендетта, {1} все роды кровавой мести - в некоторых странах значат: долг,
мужество, честь.
Виктор. Я согласен, что эта неопределенность выражений существует в
метафизике, но кто в этом виноват? отчего этой неопределенности не
существует в точных науках? здесь каждое слово определено, потому что
предмет его определен, осязаем.
Фауст. Совершенная правда - и тому доказательство: например,
бесконечность, величины бесконечно великие и бесконечно малые,
математическая точка - словом, все те основания, с которых должна бы
начинаться математика; в химии рекомендую слова: сродство, катализис,
простое тело; не говоря о других науках, где идет дело о живой природе. -
Вспомни слова Биша {2} - великого экспериментатора, опытного физика, убитого
анатомическими опытами, которого кто-то, и не совсем без основания, поставил
наряду с Наполеоном. Биша должен был сознаться, что "для тел органических
надобно выдумать новый язык, ибо все слова, которые мы переносим из
физических наук в животную или растительную экономию, напоминают нам такие
понятия, которые вовсе не соответствуют физиологическим явлениям". {*
Bichat, "Recherches physiologiques sur la vie et la mort" <Биша,
"Физиологические исследования о жизни и смерти" (франц.)>, Paris, 1829, р.
108.} Когда мы говорим, мы каждым словом вздымаем прах тысячи смыслов,
присвоенных этому слову и веками, и различными странами, и даже отдельными
людьми. В природе этого нет, ибо в природе нет воли; она - произведение
вечной необходимости; растение цвело за тысячу лет, как оно цветет сегодня.
Оттого, когда мы хотим нашему слову дать характер определенный, мы невольно
хватаемся за определенную букву природы, как за постоянный символ живой
мысли, однородной с нашею мыслию; мы стараемся нашей мысли дать ту прочную
одежду, которой сами сотворить не умеем, ибо не умеем направить нашей воли
по таким же прочным законам, по которым действует природа.
Виктор. Еще противоречие: не сам ли ты еще недавно силился убедить нас,
что произведение природы гораздо ниже произведений человеческих... теперь
выходит наоборот...
Фауст. Опять спор в словах! заметь, что я сказал таким же, но не тем же
законам природы; как скоро человек хочет подражать природе, - он всегда ниже
ее; но он всегда выше, когда творит своей внутреннею силою; что нужды, что
он для своих потребностей пользуется теми удобствами, которые он находит в
природе! в парке у богатого владельца есть и хижины, и развалины, и луга, но
из этого не следует, чтобы он спал на траве или жил в хижине: у него есть
свои чертоги, - и главное дело, чтоб владелец-то был богат сам по себе.
Вячеслав. В чем же может заключаться это богатство, или, оставя
сравнения, когда же человек может вполне выразить свою мысль?
Фауст. Когда его воля достигла до той степени высоты, где она уверена в
своей искренности.
Вячеслав. Но чем уверится она в этой искренности?
Фауст. Тем же процессом, которым математик уверяется, что а может быть
равно б, ибо этой аксиомы он не может доказать ничем существующим в природе;
в природе человек может найти лишь сходство, но равенства - никогда; эта
идея безусловно существует в человеке...
Виктор. Как? равенства двух предметов не существует в природе? я вижу
два листа на дереве: вижу, что они оба зелены, оба остроконечны, оба растут
на дереве - и заключаю, что они равны между собою; это равенство прикладываю
к другим предметам и так далее...
Фауст. По какому праву? ты не можешь не видеть, что как бы два листа ни
были сходны между собою, между ними нет математического равенства, что между
ними есть minimum разницы...
Виктор. Согласен.
Фауст. Если ты видишь этот minimum разницы, следственно, сам замечаешь,
что есть нечто в предмете, что противоречит идее совершенного равенства;
следственно, ты берешь из природы, чего в ней не заметил; и я снова
спрашиваю: по какому праву? другими словами: откуда?
Виктор. Посредством отвлечения...
Фауст. Но отвлечение есть процесс, которым мы сжимаем в одну форму
тысячи различных свойств предмета; нельзя сжать того, чего нет; если нет в
природе совершенного равенства - то неоткуда ему взяться и в твое
отвлечение. Ты хочешь сделать верное сокращение какой-нибудь книги; если ты
к своему сокращению прибавил мысли, которых нет в книге, - твое сокращение
неверно, ты обманываешь и себя и других; так и со всеми так называемыми
отвлечениями. Они сжимают несколько частных понятий и прибавляют к ним новое
- откуда же взялось оно? Словом, если мы имеем идею равенства, красоты,
совершенного добра и проч. т. п. - то они существуют в нас сами собою,
безусловно, и мы лишь как мерку прикладываем их к видимым предметам. Это
говорил еще Платон, и я не постигаю, как можно до сих пор толковать о деле,
столь ясном.
Ростислав. Мы отдалились от вопроса: дело шло - о выражении мыслей.
Признаюсь, убеждение Фауста весьма меня беспокоит; оно потрясает все здание
наших наук, ибо они все - выражаются словами...
Фауст. Большею частию, - но не все.
Вячеслав. Как не все? но чем же? нельзя ли без загадок...
Фауст. Вопрос: может ли быть наука, не выражаемая словами, - завел бы
нас слишком далеко; я пока настаиваю только на том, чтоб мы не слишком
доверяли нашим словам и не думали, что наши мысли вполне выражаются словами;
недаром эта настойчивость пугает Ростислава; дело довольно важное, и от него
происходит довольно бед на земле.
Вячеслав. Вольтер уже давным-давно говорил об этом...
Фауст. У Вольтера была сумасбродная и преступная цель, и потому он
видел только одну сторону вопроса, одно то, что мог он употребить как оружие
против предмета своей ненависти. Между тем, никто так не пользовался
двусмысленностию слов, как сам Вольтер; все его мнения завернуты в эту
оболочку. - Здесь дело другое; двусмысленность слов - большое неудобство; но
бессмысленность еще важнее, и слов последнего рода гораздо больше в
обращении - благодаря, между прочим, и Вольтеру...
Вячеслав. Не слишком ли строго, особливо в отношении к такому человеку,
у которого нельзя отнять гениальности...
Фауст. Я знаю существо, у которого еще менее можно отнять права на
гениальность...
Вячеслав. Кто же такое...
Фауст. Его называют иногда Луцифером.
Вячеслав. Я не имею чести его знать...
Фауст. Тем хуже; мистики говорят, что он больше всего знаком с теми,
которые его не знают...
Вячеслав. Был уговор: без мистицизма.
Фауст. Шутки в сторону, я не знаю никого, кроме этого господина,
который мог бы с такою ловкостию пустить по свету, например, следующие
бессмысленные слова: факт, чистый опыт, положительные знания, точные науки и
проч. т. п. Этими словами человечество пробавляется уже не первый век, не
присваивая им ровно никакого смысла; например, в воспитании говорят:
сделайте милость, без теории, а побольше фактов, фактов; голова дитяти
набивается фактами; эти факты толкаются в его юном мозгу без всякой связи;
один ребенок глуп, - другой, усиливаясь найти какую-нибудь связь в этом
хаосе, сам себе составляет теорию, да какую! - говорят: "дурно учили!" -
совершенно согласен. В ученом мире то и дело вы слышите: сделайте милость,
без умозрений, а опыт, чистый опыт; между тем, известен только один
совершенно чистый опыт, без малейшей примеси теории и вполне достойный
названия опыта: медик лечил портного от горячки; больной, при смерти, просит
напоследях покушать ветчины; медик, видя, что уже спасти больного нельзя,
соглашается на его желание; больной покушал ветчины - и выздоровел. Медик
тщательно внес в свою записную книжку следующее опытное наблюдение: "ветчина
- успешное средство от горячки". Через несколько времени тому же медику
случилось лечить сапожника также от горячки; опираясь на опыт, врач
предписал больному ветчину - больной умер; медик, на основании правила:
записывать факт как он есть, не примешивая никаких умствований, - прибавил к
прежней отметке следующее примечание: "средство полезное лишь для портных,
но не для сапожников". - Скажите, не такого ли рода наблюдений требуют эти
господа, когда толкуют о чистом опыте; если бы опытный наблюдатель продолжал
собирать свои опытные наблюдения - то со временем из них бы составилось то,
что называют теперь наукою...
Виктор. Шутка не дело...
Фауст. И дело не шутка, а я думаю, что эти господа просто шутят...
Виктор. Но, помилуй! Можно ли сравнивать всех людей, занимающихся
опытами, - с глупцом, который записывал все, что ему кидалось в глаза, без
всякого разбора...
Фауст. Извините! разбор уж предполагает какую-нибудь теорию, а как
по-вашему теория может быть следствием лишь чистых опытов, то мой медик имел
полное право внести свое наблюдение в памятную книжку. Я не сравниваю
эмпириков с этим медиком, - потому что они, говоря одно, делают другое;
каждый из них, вопреки своей теории, имел теорию, так что, действительно, в
их устах чистый опыт - есть слово без мысли. Но пойдем далее: часто в слове
есть мысль, допустим, даже всем понятная, всем ясная; проходит время, смысл
слова изменяется, но слово остается; таково, например, слово:
нравственность; высоко было это слово в устах - хоть Конфуция; что сделали
из него его потомки? слово осталось - но оно теперь значит у них не иное
что, как наружная форма приличия; затем - обман, коварство, разврат всякого
рода сделались чем-то посторонним. Любопытна эта страна вообще и важная
указка для формалистов. Недаром ею восхищались философы XVIII века; она
точь-в-точь приходилась по мерке их разрушительному учению; все в ней
высказано, выражено; есть форма всего; есть форма просвещения, форма
военного искусства; даже форма пороха и огнестрельных орудий - но сущность
сгнила, и сгнила так, что трехсотмиллионное государство может рухнуться от
малейшего европейского натиска. {* Легкая победа англичан над китайцами {3}
доказала справедливость этого замечания, написанного еще в 1838 г.}
Загляните в историю, в это кладбище фактов - и вы увидите, что значат одни
слова, когда смысл их не опирается на внутреннее достоинство человека. Что
значат все эти скопища людей, эти домашние раздоры, мятежи - как не спор о
словах, не имеющих значения, как, например, хоть форма общественная; не ходя
далеко - вспомните о французской революции; {4} люди поднялись против
угнетения, против деспотизма, как они его называли, - пролиты реки крови; и
наконец сбылись на деле мечты Руссо и Вольтера; люди, к величайшему
удовольствию, добились до республиканских форм, а с ними - до Робеспьера и
других господ того же разбора, которые, под защитою тех же самых форм,
показали на деле, а не на словах, что значит угнетение и варварство. Вот
шутки, которые разыгрываются на свете по милости слов! Ими живет царство
лжи!
Вячеслав. Прекрасно! но если с одной стороны - ложь, то с
противоположной должна быть истина; и потому мне бы очень было любопытно
узнать, каким способом человеку можно обойтись без слов. Например, я бы
желал знать, чего добились твои приятели, сочинители читанной тобою
рукописи, которые подобно тебе были убеждены в вреде этого снадобья. К чему
довели их прыжки через язык человеческий?
Фауст. Мои молодые друзья были люди своего времени. Сегодня между
бумагами я нашел кстати род заключения к их путешествию; оно недлинно, но
довольно замечательно, по точке зрения, до которой дошли мои мечтатели -
также жертвы слова! Им принадлежит одна честь: они открыли врага - но
победить его было не их дело, и, может быть, и не наше. Слушайте:
"Нас спросят: "Чем же кончилось ваше путешествие?" - Путешествием. Не
окончив его, мы состарились тою старостию, которая в XIX веке начинается с
колыбели, - страданием. Ничто не спасло нас от него: тщетны были
определенная наука одного, неопределенное искусство другого. Тщетно мы
измеряли шагами пустыню души человеческой, тщетно с верою мы стонали и
плакали в преддверьях ее храмов, тщетно с горькою насмешкою рассматривали их
развалины, - безмолвна была пустыня и не раздралась еще завеса святилища! Мы
останавливали проходящих, мы вопрошали их о знаменитых вестниках неба, на
минуту являвшихся на земле, они указывали нам на невидимые часы веков и
отвечали: "страдание! страдание!" Вдали алела заря какого-то непонятного
солнца; но вокруг нас веял ветер полуночи, холод проникал до костей, и мы
повторяли: "страдание!" Не для нас эта заря, не для нас это солнце! Не
согреть ему наше окостенелое сердце! Для нас одно солнце - страдание! - Эти
листки опалены его жгучею теплотою!
Было время, когда скептицизм почитался самою ужасною мыслию, которую
когда-либо изобретала душа человека; эта мысль убила все в своем веке: и
веру, и науку, и искусство; она возмутила народы, как пески морские; она
увенчала кипарисным венцом клеветников провидения вместе с светителями мира;
она заставила людей искать, как надежной пристани, разрушения, зла и
ничтожества. Но есть еще чувство ужаснейшее самого скептицизма, - может
быть, более благое в своих последствиях, но зато более мучительное для тех,
которые осуждены испытать его.
Скептицизм есть, в некотором смысле, мир своего рода, мир, имеющий свои
законы, - словом, мир замкнутый, до некоторой степени мир спокойный.
У скептицизма есть удовлетворенное желание - ничего не желать;
исполненная надежда - ничего не надеяться; успокоенная деятельность - ничего
не искать; есть и вера - ничему не верить. Но отличительный характер
настоящего мгновения - не есть собственно скептицизм, но желание выйти из
скептицизма, чему-либо верить, чего-либо надеяться, чего-либо искать -
желание ничем не удовлетворяемое и потому мучительное до невыразимости. Куда
ни обращает свой грустный взор друг человечества - все опровергнуто, все
поругано, все осмеяно: нет жизни в науке, нет святыни в искусстве! что мы
говорим, нет мнения, которого бы противное не было подтверждено всеми
доказательствами, возможными для человека. Такие несчастные эпохи
противоречия оканчиваются тем, что называется синкретизмом, то есть
соединением в безобразную систему, вопреки уму, всех самых противоречащих
мнений; такие примеры нередки в истории: когда, в последних веках древнего
мира, все системы, все мнения были потрясены, тогда просвещеннейшие люди
того времени спокойно соединяли самые противоречащие отрывки Аристотеля,
Платона и еврейских преданий. В нынешней старой Европе мы видим то же...
Горькое и странное зрелище! Мнение против мнения, власть против власти,
престол против престола, и вокруг сего раздора - убийственное, насмешливое
равнодушие! Науки, вместо того чтобы стремиться к тому единству, которое
одно может возвратить им их мощную силу, науки раздробились в прах летучий,
общая связь их потерялась, нет в них органической жизни; старый Запад, как
младенец, видит одни части, одни признаки - общее для него непостижимо и
невозможно; частные факты, наблюдения, второстепенные причины - скопляются в
безмерном количестве; для чего? с какою целию? - узнать их, не только
изучить, не только проверить, было невозможностию уже во времена Лейбница;
что ж ныне, - когда скоро изучение незаметного насекомого завладеет
названием науки, когда скоро и на нее человек посвятит жизнь свою, забывая
все подлунное; ученые отказались от всесоединяющей силы ума человеческого;
они еще не наскучили наблюдать, следить за природою, но верят лишь случаю, -
от случая ожидают они вдохновения истины, - они молятся случаю. Eventus
magister stultorum. {Случай - учитель неразумного (лат.).} Уже в том видят
возвышение науки, когда она обращается в ремесло!.. и слово язычника: "Мы
ничего не знаем!" {5} глубоко напечатлелось на всех творениях нашего века!..
наука погибает.
В искусстве давно уже истребилось его значение; оно уже не переносится
в тот чудесный мир, в котором, бывало, отдыхал человек от грусти здешнего
мира; поэт потерял свою силу; он потерял веру в самого себя - и люди уже не
верят ему; он сам издевается над своим вдохновением - и лишь этой насмешкою
вымаливает внимание толпы... искусство погибает.
Религиозное чувство на Западе? - оно было бы давно уже забыто, если б
его внешний язык еще не остался для украшения, как готическая архитектура,
или иероглифы на мебелях, или для корыстных видов людей, которые пользуются
этим языком, как новизною. Западный храм - политическая арена; его
религиозное чувство - условный знак мелких партий. Религиозное чувство
погибает!
Погибают три главные деятели общественной жизни! Осмелимся же
выговорить слово, которое, может быть, теперь многим покажется странным и
через несколько времени - слишком простым: Запад гибнет!
Так! он гибнет! Пока он сбирает свои мелочные сокровища, пока предается
своему отчаянию - время бежит, а у времени есть собственная жизнь, отличная
от жизни народов; оно бежит, скоро обгонит старую, одряхлевшую Европу - и,
может быть, покроет ее теми же слоями недвижного пепла, которыми покрыты
огромные здания народов древней Америки - народов без имени.
Неужли в самом деле такая судьба ожидает это гордое средоточие десяти
веков просвещения? Неужли как дым разлетятся изумительные произведения
древней науки и древнего искусства? Неужли заглохнут, не распустившись,
живые растения, посеянные гениями-просветителями?
Иногда, в счастливые мгновения, кажется, само провидение возбуждает в
человеке уснувшее чувство веры и любви к науке и искусству; иногда долго,
вдалеке от бурь мира, хранит оно народ, долженствующий доказать снова путь,
с которого совратилось человечество, и занять первое место между народами.
Но один новый, один невинный народ достоин сего великого подвига; в нем
одном, или посредством его, еще возможно зарождение нового света,
обнимающего все сферы ума и общественной жизни. {[** Внимательный читатель
заметит, что в этих строках вся теория славянофилизма, появившегося во 2-й
половине текущего столетия.]}
Когда азийские царства, которых имена, как грозные привидения, являются
нам на страницах истории, в кровавой борьбе спорили о первенстве мира, -
свет истины тихо возрастал в пустыне евреев; когда науки и искусство Египта
погасли в разврате, - Греция обновила их силу в своих объятиях; когда дух
отчаяния заразил все общественные стихии гордого Рима, - христиане, этот
народ народов, спасли человечество от погибели; когда в конце средних веков
ослабевшая деятельность духа готова была поглотить сама себя, - новые части
света дали новую пищу и новые силы ослабевшему старцу и продлили его
искусственную жизнь.
О, верьте! будет призванный из народа юного, свежего, непричастного
преступлениям старого мира! Будет достойный взлелеять в душе своей высокую
тайну и восставить светильник на свешницу, и путники изумятся, каким образом
разрешение задачи было так близко, так ясно - и так долго скрывалось от глаз
человека.
Где же ныне шестая часть света, определенная провидением на великий
подвиг? Где ныне народ, хранящий в себе тайну спасения мира? Где сей
призванный... где он? Куда увлекло нас высокое чувство народной гордости? Не
этим ли языком говорили все народы, вступавшие на поприще жизни? Они также
мечтали видеть в себе разрешение всех тайн человека, зародыш и залог
блаженства вселенной!
Что, если?.. страшная мысль! но позабудем о ней! полководец, готовясь
на смертный бой, не говорит о погибели! он вспоминает предания мудрых,
заблуждения неудачных.
Много царств улеглось на широкой груди орла русского! В годину страха и
смерти один русский меч рассек узел, связывавший трепетную Европу, - и блеск
русского меча доныне грозно светится посреди мрачного хаоса старого мира...
Все явления природы суть символы одно другому: Европа назвала русского
избавителем! в этом имени таится другое, еще высшее звание, которого
могущество должно проникнуть все сферы общественной жизни: не одно тело
должны спасти мы - но и душу Европы!
Мы поставлены на рубеже двух миров: протекшего и будущего; мы новы и
свежи; мы непричастны преступлениям старой Европы; пред нами разыгрывается
ее странная, таинственная драма, которой разгадка, может быть, таится в
глубине русского духа; мы - только свидетели; мы равнодушны, ибо уже
привыкли к этому странному зрелищу; мы беспристрастны, ибо часто можем
предугадать развязку, ибо часто узнаем пародию вместе с трагедиею... Нет,
недаром провидение водит нас на эти сатурналии, как некогда спартанцы водили
своих юношей смотреть на опьянелых варваров!
Велико наше звание и труден подвиг! Все должны оживить мы! Наш дух
вписать в историю ума человеческого, как имя наше вписано на скрижалях
победы. Другая, высшая победа - победа науки, искусства и веры - ожидает нас
на развалинах дряхлой Европы. Увы! может быть, не нашему поколению
принадлежит это великое дело! Мы еще слишком близки к зрелищу, которое было
пред нашими глазами!.. Мы еще надеялись, мы еще ожидали прекрасного от
Европы! На нашей одежде еще остались знаки праха, ею возмущенного. Мы еще
разделяем ее страдания! Мы еще не уединились в свою самобытность. Мы струна
не настроенная - мы еще не поняли того звука, который мы должны занимать во
всеобщей гармонии. {[* Теперь с этим, может быть, другие славянофилы не
согласятся, - но тогда сомнение еще дозволялось.]} Все эти страдания - удел
века или удел человечества? мы еще не знаем! Несчастные, мы даже готовы
верить, что таков удел человечества! Страшная, ледяная мысль! она преследует
нас, она проникла в кровь нашу, она растет, она мужает вместе с нами! мы
заражены! один гроб исцелит нашу заразу.
Тебя, новое поколение, тебя ждет новое солнце, тебя! - а ты не поймешь
наших страданий! ты не поймешь нашего века противоречий! ты не поймешь этого
столпотворения, в котором смешались все понятия и каждое слово получило
противоположное себе значение! ты не поймешь, как мы жили без верований, как
мы жили одним страданием! ты будешь смеяться над нами! - Не презирай нас! мы
были скудельным сосудом, который провидение бросило в первое горнило, чтоб
очистить грехи отцов наших; для тебя оно сохранило искусный чекан, чтобы
возвести тебя на свое пиршество.
Соедини же в себе опытность старца с силою юноши; не щадя сил, выноси
сокровища науки из-под колеблющихся развалин Европы - и, вперя глаза свои в
последние судорожные движения издыхающей, углубись внутрь себя! в себе, в
собственном чувстве ищи вдохновения, изведи в мир свою собственную,
непрививную деятельность, и в святом триединстве веры, науки и искусства ты
найдешь то спокойствие, о котором молились отцы твои. Девятнадцатый век
принадлежит России!"
- Если бы их устами, да мед пить, - сказал Ростислав.
- Разумеется, - возразил Вячеслав, - но согласитесь, господа, что за
пафос!..
- Фразы и фразы, вот и все! - произнес Виктор диктаторским тоном.
- Согласен, что фразы, - отвечал Фауст, - но мои покойники жили в веке
фраз, - тогда не говорили иначе; нынче те же фразы, только с претензией на
краткость, на сжатость; сделались ли они оттого яснее? - Бог знает. Со
времени Бентама фразы мало-помалу все сжимались и наконец обратились в одну
гласную букву: я. Что может быть короче? но едва ли фраза в этом виде
сделалась яснее десятка бентамовых томов, где она выражена на каждой
странице длинными периодами. - Я, признаюсь, люблю фразы; в фразах человек
иногда забудет свое ремесло актера и проговорится от души, а что
проговаривается от души, то бывает иногда истиной, хотя часто сам говорящий
того не заметил.
Виктор. Да что ж истинного в филиппике твоих покойников? в самом деле
что ли Запад погибает? что за вздор! Напротив, когда, в какую эпоху он был
так богат силами и средствами жизни, как в нынешнюю? Все в нем движется:
железные дороги пересекают его из края в край; промышленность дошла до
чудесного; война сделалась невозможностию; личная безопасность ограждена;
школы размножаются; тюрьмы смягчаются; науки идут исполинскими шагами;
съезды ученых делают малейшее открытие достоянием всей Европы; а сила,
вещественная сила такова, что весь мир преклоняется пред Западом. Где же
признаки падения, погибели?
Фауст. Я бы на это мог тебе отвечать словами натуралистов, политиков,
медиков - о том, что высшее развитие сил какого бы то ни было организма есть
начало его конца; но я лучше хочу согласиться с тобою, что мнение моих
друзей о Западе преувеличено; я собственно не вижу в нем признака близкого
падения, но потому только, что не вижу и того высшего развития сил, о
котором ты говоришь; подождем аэростата - и тогда увидим. Касательно оценки
текущего времени я буду несколько невежливее моих друзей; они характер
настоящей эпохи назвали синкретизмом, я осмелюсь сказать, что ее характер
просто - ложь, какой еще не бывало в прежней истории мира.
Виктор. Нечего церемониться; Шлецер прежде тебя сказал в детской
книжке, "что род человеческий еще вообще очень глуп". {* Шлецерова история
для детей, кн. 2. {7}}
Вячеслав. То есть, Шлецеру этими словами хотелось сказать: "как я умен"
или "я один умен".
Ростислав. Это тайный смысл каждого слова, произносимого человеком...
Вячеслав. Оттого и Фауст уверен, что он один в свете искренен...
Фауст. Нет, к сожалению, я еще далек от этой уверенности, я еще не имею
на нее права, ибо считаю эту уверенность высшим благом, которое может быть
доступно человеку. Ложь столькими покровами охватывает его с первой минуты
рождения, что борьба с нею поглощает все его силы. Эти покровы кровяными
жилами приросли к человеческому организму. Часто, с плачем и воплем срывая
их с своей внутренности, после долгих, неизмеримых страданий, истомленный,
обессиленный - думаешь, что достигнул до сердцевины души своей, - ничего не
бывало! там новый покров, кровавый, безобразный, пятнающий чистоту воли,
и... снова начинается та же работа. У меня притязание на одну привилегию: я
бы хотел не обманывать и не обманываться; но, еще раз, не знаю, имею ли и на
нее право!
Вячеслав. Успокойся. Эту привилегию ты разделяешь со всем родом
человеческим.
Фауст. Полно, так ли? всегда человек обманывал себя и обманывал других,
но лишь в наше время он достигнул до такого совершенства, что желает быть
обманутым.
Виктор. В наше время? Напротив! Когда, в какую эпоху действительность,
очевидность, правда были в таком ходу, как ныне? Уж теперь ничего не
выиграешь поверхностными соображениями, аналогиями, приблизительными
наблюдениями: ныне требуют точности, цифр, фактов - они одни обращают на
себя внимание...
Фауст. То есть, соскучив толковать, как бы поправить свое зрение и
вычистить очки, - больные оттолкнули от себя это досадное, беспокойное
подозрение и без околичностей решили, что их зрение совершенно здорово и
очки совершенно чисты; оттого один видит предметы зелеными, другой красными,
пока не придет третий и не станет уверять, что предметы ни зеленые, ни
красные, а синие. За ними приходит человек, который или тщательно соберет
все эти показания, так, просто для справки, или заключит, что в предмете
соединено все вместе: и зеленое и красное и синее; тот и другой в полном
убеждении, что из собрания многих лжей может, наконец, составиться истина,
точно так же, как физики прошедшего века доказывали, что солнечный свет
состоит из всех грубых цветов, им порождаемых. В этом я и вижу беду; нет
опаснее сумасшедшего, который вовсе не подозревает, что он сумасшедший. Нет
опаснее обманщика, который имеет вид откровенного человека.
Виктор. Но где же эти обманы? и преимущественно в нашем веке?
Фауст. Повторяю: не только люди обманывают друг друга, но даже знают,
что они обмануты.
Вячеслав. По крайней мере, в этом знании ты не отказываешь нашему веку?
Фауст. В том беда, а не шутка. [Мы нашли искусство обманывать и, что
еще страннее, обманываться - сознательно.] Было время, когда, если человек
оскорблен другим, то они подерутся и убьют друг друга очень просто. Теперь,
в наш век, просвещенные люди точно так же оскорбляют друг друга, точно так
же дерутся и точно так же убивают, но с прибавкой: один почитает другого
подлецом, но, вызывая на поединок, уверяет в своем искреннем почтении и
преданности. Было время, когда человек напивался вином и опиумом - не зная
их гибельного влияния на здоровье; теперь человек это очень хорошо знает и,
однако, напивается тем и другим. [Древний грек или римлянин верил или не
верил оракулу, Палладе, Зевсу; теперь мы знаем, что оракул лжет, а все-таки
ему верим. Девять на десять так называемых римских католиков не верят ни в
непогрешительность папы, ни в добросовестность иезуитов, и десять на десять
готовы хоть на ножи за то и другое.] Мы так свыклись с ложью, что эти
явления кажутся нам делом отнюдь не странным. Не угодно ли посмотреть их
братцев и сестриц на земном шаре. Например, хоть в представительных
государствах, - не говорим о других, - только и речи, что о воле народа, о
всеобщем желании; но все знают, что это желание только нескольких
спекуляторов; говорят: общее благо - все знают, что дело идет о выгоде
нескольких купцов или, если угодно, акционерских и других компаний. Куда
бежит эта толпа народа? - выбирать себе законодателей - кого-то выберут?
успокойтесь, это все знают - того, за кого больше заплачено. Что это за
скопище? говорят о злоупотреблениях, о необходимости новых мер... о гибели
отечества, - толпа волнуется вокруг ораторов... ничего! это врачи без
больных и адвокаты без процессов, им нечем жить, а вот заварится кровавая
каша, то, может быть, и им достанется ложка: это и сами ораторы и все
слушатели знают. Куда идут эти почтенные мужи? в далекие страны, для
просвещения полудиких. Какой подвиг самоотвержения! ничего не бывало; дело в
том, чтобы сбыть бумажные чулки несколькими дюжинами больше, - это все
знают, и сами миссионеры. Вот произносится вечная обоюдная клятва, страшное
дело! - ничего, все знают, что при совершении брачного обряда с намерением
упущено то, без чего брак, при случае, может почесться небывалым. Мирный
судья захватил в таверне несколько человек, все спокойны, ибо все знают, что
свидетели при деле сродни судье и получат за явку узаконенную плату и что
только из того были все хлопоты; где-то говорят горячо о необходимости
поддержать хлебную промышленность, какие факты! какие доводы! - но все
знают, что дело идет лишь о пользе нескольких монополистов, вокруг которых
соседи умирают с голода; философ с кафедры обещается открыть всю истину, но
все знают, что он ее не знает и не скажет, а между тем его слушают; в
гостиной являются чета супругов, братья, члены семейства и говорят друг про
друга величайшие нежности, но и они и все знают, что они друг друга терпеть
не могут и дожидаются, как сказал Пушкин:

Когда же черт возьмет тебя? {8}

Журналист до истощения сил уверяет в своем беспристрастии, но все
читатели очень хорошо знают, что во вчерашнем заседании акционерской
компании журналу определено быть того мнения, а не другого. {[* Намек на
"Times".]} Человек, вынесенный невежественною толпою на первое место страны,
говорит этой толпе невероятные комплименты - все знают, что это неправда,
все знают, что он так говорит потому только, что иначе ему бы не усидеть, но
однако слушают с удовольствием. Один мой знакомый говорил в шутку: "что за
льстец этот Б++; в глаза льстит без малейшего стыда; но что будешь делать!
знаю, что лжет, а приятно!". В этих немногих словах вся характеристика века.
Когда необходимость доводит до откровенности, тогда ее нагота прикрывается
из благоприличия словами, часто совершенно противоположного значения; один
государственный муж выразился так: "наши отцы касались этого вопроса с такою
мудрою терпимостию (tolerance), что до сих пор он никогда не возмущал общего
спокойствия, и я равно никогда не допущу в этом деле нововведений". {*
Прокламация фан-Бурена {9} 4 марта 1837.} К чему относилось это прекрасное
слово: терпимость? вы подумаете - к вероисповеданиям или к чему-нибудь
подобному. Нет! просто к возмутительному рабству негров и беспощадному
самоуправству южных американских плантаторов! - Терпимость в этом смысле!
образец изобретательности! Неоцененная игра слов! и, к сожалению, не первая
и не последняя. Если все это, господа, не ложь - то мы понимаем что-то
совершенно различное под этим словом.
Виктор. Нет! но ты смешиваешь ложь с словом приличие, которое, конечно,
играет важную роль в нашем веке, - и тем лучше - это признак его
просвещения...
Вячеслав. Умный человек сказал: лицемерие есть невольная дань уважения,
которую порок приносит добродетели. {10} {* Рошфуко.}
Фауст. Я знаю изречение еще лучше: язык дан человеку на то, чтобы
скрывать его мысли... {* Талейран. {11}}
Виктор. Уж если пошло на цитаты, то я напомню о весьма глубокой мысли,
ныне опростонародившейся: toutes les verites не sont pas bonnes a dire - я
не знаю, как перевести это по-русски; переводят: не всякая правда кстати, но
это не то...
Фауст. К счастию, не то! наш девственный язык не позволил растлить себя
этой развращенною нелепостию; {[*** Фауст в своем увлечении забывает, что
наш язык принял же в себя выражения: законная взятка, честный доходец, -
забывает и всю терминологию крепостного права.]} он не дал места ее общему,
безусловному смыслу, - наш язык, насильно приняв иноземную гостью, стеснил
ее в случайность: некстати - не в пору, - и бережно сохранил свое
самобытное, врожденное, глубокое, хотя и простое слово: "хлеб-соль ешь, а
правду режь". На эту пословицу можно написать целый курс нравственности,
которая, разумеется, не войдет в бентамовы рамки; в них место только первой,
хлебной половине нашего честного присловья. - Так вот до чего вы дошли,
господа эмпирики, господа фактисты, люди положительные! вы спрятали слово
ложь под словом приличие, как ребенок голову в подушки, и думаете, что вас
не видно! что в слове, когда смысл его уничижает, пугает душу человека? где
же ваша любовь к очевидности, к ясности, к фактам, к цифрам? эта любовь
только до некоторой степени, - а там - да здравствует ложь! - о! вы правы!
спрячьте вашу ложь, закройте ее, закрасьте, замажьте ее, - потому что если
кто вам покажет ее лицом к лицу, то вы возненавидите себя за ваше
безобразие...
Виктор. Все, что ты говоришь, очень справедливо в некотором смысле...
Фауст. В некотором смысле! еще платьице на ложь! рядите, рядите,
господа, вашу воспитанницу, или воспитательницу...
Виктор. Да как ни называй, ложь, приличие, дух времени - все равно;
дело в том, что при пособии этого снадобья Запад вышел из мрака средних
веков, возвысился до той степени, где мы его видим теперь; сделался
рассадником изобретений, искусств, наук... главное - цель, а не средства...
Фауст. По крайней мере ты соглашаешься, что рассадник завелся при
пособии синкретического снадобья, чтобы сказать благоприличнее, - добрый
знак! - Цель достигнута, ты говоришь?
Виктор. Достигается...
Фауст. Посмотрим же, чего достигли, - древо по плоду познается.
Повторяю, мысли моих покойных друзей о Западе преувеличены, - но...
прислушайся к самим западным писателям, приглядись к западным фактам, - не к
одному, но ко всем без исключения; прислушайся к крикам отчаяния, которые
раздаются в современной литературе...
Виктор. Это ничего не доказывает; как можно ссылаться на показания
самых болтливых людей в человеческом роде, на литераторов? им, известно,
нужно одно: произвести эффект чем бы то ни было - правдой или неправдой...
Фауст. Так! но нельзя отрицать, что в произведениях литературных,
особенно в романе, отражается если не жизнь общественная, то по крайней мере
состояние духа пишущих людей, хотя и болтливых, как ты говоришь, но все-таки
составляющих цвет общества.
Вячеслав. О! без сомнения, - что ни говори, печать - дело великое, это
оселок и весьма верный! Сколько людей считались умными в свете, даже
гениями, - казалось, они проглотили всю земную мудрость, - но их личина
спадала при первых строках, ими напечатанных; нежданно открывалось, что
предполагаемые глубокие мысли не что иное, как пара ребяческих фраз,
остроумие - натянутый набор слов, ученость - ниже гимназического курса, а
логика - хаос...
Фауст. Я согласен с тобою, но с некоторыми ограничениями... впрочем,
это в сторону; я говорил о литературе, как об одном из термометров духовного
состояния общества; этот термометр показывает: неодолимую тоску (malaise),
господствующую на Западе, отсутствие всякого общего верования, надежду без
упования, отрицание без всякого утверждения. Посмотрим на другие термометры.
- Виктор упоминал о чудесах промышленности нашего века. Запад есть мир
мануфактурный; Кетле {12} был невольно приведен своими добросовестными
статистическими таблицами до следующих заключений: 1-е, что число
преступлений гораздо значительнее в промышленных, нежели в земледельческих
местностях; {* Quetelet, "Sur l'Homme, ou Essai de Physique sociale",
Bruxelles, 1836, t. I, p. 215 <Кетле, "О человеке, или Опыт социальной
физики", Брюссель, 1836, т. 1, с. 215>.} 2-е, что нищета гораздо сильнее в
странах мануфактурных, нежели где-либо, ибо малейшее политическое
обстоятельство, малейший застой в сбыте повергает тысячи людей в нищету и
приводит их к преступлениям. {* Ibidem, t. II, р. 211.} Современная
промышленность действительно производит чудеса: на фабриках, как вам
известно, употребляют большое число детей ниже одиннадцатилетнего возраста,
даже до шести лет, по самой простой причине, потому что им платить дешевле;
как фабричную машину невыгодно останавливать на ночь, ибо время - капитал,
то на фабриках работают днем и ночью; каждая партия одиннадцать часов в
сутки; к концу работы бедные дети до того утомляются, что не могут держаться
на ногах, падают от усталости и засыпают так, что их можно разбудить только
бичом; честные промышленники, чтобы помочь этому неудобству, сделали чудное
"изобретение: они выдумали сапоги из жести, которые мешают бедным детям -
даже падать от усталости...
Виктор. Это частный случай, который ничего не доказывает...
Фауст. Имей терпение хоть пробежать парламентские исследования с 1832
по 1834 год и другие документы, {* Factories inquiry. First report; second
report; supplementary report <Исследование о фабриках. Отчеты 1-й, 2-й,
дополнительный (англ.)>, 1832-1834, 4 v. in-folio.} то ли ты найдешь там? -
везде один ответ: десятилетние дети на работе по одиннадцати часов в сутки;
усталость до утомления; распухнувшие ноги; спинная болезнь; недостаток сна,
от которого всегдашнее полусонное состояние; {* Кажется, это полусонное
состояние очень удобно для фабрик. Новейшие газеты наполнены описанием
снотворного состава, которым западные фабриканты усмиряют детей слишком
резвых.} наконец, что всего важнее - невозможность какого-либо воспитания,
какого-либо образования, тем менее нравственного, ибо после
одиннадцатичасовой работы нет времени для школы; а если бы и нашлось это
время, то физическое и нравственное состояние детей таково, что ученье для
них бесполезно; комиссары парламента открыли, что большая часть фабричных
работников не умеют ни читать, ни писать - и прежде времени поражены
старческою немощью; это уж не сказка, а официальное дело.
Виктор. Однако же доктор Юр доказал, что самое пребывание на фабрике
способствует образованию работников...
Фауст. Я помню это место - это такой пуф, что его нельзя читать без
смеха и без сожаления. Многоученый доктор Юр, горячий поборник бумажных
мотков, хватается за все, чтоб защитить предмет своего обожания: он говорит
о необходимости для работника смотреть на термометр, который будто бы
"вместе с гигрометром открывает ему тайны природы, закрытые другим людям; он
каждый день имеет случай, - продолжает филантроп-мануфактурист, - наблюдать
расширение твердых тел, происходящее от возвышения температуры, на огромных
паровых трубах, нагревающих комнаты... получать сведения в практической
механике из самой прядильной машины...". {* "Philosophie des manufactures",
par Andrew Ure, 2 vol. in-12ь, Bruxelles; traduit sous yeux de 1'auteur; ch.
I, p. 36 et sqq. <"Философия фабрик (мануфактур)", Эндрью Юра, 2 тт. в 12ь,
Брюссель; переведено под наблюдением автора; гл. 1, с. 36 и след.
(франц.)>.} Вот образец положительности! мануфактурный философ полагает, что
можно знания ввернуть в голову человека, как винт в стену, без всякого
предварительного приготовления, которое бы могло развить умственные понятия
человека до той степени, где отдельные знания делаются ему доступными...
Виктор. Но ты должен согласиться, что ежедневное обращение с машинами,
с термометром не может несколько не развить умственных способностей
человека...
Фауст. Так: если он гений; пред другими же целый век будет вертеться
колесо и висеть термометр - и они ничего не поймут ни в том, ни в другом.
Тысячи людей смотрели, как паром поднимается крышка с чайника, - но одного
Уатса {13} это наблюдение привело к паровой машине" Англичанин Гельс {14}
(Hales), один из знаменитейших химических ремесленников семнадцатого века,
даже изобрел снаряд для собирания газов; он их, так сказать, щупал руками, -
но не узнал их, принимал их за один и тот же воздух с некоторыми примесями.
Для гения не нужно школы; но все не гении не могут обойтись, по крайней
мере, без первоначального воспитания. Да и все это мечта! стоит взглянуть на
прядильную мануфактуру! ты знаешь, есть ли возможность тому, кто должен
ежеминутно смотреть за сотнями обрывающихся ниток, - производить наблюдения
над термометром и углубляться в механику? уже не говорю о тех несчастных,
которых единственное занятие в продолжение полусуток - ползать на
четвереньках под машиною и подбирать хлопки, - ибо в этом состоит вся работа
детей; каким образом они в это время занимаются термометрическими и
гигрометрическими наблюдениями - это известно одному доктору Юру! Впрочем,
кажется, глубокое размышление над винтами и колесами самопрядильни не
открыли и самому доктору Юру тайн природы, довольно известных другим
смертным; на замечание одного умного" лондонского врача, который без
церемонии сказал, что ночная работа - гибель для здоровья и особенно в
детском возрасте препятствует правильному развитию тела, доктор Юр
насмешливо и с чувством оскорбленного достоинства доказывает медицинскому
факультету, что машины сильно" освещены газом и, следственно, ночная работа
не может быть вредна детям...
Ростислав. Неужели ты не шутишь?
Фауст. Загляни во вторую главу второго тома "Философии мануфактур"; {*
Ibidem, pag. 149.} этот ответ показывает, что доктору Юру вовсе не известно
одно и" самых простых положений физиологии о влиянии ночи на организм
животных. Только мануфактурному философу дозволено такое невероятное,
непростительное невежество - зато доктор Юр человек положительный и
считается авторитетом в прядильном и вообще мануфактурном мире...
Ростислав. Хоть упоминает ли он о нравственном образовании несчастных
детей на фабриках?..
Фауст. Он вообще очень хвалит фабричное нравственное воспитание, чему я
нашел у него и доказательство: "если главный работник на шерстяной фабрике,
- говорит он, {* Ibidem, t. I, p. 13.} - человек трезвый и порядочный, то он
не имеет нужды мучить (harasser) своих маленьких помощников... на если он
предан горячим напиткам или вспыльчив, то поступает с ними тирански... когда
он, возвращаясь из трактира, запоздает, то, чтоб нагнать время, пускает
машину с такою быстротою, что его помощники неуспевают ему помогать... тогда
он немилосердно бьет их длинным катком (billy rollet)..." - чем не
воспитание? бедные дети в полной власти у взрослого пьяного негодяя - но
ведь это лишь в продолжение одиннадцати часов в день! Впрочем, доктор Юр не
шутя уверяет, что это случается только на шерстяных фабриках, но отнюдь не
на бумажных, {* Там же.} и надеется, что новые усовершенствования на
шерстяных фабриках устранят эту маленькую неприятность.
Виктор. Но ты берешь только случайности...
Фауст. Эти случайности на всех фабриках Запада...
Виктор. Ты указываешь лишь на одну сторону...
Фауст. Тебе угодно другую; вот она: Карл Дюпень {15} торжественно
объявил с парламентской трибуны, что "на 10000 рекрут в мануфактурных
департаментах Франции представляется 8900 больных и уродов, а в
земледельческих лишь 4000". {* См. газеты тридцатых годов.}
Виктор. Это все темная сторона; должно брать в расчет и силу
обстоятельств, как, например, огромную производительность Запада, которая,
естественно, понижает цены на фабричные произведения и заставляет
производить дешевле и в меньшее время; оттого все эти ночные работы,
употребление детей, утомление... без того большая часть фабрикантов бы
разорились...
Фауст. Я не вижу нужды в этой непомерной производительности...
Виктор. Помилуй! ты хочешь ограничить свободу промышленности...
Фауст. Я не вижу нужды в этой беспредельной свободе...
Виктор. Но без нее не будет соревнования...
Фауст. Я не вижу нужды в этом так называемом соревновании... как? люди
алчные к выгоде стараются всеми силами потопить один другого, чтобы сбыть
свое изделье, и для того жертвуют всеми человеческими чувствами, счастием,
нравственностию, здоровьем целых поколений, - и потому только, что Адаму
Смиту вздумалось назвать эту проделку соревнованием, свободою промышленности
- люди не смеют и прикоснуться к этой святыне? О, ложь бесстыдная, позорная!
Виктор. Я согласен, что настоящее состояние западной промышленности
представляет много странного и печального, - но не в ней одной заключается
Запад. Вспомни, что Запад - колыбель нашего просвещения, что на Запад ходят
учиться, что Запад истинный храм наук...
Фауст. Обширный вопрос! об нем можно говорить до завтрашней ночи! Чтоб
не распространяться вдаль - я спрошу только: какие именно науки подвинулись
в этом храме? Я вижу движение на Западе, вижу безмерную трату сил, вижу
множество приемов полезных и бесполезных - им не худо учиться; думать, что
новая наука далеко оставила за собою древнюю, - это вопрос другой; новая
наука увеличила ль хоть на волос благоденствие человека? это вопрос третий.
Виктор. Послушай: отрицать просвещение Запада - дело невозможное; ты
этого не докажешь...
Фауст. Я не отрицаю его и даже признаю, что нам еще многому остается
учиться на Западе, но я хотел бы привести это просвещение в настоящую
оценку. Успехи в политической экономии и общественном благоустройстве мы уже
видели и видим каждый день; дело дошло до того, что один добрый чудак {16}
предложил перевернуть весь общественный быт и испытать, не лучше ли будет,
вместо обуздания страстей, дать им полный разгул и еще подстрекать их; а
этот чудак был человек неглупый: нелепость, до которой дошел он, доказывает,
что уже нет выхода из того круга, в который забрела западная наука. В науках
физических приложений много, но что именно принадлежит новому веку...
сомнительно.
Виктор. Мысль приписывать все изобретения древним очень стара, о ней
написаны сотни книг...
Фауст. Стало быть, в ней есть нечто справедливое; вам известно мое
убеждение: я не могу поверить, чтобы наука могла подвинуться далеко, когда
ученые ее тянут в разные стороны! В этом путешествии они могут наткнуться на
новое, но только наткнуться; старики, кажется, тянули в одну сторону - и
оттого повозка шла проворнее...
Виктор и Вячеслав. Доказательства! Доказательства!
Фауст. Вы знаете книгу, над которой я теперь тружусь; ее цель напомнить
о позабытых знаниях, - нечто вроде сочинения Панцироля {17} "Do rebus
deperditis"; {"О потерянных вещах" (лат.).} но мимоходом она, неожиданно для
меня самого, доказала, что все наши физические знания были известны,
во-первых, алхимикам, магам и другим людям этого разбора, далее в
элевзинском храме, {18} а еще далее у жрецов египетских. Ограничусь теперь
только некоторыми намеками. Когда мы достоверно знаем, что тот или другой:
предмет существовал в данное время, то мы должны заключить, что существовали
и средства произвести его; видя деревянный дом, мы заключаем, что брусы были
деревьями, что они вырублены железом, что железо было выковано, что железо
добыто из руды, что руда была разработана, и так далее. Все важнейшие
химические соединения, без которых наша, наука не могла бы сдвинуться с
места, достались нам от алхимиков: алкоголь, металлы, важнейшие кислоты,
щелочи, соли; их существование необходимо предполагает знания по крайней
мере столь же обширные, как в наше время, если бы даже самые процессы и
снаряды и не были подробно описаны; для меня это ясно, как дважды два -
четыре.
Виктор. Сохранилась история одного открытия, которое может служить
разгадкою, каким образом могли быть сделаны многие другие, без пособия
особенных знаний. Финикийские купцы без всякой химии, а случайно открыли
стекло, раскладывая огонь на берегу для своего обеда.
Фауст. Плиний {19} сохранил эту сказку вместе со многими другими. По
его словам, "торговцы употребили вместо столов для обеда куски нитра, {*
Glebas nitri, - Plinii Hist natur, lib <Плиний. Естественная
история, книга (лат.)> XXXVI, с. 65, - селитра? поташ? натр?} находившегося
на их корабле; нитр, подверженный действию огня вместе с береговым песком,
полился прозрачными струями, и таково была происхождение стекла". Дело в
том, что этого никогда не могло случиться, не во гнев Плинию: стекло при
столь малом жаре и на открытом месте никак не могло образоваться - и по
самой простой причине: для плавки стекла необходима температура не костра,
но плавильной печи; что ни говори, а существование стекла в древности
указывает на огромные предварительные знания, которые одни могли довести до
фабрикации стекла; открытию состава стекла, открытию пропорции веществ, в
него входящих, должны были бы, судя по-нашему, предшествовать тысячи опытов;
да не забудем и эластического, вовсе нам непонятного стекла, о котором ясно
говорит Плиний и, кажется, Светоний... {20}
Вячеслав. Возвышать древних, чтобы унизить новейших - на это была мода
и прошла!..
Фауст. Я не утверждаю, что все возможные открытия принадлежат древним;
но нельзя забыть, например, предание о Нуме Помпилии, {21} ученике
пифагорейцев, который будто бы посредством таинственных обрядов сводил гром
на землю; {22} название Юпитера Елицием, то есть притягивателем; {* Eliciunt
coelo te, Jupiter, uncle minores // Nunc quoque te celebrant, Eliciumque
vocant <Вызывают тебя с неба, Юпитер, а потому младшие (смертные) теперь
также тебя часто чествуют и называют Элицием (Молниеносным) (лат.)> -
говорит Овидий - lib. 3, v. 328. Jupiter Elicius - ab eliciendo give
extrahendo <Юпитер Элиций - от вызывания или вытягивания (лат.)>. См.
Дютана. {23}} рассказ Тита Ливия {* Lib. I, с. 20. Ср. также Plinii, lib.
I, с. 53, de fulminis evocandis .} о Тулле
Гостилии, который, подражая Нуме и забыв нечто в обряде, был поражен
молнией, {24} - рассказ, напоминающий в точности смерть Рикмана {25}
посреди опытов над громоотводом, описанную Ломоносовым; нельзя забыть
и обстоятельства, которыми сопровождались египетские инициации и
которыми объясняются слова Эсхила: {* В последней части трилогии об Оресте:
"Эвмениды".} "одна Минерва знает, где хранятся громы"; {26}
бальзамирование, описанное Геродотом, {27} показывает, что египтянам был
известен креозот, до которого мы едва добрались после многолетних
усилий; отдаленность времени, истребление и искажение письменных памятников
препятствуют в сем случае дать осязать истину; но я утверждаю, по крайней
мере, что мы не двинулись ни на шаг в знании природы со времени
бедственного направления наук, произведенного Бэконом Веруламским, {28} а
еще более его последователями. Кто будет иметь терпение прочесть творения
алхимиков, тот легко убедится в истине этого странного с первого раза
утверждения; все нынешние химические знания находятся не только в Алберте
Великом, {29} Рогере Баконе, {30} Раймонде Луллии, {31} Василии Валентине,
{32} Парацельзии и в других чудных людях сего разряда, но эти знания были
столько разработаны, что встречаются и в алхимиках меньшей величины. Ты
найдешь, например, в "Космополите" {* В новейшем 1723 г. переводе:
"Cosmopolite ou Nouvelle lumiere chymique" <"Космополит, или Новый
химический свет" (франц.)>, р. 26.} опыт замораживания воды посредством
серной кислоты, что предполагает существование снарядов, предполагающих в
свою очередь обширную опытность. Азот был известен Рогеру Бакону; даже в
книге под именем Артефия {* Artephii antiquissimi philosophi de arte occulta
atque lapide philosophorum liber secretus, in-4ь <Тайная книга об оккультном
искусстве и философском камне, древнейшего философа Артефия, 4ь (лат.)>,
1612.} замечается знание свойства газов; не только у Василия Валентина, но и
у Гильдебранда {* "Magiae naturalis". Р. И. Hortus deliciarum, durch
Wolfgangum Hildebrandum, 1625, in-4ь{33} <О натуральной магии". Ч. П. Сад
радостей, Вольфганга Гильдебранда (лат., нем.), 1625, 4ь>.} описаны металлы
с такою подробностию, которой не встретишь и во многих новейших сочинениях;
важность анализа органических веществ чувствовал Генрих Кунрат... {34} {*
"Amphiteatrum sapientiae eternae solius verae", Lipsiae, 1602, in-folio
<"Амфитеатр вечной мудрости, единственно истинной", Лейпциг, 1602, ин-фолио
(лат.)>.}
Вячеслав. Сделай милость, пощади... что за имена? что могли знать такие
варвары?
Фауст. Я нарочно указал на таких, которые и в свое время не
пользовались особенною знаменитостию, а между тем мы с трудом доходим и до
их знаний...
Виктор. Но предоставь хотя что-либо нашему времени: например, хоть
знание того, что вода не есть первоначальная стихия, как были уверены
древние, несмотря на всю их мудрость...
Фауст. Это также одна из сказок, которою тешит нас наше
экспериментальное самолюбие; древние никогда не принимали воду за простое
тело, по крайней мере со времен Платона, который в "Тимее" именно говорит,
что "вода разделяется посредством огня и производит огненное тело или два
воздухообразных тела", - не ясно ли здесь означены: кислород и водород,
открытием которых мы так гордимся? Для меня нет сомнения, что под
наименованиями стихий - огня, воздуха, воды и земли - у древних скрывались
понятия, соответствующие нашим четырем простым телам: кислороду, азоту,
водороду и углероду; {* Вот сие любопытное, доныне едва ли замеченное место
у Платона, по переводу Аста: "Terra quidem concurrens cum igne dissoluta ab
ejus acie fertur, sive in ipso igne soluta fuerit (металл?), sive in aeris
(окисел?), sive in aquae mole (соли?), dum concurrentes forte ejus partes
rursusque inter se ipsae copulatae terra evadant: neque enim in aliam umquam
speciem transeant. Aqua autem ab igne vel etiam ab aere divisa potest fieri
composita unum ignis corpus et duo aeris. De aeris vero particulis ex una
parte dissoluta duo existent corpora ignis". Plat. op., t. 5. p. 197. Ed.
As. 1822 <"Когда земля встречается с огнем и бывает развеяна его остротой,
она стремительно несется, рассеиваясь либо в самом огне, либо в толще
воздуха или воды, если ей придется там оказаться, покуда ее частицы,
повстречавшись друг с другом, не соединятся сызнова, чтобы она опять стала
землей: ведь она не может принять иную форму. Напротив, вода, дробимая огнем
или воздухом, позволяет образоваться одному телу огня и двум воздушным
телам, равно как и осколки одной рассеченной части воздуха могут породить из
себя два тела огня. {35} Соч. Платона, т. 5, стр. 197. Изд. Аста, 1822
(лат.)). Осмелюсь заметить, что ?? в словах: ????????????; может значить:
или, славянское же, несмотря на ???.} на это можно привести сотни
доказательств: стоит вспомнить об элеатиках, не говоря уже о пифагорейцах!
{36} Когда новейшие химики доказывают, что все органические тела образуются
из газов, составляющих воздух, - я снимаю шляпу и кланяюсь весьма старому
знакомому, современнику Анаксимена. {37} Не надобно забывать также, что все
главнейшие газы были известны алхимику Фан-Гельмонту {38} и что даже слово
газ принадлежит ему...
Виктор. По крайней мере сила пара...
Фауст. Ее употреблял практически Гиерон Александрийский {39} за 120 лет
до Р. X.; ее предлагал Бласко Карлу V-му; {40} между этими двумя эпохами о
ней говорил, как знаешь, и Рогер Бакон, - теперь все это ясно выведено на
справку...
Виктор. По крайней мере аэростаты...
Фауст. Были известны тому же чудному Бакону, - а один из алхимиков даже
весьма подробно описал аэростат за сто лет до Монгольфьера {41} и предлагал
его устроить точно так, как догадались его устраивать весьма недавно, то
есть из меди. {* Francesco Lana. Prodrome all'arte maestra. Brescia, 1670,
in-folio, cap. 6, p. 52-61: "Fabricare una Nave, clie camini sostentata
sopra Faria a remi et a vele, quale si dimostra poter riuscire in prattica"
<Франчоско Лана. {42} Введение в искусство мастерства. Брешия, 1670,
ин-фолио, гл. 6, с. 52-61: "Сделать корабль, который мог бы двигаться по
воздуху, с веслом и парусом, и который мог быть практически завершен"
(итал.)>.} Смотри, вот и изображение: и шары и лодка и паруса; у этих
варваров, как говорит Виктор, есть сокровища непочатые, нетронутые, до иных
мы доходим случайно, до других боимся прикоснуться, остальных не знаем...
Все эти дивы были произведение не кропотливой чувственной экспериментации,
по такого взгляда на природу, который нам и не снится в том мышином
горизонте, в который мы попали благодаря Бэкону Веруламскому.
Вячеслав. Я не знаю, зачем особенно обвинять Бэкона; если
экспериментальное направление и дошло до злоупотребления, то в этом скорее
можно обвинить последователей Бэкона: Локка, Кондильяка и других.
Виктор. А я так не вижу, что общего между открытием той или другой
кислоты и теми или другими метафизическими идеями?..
Фауст. В храме философии, как в вышнем судилище, определяются те
задачи, которые в данную эпоху разрабатываются в низших слоях человеческой
деятельности. - Нельзя не заметить явного параллелизма между самыми
отвлеченными метафизическими положениями века и движением прикладных наук,
которые образуют все общественную, семейственную и индивидуальную жизнь
человека в том веке. Так, напр<имер>, довольно любопытно, что постепенное
раздробление естественных знаний, или, лучше сказать, их измельчение, -
другими словами, их оремесление, - по-моему, их постепенное падение -
соответствует именно той бедственной эпохе, когда философия, поскользнувшись
в Бэконе, перешла через Локка и опустилась до Кондильяка, несмотря на все
противодействие великого Лейбница, {43} т. е. со второй половины XVII века
до начала XIX; с этой минуты, как бы каким-то колдовством, не появляются
более те основные открытия, образовавшие огромный арсенал физических знаний,
которым доныне мы пользуемся, неблагодарно подсмеиваясь над стариками; на
сцену выходят одни ремесленные приложения того, что уже прежде было открыто.
Что касается до Бэкона, то, вероятно, он сам не ожидал, до какой нелепости
дойдут его последователи; он нападал на экспериментальную методу толпы
своего времени, "слепую и бессмысленную", как он называл ее; он требовал,
чтобы опыты были производимы в некотором порядке и с некоторою методою; но
на Бэконе лежит тяжкая ответственность за то, что он приучил исследователей
останавливаться на случайных, второстепенных причинах, оставляя в стороне
внутреннюю сущность явлений; он произнес эти несчастные слова, этот
драгоценный клейнод {44} ученого мира в продолжение двух веков, ныне
разменявшийся на мелкую монету: "Лучшее из всех доказательств есть без
сомнения опыт, - но такой опыт, где обращают внимание лишь на факт,
находящийся перед глазами..."; и далее: "Должно, собрав множество фактов
разного рода, извлекать из них познание причин и начал...". {* "Nov
Org" <"Новый органон" (лат.)>, l. 1, с. 70.}
Виктор. Но что же делали твои алхимики? разве также не угорали возле
своих печей, также не собирали факты? если даже египетские храмы были не
иное что, как физические лаборатории, то, вероятно, и там следовали Бэконову
правилу...
Фауст. С тою разницею, что древние, а равно большая часть алхимиков
знали, куда они идут; материальный опыт был для них последнею ступенькою в
изыскании истины; со времени бэконовского направления люди начинают с этой
ступеньки и идут, что говорится - напропалую, сами не зная куда и зачем...
Оттого алхимики открыли так, между делом, все то, без чего мы теперь
пошевельнуться не можем, - а мы - лишь винты, да колеса для бумажных
колпаков...
Виктор. Все так! допустим, что все нынешние знания были известны и
древним и средним векам, что мы подбираем только крохи с их роскошного
стола, - но дело в том, что этот стол был для немногих, и для весьма
немногих, тогда как теперь наука - словно общий стол в богатой гостинице,
приходи, кто хочет...
Фауст. С этим я согласен, хотя замечу, что двери в этой гостинице не
довольно широки, и стол не всякому по деньгам. Действительно, в древнем и
среднем мире наука была тайною, известною лишь жрецам или адептам; и доныне
существуют тайны в разных технических производствах - по очень простой
причине: по корыстолюбию изобретателей; ты знаешь, сколько времени (с начала
18-го века) состав синьки был тайною, хотя им производили значительную
торговлю; лишь в конце 18-го века Шель {45} и Бертолет {46} обнародовали
состав водородо-синеродной кислоты; {47} для стариков эта тайна была
необходимостию; они понимали странную надпись в храме Изиды: "не открывай
тайны под страхом наказания персиком" - и знали, почему персиковое дерево
посвящено было богу молчания, - что между прочим показывает, что древние
знали прежде нас и водородо-синеродную кислоту. {* Acide prussique;
известно, что этот ужасный яд можно добыть и из персиковых косточек, к
счастию с большим трудом во всяком случае. (См. Hoefer, "Hist d
l<а> Chim" <Хэфер, "История химии" (франц.)>).} Платон беспрестанно
останавливается и оговаривается, касаясь предметов, которые ему были
известны как посвященному; необходимость этой тайны так была важна в средние
веки, что Рогер Бакон, самый откровенный из алхимистов, назвав селитру и
серу, входящие в состав пороха, скрывает слово "уголь" под весьма темной
анаграммой: him vopo vir can utriet (читают: carbonum pulvere),наконец,
почти в наше время некто в Лондоне, объявивший намерение открыть тайну
составления золота, был найден убитым в своей комнате. {* См. "Geschichte
der Alchemie", von Schmieder, Halle, 1832. Hoefer, ibidem <"История алхимии"
Шмидера, Халле, 1832. Хэфер, там же (нем., лат.)>.} Но чем теснее был кружок
этих людей, тем удивительнее, что они без всех наших пособий, книг,
словарей, снарядов, журналов, съездов открыли прежде нас все наши
открытия...
Вячеслав. Я так не вижу тут ничего чудного: алхимики искали вздора:
философского камня, - а случайно набрели на разные открытия...
Фауст. Знаешь ли, что надобно для того, чтобы случайно что-нибудь
найти?
Вячеслав. Ряд опытов...
Фауст. И глаза... в обширном смысле этого слова!.. иначе мы будем
походить на работника, образующегося по системе доктора Юра.
Виктор. Что ни говори, но невозможно, чтобы эти тысячи специальных
опытов, которые ныне производятся тысячами людей во всех краях мира, по всем
отраслям естествознания, не довели бы, наконец, до открытия настоящей теории
природы...
Фауст. И тому доказательство: метеорология; ее явления у всех перед
глазами, наблюдения сего рода возможны ежедневно, ежечасно... и до чего
дошла она? до отрицательного ответа? - Метеорологи могут доказать только
одно: что все бывшие доныне объяснения (выведенные из прямых опытов) ложны и
что мы, в настоящем состоянии науки, не можем объяснить даже образования
снега, града, дождя, направления ветра и проч... {* Пулье, {48} Кемтц, {49}
Араго. {50} Эта книга - не ученая диссертация; подводить на каждом шагу
цитаты значило бы обременять ее излишним балластом; и без того здесь много
ссылок, хотя автор ограничивался лишь совершенно необходимыми. Для тех
читателей, которые поверят автору - цитаты не нужны; для других - он
впоследствии может открыть целый арсенал цитат, на которых основаны
указания, в сей книге содержащиеся. } За метеорологиею и все другие науки,
при настоящем направлении, тянутся к тому же результату. Не помню, кто-то
заметил весьма справедливо, что эти господа похожи на физиолога, который бы
выпустил из человека всю кровь до капли, чтоб лучше объяснить ему состав и
действие крови. От безверия в возможность общих начал, от навыка
довольствоваться второстепенными, случайными причинами, от непривычки к
высшему движению духа произошли два зла: первое зло - уверенность, что
всякое ощущение души тогда только действительно существует, когда может быть
выражено словами; таким образом то, что не подходит под ту или другую
материальную форму, названо мечтою; эта уверенность так сильна, что ее не
могут поколебать ежедневные явления, ее видимо отрицающие. Кто не толкует о
медицинском глазе (coup d'oeil medicinal)? Спросите у медика, обладающего
сим даром: как он напал прямо на причину болезни? почему он предписал именно
такой, а не другой способ лечения? - и часто вы приведете самого ученого
медика в затруднение. В одном Китае требуют, чтобы врач непременно приискал
болезнь своего пациента в официальных медицинских книгах и лечил бы в
точности по описанию, - я нахожу это весьма логическим: если все может быть
выражено словами, то следует только следовать этим словам, и дело в шляпе;
ведь было же время, когда думали, что посредством пиитики и реторики можно
человека научить поэзии! Парижская Академия еще недавно требовала, чтобы ей
дали ощупать действие животного магнетизма; {51} кто восстает против таких
требований, тот идет против логики. - Другое зло: гибельная специальность,
которая ныне почитается единственным путем к знанию, - и обращает человека в
камер-обскуру, вечно наведенную на один и тот же предмет; целые годы она
отражает его без всякого сознания, зачем и для чего и в какой связи этот
предмет с другими? - еще до сих пор есть люди, которые уверены, что чудеса
английской промышленности происходят оттого, что там если человек делает
винт, то делает его целую жизнь и ничего, кроме этого винта, в мире не
знает. Для этих господ сосредоточенность внимания - эта высшая духовная
сила, могущая втянуть в свою сферу всю природу и доступная лишь высшему
духу, - есть не иное что, как машинка, которая колотит целые годы по одному
и тому же месту. От этих двух зол раздор и разрозненность в науке и в жизни;
от них - анархия, споры нескончаемые и труды бессвязные; от них бессилие
человека пред природой. Коснитесь какого угодно предмета, самого
отвлеченного или самого простого житейского; соберите ответы людей
специальных - этих кандидатов в немогузнайки, как говорил Суворов; этот
повальный обыск может быть довольно любопытен:
"Скажите мне, сделайте милость, химический состав тех или других
веществ, употребляемых в пищу, какое может иметь влияние на организм
человека и, следственно, на один из источников общественного богатства?" -
Извините, это не по моей части; я занимаюсь лишь финансовою наукою.
"Скажите, нельзя ли объяснить некоторые исторические происшествия
влиянием химического состава веществ, в разные времена употреблявшихся в
пищу человеком?" - Извините, я не могу развлекаться изучением истории - я
химик.
"Скажите, действительно ли изящные искусства и в особенности музыка
имеют такое сильное влияние на смягчение нравов - и какой именно род
музыки?" - Помилуйте, ведь музыка так, забава, игрушка - когда мне ею
заниматься? - я юрист.
"Скажите, не может ли нынешняя ваша постоянно страстная, или
блистательная музыка нарушить равновесие нравственных стихий, от которых
зависит устройство общества?" - Извините, этот вопрос от меня слишком далек
- я играю на скрипке.
"Не можете ли мне объяснить значение обрядов, которые наблюдались в
древности жрецами Цибелы {52} или Земли?" - Извините, филология до меня не
касается - я агроном.
"Скажите, нет ли между древними процессами земледелия таких опытов,
которые ныне забыты и которые бы не худо было повторить?" - Извините, я не
сельский хозяин, - я филолог.
"Не знаете ли, чему приписать особенное размножение и часто появление
тех или других насекомых в том или другом году? - не замечено ли в истории
каких-нибудь периодов в этих явлениях? не осталось ли об этом какого-либо
хоть темного предания в климатерических годах, о которых толковали
астрологи?" - Извините, я космологиею вообще не занимаюсь - я рассматриваю
мошек в микроскоп и, признаюсь, не без успеха, - я открыл с десяток
совершенно новых пород.
"Скажите, не заметили ль вы отношения между уклонениями магнитной
стрелки и необыкновенным урожаем {53} того или другого растения или
особенною смертностию между животными?" - Извините, я не могу входить в
такие частности - я посвятил себя чисто магнетическим наблюдениям.
"Скажите, милостивый государь, до какой степени распространение теорий
за и против врожденных идей в платоновом смысле может иметь влияние на
административные меры в том или другом государстве?" - Какой странный
вопрос! он слишком далек от меня - я чиновник, бюрократ.
"А вы, милостивый государь, не можете ли мне сказать, до какой степени
гармоническое построение души человеческой должно быть принимаемо в
соображение при полицейском устройстве города?" - Это, кажется, принадлежит
к камеральным наукам, а я преподаю логику и реторику.
"Скажите, нет ли возможности по наружным формам растения определить его
внутренние свойства, как писал об этом Раймонд Луллий, - например, то или
другое его врачебное свойство?" - Это собственно было бы медицинский
предмет, я же занимаюсь только ботанической классификациею, а Раймонда
Луллия мне не удавалось читать - я не библиоман.
"Не заметили ль вы аналогии в наружных формах растений, имеющих
одинаковое врачебное действие? - нельзя ли при пособии этого явления
составить более правильную, более постоянную систему растительного царства и
на основании такой системы прямо искать еще не открытого растения, или в
данном растении - того или другого вещества, а не наудачу?" - Это бы очень
усилило наши средства, и пример тому хинина, которую гораздо удобнее
употреблять, нежели самую хину; что же касается до аналогии, о которой вы
говорите, то ее нельзя не заметить; так, например, большая часть ядовитых
растений имеют нечто общее в своей физиономии; я не могу однако ж взяться за
разработку этого предмета: это дело ботаников, а я - практический медик.
"Скажите по крайней мере, что такое жинсенк, {54} это странное
растении, которое в Китае продается на вес золота и которому приписывают
такую чудную силу?" - Я могу вам сказать: это - Panax quinquefolium, из
семейства диоспирей; какие же свойства этого растения, о том спросите у
химиков, а я - ботаник.
"Скажите, какой состав этого странного растения, какое его действие на
организм и как его употребляют?" - Всего вернее, что оно состоит из
кислорода, водорода, углерода и, может быть, азота; какое же его действие,
спросите у ориенталистов или у путешественников.
"Вы, милостивый государь, один из немногих людей, которые долго жили в
Китае, вы человек образованный, скажите, что такое это растение и как его
употребляют?" - Слыхал я об нем, что его несколько родов, из которых один
очень обыкновенный и не производит никакого действия, но другой очень редкий
- или {* Возможно, описка - "и"? - Ред.} как я сам видел, действительно
спасает самых трудных больных. Какое различие между этими родами и в каких
случаях употребляют тот или другой, я не мог этого изучить - потому что не
занимаюсь естественными науками: я лингвист и ориенталист.
"Милостивый государь, вы так хорошо пишете, - что бы вам написать книгу
человеческим языком, которая бы сделала для всякого привлекательными и
доступными физические знания". - Что делать? это не мой предмет! я занимаюсь
только изящною литературою.
"Вы, милостивый государь, вы так глубоко изучили физику и естественную
историю, - что бы вам исправить варварскую физическую номенклатуру, которая
отталкивает читателей и делает лучшие физические сочинения непонятными для
всякого не физика". - Что делать? это не мой предмет! я не литератор.
"Я слышал, милостивый государь, что вы напечатали вашу книгу о
дифференциальном и интегральном исчислении; говорят, что если вникнуть в
ваши формулы, то в них найдется объяснение почти всех физических,
химических, этнографических явлений! как я рад, что вы наконец напечатали
вашу книгу!" - Что пользы! ее едва ли прочтут десять человек, - а поймут
едва ли трое в целом мире.
"А вы, милостивый государь, - вы, который по существу вашей науки
должны иметь обо всем сведения, скажите, отчего разбрелись все ученые в
разные стороны и каждый говорит языком, которого другой не понимает? отчего
мы все изучили, все описали и - почти ничего не знаем?" - Извините, это не
мой предмет; я только собираю факты - я статистик!..
Вячеслав. Будет! будет! если ты намерен собирать все недомолвки ученого
мира, то можешь проговорить до скончания века...
Фауст. Я ищу: не сольются ли где-нибудь эти капельки крови, которые так
усердно выпускаются этими господами изо всех жил природы, каждый из своей?
Виктор. Успокойся! они начинают сливаться: например, утверждено
тожество электричества, гальванизма, магнетизма...
Фауст. Пора! об этом Шеллинг говорил уже лет 30 тому... что ж далее?..
Виктор. Тебе бы все хотелось философского камня! этим, к сожалению, наш
век угодить тебе не может... точно так же, как ни магией, ни каб<б>алой, ни
астрологией...
Фауст. Спроси у Берцелия, {55} Дюма, {56} Распайля {57} и у других
химиков, принимают ли они наверное металлы за простые тела и станут ли они
теперь смеяться над тем, кто бы стал отыскивать не философский камень - нет!
как можно в XIX-м веке! нет! а радикал металлов, - то есть именно то, чего
искали алхимики! - правда, они называли предмет своих исканий очень
странными именами: Меркурием, квинтессенциею, девственной землею, - что
совершенно непростительно с их стороны. - Скажу вам, господа, маленький
секрет, только держите его про себя, - а не то скажут, что я, не в шутку,
занимаюсь алхимиею. В новейшей химии есть одно несчастное простое тело,
называемое азотом; это вещество служит очистительным козлищем для химических
грехов; когда химик не знает, что он такое нашел, - тогда это не знаю он
называет или потерей, или азотом, смотря по обстоятельствам; азот в наше
время, несмотря на то, что об нем говорят беспрестанно, есть вещество
совершенно отрицательное; если химикам попадется газ, который не имеет
свойств ни одного из известных им газов, - то его называют азотом. Вот вам
мой секрет: мне сдается, что азот не только был известен алхимикам, но что
даже он для них был - сложное тело. Когда в этом убедятся и наши химики,
тогда останется один шаг до металлического газа - или так называемого ныне,
с ужимкою, - радикала металлов. Теперь я могу сказать, как некогда алхимики
в конце загадочной страницы: "Сын мой! я открыл тебе важную тайну!". - Все
это хорошо, - только вот что худо: когда это совершится, то, боюсь, люди
точно так же будут смеяться над нашими атомами, исомерией, каталитическою
силою, может быть, даже над нашими окислами, окисями, недокисями, перекисями
и другими изящными именами, - точно так же, как мы смеемся над Меркурием,
зеленым и красным драконом алхимиков...
Вячеслав. Разумеется, науки совершенствуются - и как знать, где они
остановятся...
Фауст. Обман слов - по крайней мере, в нашем веке. Я вижу в нем одно:
мы трудились, трудились - и опять дошли до того же, что до нас было
известно. По-моему: незачем было ходить так далеко...
Виктор. По крайней мере мы оставим нашим потомкам богатые материалы,
опыты, сделанные при пособии таких снарядов, об утонченности которых наши
предшественники не могли иметь никакого понятия...
Фауст. Не знаю, к чему послужила выставка этих прекрасных,
выполированных игрушек, которые называются физическими снарядами?.. У
Архимеда для определения плотности тел был очень незавидный снаряд - вода; у
Галилея для открытия законов движения маятника - снарядом была люстра,
висевшая в церкви; для Ньютона, говорят, - яблоко...
Вячеслав. Но хоть из милости оставь что-нибудь нашему времени. Неужли
все ученые, трудившиеся в продолжение целого столетия с половиною, не стоял?
ни малейшего внимания?..
Фауст. О, нет! я этого не говорю! как не уважать ученых! как не уважать
трудов и страданий немногих высоких деятелей, ощутивших в себе необходимость
единства науки и не понятых современниками! Как, даже в низшей сфере
деятелей, не изумляться тому мужеству, с которым они часто приносят в жертву
науке и труд, и спокойствие жизни, и самую жизнь! Ученый для меня то же, что
воин; я даже собираюсь написать прелюбопытную книгу: "О мужестве ученых",
начиная с смиренного антиквария или филолога, который каждый день,
мало-помалу, впивает в себя все зародыши болезней, грозящих его
затворнической жизни, - до химика, который, несмотря на всю свою опытность,
никогда не может поручиться, что он выйдет живой из лаборатории; начиная от
Плиния-старшего, убитого в сражении с волканом, до Рикмана, застреленного
громовым отводом, Дюлона, потерявшего глаз в борьбе с хлором, Парана
Дюшателе, проводившего недели по колени в сточных ямах, заражавших весь
город, до Александра Гумбольдта, спускавшегося в рудники, {58} чтоб испытать
на себе действие асфикции, прикладывавшего себе шпанские мухи для
гальванических опытов, до всех жертв плавиковой, гидрокиануровой кислоты...
и уверяю вас, что никого не забуду. Но чем более я уважаю труды ученых, тем
более [- еще раз -] скорблю об этой безмерной и напрасной трате
раздробленных сил, которая замечается теперь на Западе; тем более скорблю,
что наука более столетия все упрямее бредет по трудной, тернистой дороге и
доходит лишь до мелких ремесленных приложений, которые, при другом пути,
пришли бы сами собою, - или до простого механического записывания фактов,
без цели, почти без надежды, подобно метеорологии... скорблю, что мы еще не
вышли из пеленок восемнадцатого века, что еще не сбросили с себя постыдного
ига энциклопедистов и материалистов, что общая, живая связь наук потерялась
и что истинное начало знания все более и более забывается...
Вячеслав. По крайней мере ты не будешь отвергать успехов истории в наше
время, потому что без нее ты сам бы не мог сделать шага в твоей атаке против
нашего века...
Фауст. История! история еще не существует.
Виктор. Позволь хоть в этом усомниться! когда, в каком веке более
обращалось внимания на историю? когда исторические сокровища подвергались
такой усиленной разработке?
Фауст. И все-таки история как наука не существует! Главное условно
всякой науки: знать свое будущее, т. е. знать, чем бы она могла быть, если
бы она достигла своей цели. Химия, физика, медицина, несмотря на все их
настоящее несовершенство, знают, чем они могут быть, - следственно, к чему
они идут, - история и этого не знает: подобно ботанике, метеорологии,
статистике, она накладывает камень на камень, не зная, какое выйдет здание,
свод или пирамида, или просто развалина, да еще и выйдет ли что-нибудь.
Вячеслав. Ты смешиваешь историю с хронологией, с летописью... время
летописей прошло; какой историк со времен Вольтерова "Опыта о нравах
народных" {59} ("Essai sur les moeurs") не старается соединять исторические
факты так, чтоб сделать возможными общие выводы?
Фауст. Правда! потребность одной общей, живой теории ощущается, с
каждым днем более и более, лучшими умами века, везде: в истории, как и в
других науках; но с историею случилось то же, что с метеорологиею. Она очень
подробно описала, что молния есть электрическая искра, сопровождаемая
громом; с другой стороны, опытом найдено расстояние, пробегаемое звуком; из
этих фактов сделаны весьма основательные выводы: что чем дальше гроза, чем
больше проходит времени между появлением молнии и звуком грома, тем человеку
безопаснее; эта теория обратилась в аксиому; под нее стали подводить все
встречавшиеся явления; добрые люди, учившиеся наукам, и до сих пор считают
по пульсу время, пробегающее между молниею и громом, и с уверенностию
объявляют удивленному простолюдину, что гроза от него на столько-то верст!
Прекрасно! чего лучше! вот что значит верное наблюдение фактов и теории, не
на мечтах, а на фактах основанная! Но вот что очень огорчило господ опытных
теоретиков: представились другие факты, а именно - люди, животные, здания
были поражены грозою без малейшей молнии и без грома! что делать с опытною
теориею? она вся вверх дном! "Ничего! - сказали наблюдатели, - мы приобщим
эти факты к другим, противоречащим - вот и все, а для утешения теоретиков
приищем какое-нибудь название для этих досадных фактов, назовем их хоть
возвратным ударом (choc de retour)!". - Та же теория на основании цифр и
статистических выводов объявила, что грозы чаще бывают в жарких странах,
нежели в холодных, и очень тщательно объяснила этот закон посредством
электрической жидкости; но, к несчастию, к статистическим таблицам
последовало небольшое дополнение, а именно, что в Лиме, Перу и Каире почти
не бывает гроз, - тогда как в Ямайке от ноября до апреля грозы бывают
ежедневно. {* См. Кемтца "Метеорологию".} Вероятно, последняя страна имеет
привилегию на электрическую жидкость, в которой отказано первым. - В
истории, и особенно в так называемой философической истории, точно та же
история. - Ничего бы не могло быть любопытнее собрания исторических выводов
о причинах происшествий и оценки исторических лиц; один говорит: такая-то
страна уцелела, потому что, несмотря на неблагоприятные обстоятельства,
решилась удержать свою народность; другой: такая-то страна погибла, потому
что, несмотря на те же самые обстоятельства, хотела удержаться. Такой-то
полководец, несмотря на все увещания, поторопился и оттого потерял сражение;
а такой-то, в тех же обстоятельствах, несмотря на все увещания, не захотел
медлить и выиграл сражение. Варвары напали на римлян, но должны были
уступить их воинской дисциплине; варвары напали на римлян - и распалась
Римская империя, несмотря на ее воинскую дисциплину. - Иоанн Гусс погиб,
{60} потому что, полагаясь на охранительное письмо, отдался в руки
непримиримым врагам своим; Лютер восторжествовал, {61} потому что, несмотря
на пример Гусса, пошел прямо в средину непримиримых врагов своих. Вот уроки
этого так называемого училища народов - истории. Спроси ее о чем хочешь: на
все она даст ответ, вместе утвердительный и отрицательный; нет нелепости,
которой бы нельзя подкрепить указаниями на нелицемерные скрижали истории, и
чем они нелицемернее, тем удобнее гнутся под всякие выводы. Отчего это
странное, безобразное явление? все от одной причины: оттого, что историки,
как метеорологи, думали возможным останавливаться на второстепенных
причинах; думали, что ряд фактов может их привести к какой-либо общей
формуле! - И что ж мы замечаем в настоящую минуту: историки, видя постоянно,
что от одних и тех же причин проистекают совершенно противоположные
следствия, - решились снова проситься в летописцы. Я нахожу это весьма
логическим! сливайте, сливайте, господа, разные лекарства в одну и ту же
стклянку - может быть, что-нибудь и выйдет!
Виктор. Нападая на противоположные выводы из одинаких происшествий, ты
забыл, что необходимо принимать в расчет разные обстоятельства, как,
например, географическое положение, климат...
Фауст. Англия немножко побольше Исландии и почти в одинаких физических
обстоятельствах - отчего такая разница в судьбе этих двух островов?..
климат? отчего англичане, переселившиеся в Северную Америку, не сделались
индейцами, а индейцы англичанами? отчего евреи, цыгане не приняли нравов
всех тех климатов, где они находились и находятся?
Виктор. Причина простая: народный характер, дух времени... Фауст. Ты
произнес два важные слова, только одного я не понимаю, на другое потребую
объяснения. Что такое, например, дух времени? я это слово встречаю очень
часто, но определения его еще не видал нигде...
Виктор. Определить это слово трудно, но смысл его довольно понятен; под
духом времени разумеют отличительный характер всех действий человечества в
данную эпоху, общее направление умов к тому или другому предмету, к тому или
другому образу мнений, общее убеждение, - наконец, нечто соответствующее
возрасту отдельного человека, нечто необходимое, неизбежное...
Фауст. Кажется, ты определил довольно верно; но вот вопрос: откуда
берется это общее направление, это общее убеждение? зависит ли оно от одной
какой-либо мощной причины, или от нескольких разных начал? Если дух времени
происходит от одного начала, то он должен производить одно общее убеждение,
исключающее все другие убеждения; если дух времени проистекает от различных
начал, тогда убеждение, им производимое, не может быть общим, ибо оно
разделится на несколько разных убеждений, из которых каждое будет иметь
притязание на первенство, и тогда: прощай необходимость. Возьмем частный
пример: какой, например, по-твоему, характер настоящего века?..
Виктор. Промышленный, положительный, это ясно как дважды два - четыре.
Фауст. Хорошо; вот необходимое призвание нашего века, не так ли? мы во
всем ищем положительной, осязаемой пользы, не так ли?
Виктор. Без сомнения.
Фауст. Если так, то объясни мне, сделай милость, каким образом музыка
существует в нашем веке? в нашей положительной эпохе она совершенная
невозможность, нелепость! всякое другое искусство имеет хотя отдаленную
пользу; поэзия нашла себе уголок в так называемых дидактической и
анакреонтической поэзии; посредством стихов можно научить, например, хоть
как нитки мотать; Делиль написал руководство для садовников; {62} не помню
кто - поэму о переплетном деле; живопись напоминает вещественные предметы и
годится для изображения машин, домов, местностей и других полезных
предметов; архитектура - и говорить нечего. Но музыка? музыка решительно не
может доставить никакой пользы! как же она уцелела в нашем веке, где на
каждом шаге вопрос: а к чему это полезно? другими словами: а к какой
денежной операции это пригодно? - Если бы люди имели несчастие быть вполне
логическими, они бы должны были выбросить музыку за окошко, как старую
рухлядь. Человек, который, слушая музыку, сказал: Sonate! que me veux-tu? {*
Соната! чего ты от меня хочешь? (франц.).} - был человек весьма логический,
ибо действительно посредством музыки нельзя себе выпросить даже стакана
воды. Как втерлось это бесполезное искусство в наше воспитание? отчего
почтенному фабриканту хочется, чтоб дочь его бренчала на фортепьянах? зачем
он на музыкальные уроки и на инструменты тратит деньги, которые бы могли
быть употреблены на более полезные предметы?
Виктор. Утешься, причина такого мотовства очевидна: тщеславие и больше
ничего!
Фауст. Согласен! музыка действительно втерлась в новейшее общество в
одном из его маскарадных платьев, под покровительством тщеславия, но почему
наше тщеславие подружилось именно с музыкой? почему, например, не с кухней?
что было бы гораздо легче и гораздо полезнее? Тут случилось нечто довольно
странное и любопытное. Почтенному фабриканту, заставлявшему свою дочь играть
блистательные варияции на di tanti palpiti, {63} {Ради стольких волнений
(итал.).} никак не приходило в голову, что несколько пустых филантропов,
занимающихся исправительною системою, наткнулись на факт, вполне непонятный:
они заметили, что лишь те из преступников склонны к исправлению, в которых
оказывается расположение к музыке. {* Appert, "De bagnes et prisons", 3
vol., in 8ь <Аппер, "О каторге и тюрьмах", 3 т., 8ь (франц.)>, и многие
другие книги по сей части.} Что за странный термометр!
Виктор. Уж воля твоя - я никак не могу понять, какое может быть
отношение между руладами и нравственными поступками человека.
Фауст. Да, подлинно странно! а между тем это факт, un fait acquis a la
science, {научно достоверный факт (франц.).} как говорят французы. Тут
невольно подумаешь о чьем-то вмешательстве в мире действий человеческих;
музыка, повторяю, втерлась в этот мир вопреки духу времени! Ты видишь, я
признаю существование этого духа, но даю ему другой смысл, который, может
быть, не понравится утилитаристам. По-моему, дух времени - в вечной борьбе с
внутренним чувством человека; этот дух был принужден принять в свои недра
противную ему музыку, покоряясь какому-то темному чувству человека, которое
бессознательно угадало высокий смысл этого искусства...
Вячеслав. Я очень рад этому открытию; вперед, когда в концерте
какая-нибудь певица или signer Castratto затянет: "di tanti palpiti". - я
закричу: "молчание, господа, - это курс нравственности!".
Фауст. Твоя насмешка кстати, но ты ошибся целью - и попал не в музыку,
а в дух времени. Этому духу очень бы хотелось переиначить на свой лад
ненавистное ему искусство; для этого он двинул музыку на ту разгульную
дорогу, где она теперь шатается со стороны на сторону. Гимнам, выражающим
внутреннего человека, - материальный дух времени придал характер
контраданса, {64} унизил его выражением небывалых страстей, выражением
духовной лжи, облепил бедное искусство блеском, руладами, трелями, всякою
мишурою, чтоб люди не узнали его, не открыли его глубокого смысла! Вся так
называемая бравурная музыка, вся новая концертная музыка - следствие этого
направления; еще шаг, и божественное искусство обратилось бы просто в
фиглярство, - темный дух времени уж близок был к торжеству, но ошибся:
музыка так сильна своею силою, что фиглярство в ней недолговечно! Случилась
странность: все, что музыканты писали в угождение духу времени, для
настоящей минуты, для эффекта, ветшает, надоедает и забывается. Кто захочет
теперь слушать нежности Плейеля и рулады времен Чимарозо? {65} Россиниевский
блеск уже погас! от Россини осталось лишь несколько мелодий, проникнутых
искренним чувством; все, что было им писано по заказу, для той или другой
ноты певца, для той или другой публики, исчезает из людской памяти; певцы
умерли, формы устарели. Беллини, который па сотни сажен ниже Россини, {66}
еще живет, потому что еще не успел надоесть и потому что в его оперы
закрались две-три искренние мелодии. Фиглярство концертное надоело до
чрезвычайности: все внимание концертистов обращено на то, чтоб удивить
публику чем-либо новым: скрипка просится в фортепьяны, фортепьянам до смерти
хочется петь, флейта добивается до pizzicato, {пиццикато, музыкальный
термин.} - люди собираются, слушают, удивляются и - по темному,
бессознательному чувству зевают; завтра все забыто: и зевота и музыка; не
пройдет четверти столетия - и вопрос: "что вы думаете об операх Пачини, {67}
Беллини?" будет так же странен, как теперь вопрос: "что вы думаете об операх
Галуппи, {68} Караффа?" {69} - хотя последний даже наш современник. А между
тем живет старый Бах! живет дивный Моцарт! Напрасно дух времени шепчет людям
в уши: "не слушайте этой музыки! эта музыка не веселая и не нежная! в ней
нет ни контраданса, ни галопа; скажу вам слово еще страшнее: эта музыка
ученая!". Благоговение к великим художникам не прекращается; по-прежнему их
музыка приводит в восторг, по их музыке учатся, их творения разрабатываются
учеными комментаторами, как "Илиада" Гомера, как "Комедия" Данте. {* См.
сотни томов о Себастияне Бахе и о Моцарте, и в особенности о последнем
сочинение нашего соотечественника, Улыбышева, {70} превосходящее все до пего
писанные книги о сем предмете и глубиною мыслей, и знанием дела, и
ученостию, и горячею любовию к искусству: "Vie de Mozart", 3 vol., in-8ь
<"Жизнь Моцарта", 3 т., 8ь (франц.)>. Наши журналы едва упомянули об этой
замечательной книге. [К сожалению, впоследствии <написанная> тем же самым
сочинителем книга о Бетховене {71} - ниже всякой критики.]} Не анахронизм ли
это в нашем веке? Вникнув в одно это странное явление (а их тысячи), мы
вправе спросить: "так называемый дух времени не есть ли соединение
противоречий?".
Вячеслав. Ты привел в пример один наш век...
Фауст. Ты заметишь эти противоречия в каждом веке: романтизм в веке
древнего классицизма, {* Шевырев в своей "Теории поэзии" (Москва, 1836, стр.
108, 109) сделал весьма остроумное, новое и глубокое замечание, которое
показывает древний мир совсем с другой точки зрения, нежели с которой мы
привыкли на него смотреть. Он нашел, "что примеры, которые выбирает Лонгин
{72} в своем сочинении из писателей языческих, все отличаются особенною
возвышенностию мысли, и не столько во вкусе древнем, сколько в нашем
романтическом... сих-то мыслей, более близких нашему духу, нашему
христианскому стремлению, ищет Лонгин в писателях языческих и открывает в
них сторону совершенно новую и нам родную". В самой книге Шевырева это
мнение подкреплено неопровержимыми указаниями.} реформацию в веке папизма...
примеры без конца. - Что значат эти противоречащие явления? можно ли
согласить их с тем понятием, которое обыкновенно составляют о духе времени?
есть ли он действительно необходимая форма деятельности человеческой? нет ли
другого, более сильного деятеля во всех исторических явлениях?
Виктор. Я уже упомянул о народном характере...
Фауст. Это выражение я несколько понимаю, - но не знаю, в обыкновенном
ли смысле.
Вячеслав. Определение этого слова очень просто: характер народа есть
собрание его отличий от других народов...
Фауст. Очень ясно! Иван не Кирила, а Кирила не Иван; остается решить
безделицу: что такое Иван и что такое Кирила?
Вячеслав. Этого никогда нельзя решить...
Фауст. Не знаю...
Виктор. Попытайся...
Вячеслав. A la preuve, monsieur le detracteur! a la preuve! {Докажите,
г-н хулитель! Докажите! (франц.).}
Фауст. Вы меня ставите, господа, в презатруднительное положение... вы
не знаете, как трудно вывести на свет мысль, которую почитаешь новою! какими
окольными путями надобно идти, со скольких сторон обходить, сколько
протверживать задов, с каким прискорбием разрушать все, что может
препятствовать ее существованию... В настоящем состоянии умов для объяснения
всякой мысли надобно начинать с азбуки, ибо люди гоняются за одними
выводами, тогда как все дело - в основании; а между тем, часто эта мысль
состоит из четырех слов, - что еще хуже, иногда эта мысль совсем не новая,
она уже сидит в голове современников, - а приходится бить молотом по
черепам, чтобы выпустить заклепанную затворницу; что еще хуже, у иных
треснут черепа, а они этого и не заметят!
Виктор. О! о! господин смиренный философ! какая самонадеянность...
Фауст. Нет! человек, который пестуется с мыслию, похож на попечительную
матушку, у которой дочери на возрасте; их пора выдать замуж, а для того
надобно их вывозить в свет, для того принарядить, подчас их похвалить,
подчас побранить их сверстниц - одно худо: часто, несмотря на все
материнские попечения...
Вячеслав. Невесты не находят женихов! - смотри, чтобы и твоей милой
дочери век не остаться в девках.
Виктор. К делу! к делу! без отговорок! нельзя безнаказанно обвинять
целую эпоху в сумасшествии, не показав, что такое не сумасшествие?
Фауст. Без шуток, господа, я в большом затруднении, ибо также
принадлежу к нашему веку - и потому одно сумасшествие, может быть., должен
буду заменить другим. Мы все похожи на людей, которые пришли в огромную
библиотеку: кто читает одну книгу, кто другую, кто смотрит только на
переплет... заговорили, каждый говорит о своей книге, - как понять друг
друга? с чего начать, чтобы понять друг друга? Если бы мы все читали одну и
ту же книгу, тогда бы разговор был возможен, - всякий бы понял, с чего
надобно начинать и о чем говорить. Дать вам прежде прочесть мою книгу -
невозможно! - в ней сорок томов, напечатанных мелким, мучительным шрифтом! -
читать ее - терзание невыносимое, невыразимое; листы в ней перемешаны,
вырваны мукою отчаяния, - и что всего досаднее, книга далеко не кончена, -
многое еще в ней осталось неполным, загадочным... нет! я не могу вам дать
прочесть мою книгу, - вы ее отбросите с нетерпением; начну с одной из ваших
книг. - Вы знаете, господа, что, по мнению многих людей, миру человеческому
недостает многих наук; напр<имер>, не знаю, кто-то сказал, что на Западе
недостает одной весьма важной науки: "как топить печи!" - что совершенно
справедливо. Вы знаете также, что в нашем веке аналитическая метода в
большом ходу; я не понимаю, как никто до сих пор не догадался приложить к
истории того же способа исследований, какой, например, употребляют химики
при разложении органических тел; сначала доходят они до ближайших начал
тела, каковы, например, кислоты, соли и проч., наконец до самых отдаленных
его стихий, каковы, например, четыре основные газа; первые различны в каждом
органическом теле, вторые - равно принадлежат всем органическим телам. Для
этого рода исторических исследований можно было бы образовать прекрасную
науку, с каким-нибудь звучным названием, например аналитической этнографии.
Эта наука была бы в отношении к истории тем же, что химическое разложение и
химическое соединение в отношении к простому механическому раздроблению и
механическому смешению тел; а вы знаете, какое различие между ними: вы
раздробили камень; каждая частица камня остается камнем и ничего нового вам
не открывает; наоборот, вы можете собрать все эти частицы вместе, и будет
лишь собрание частиц камня - не более; напротив, вы разложили тело химически
и находите, что оно состоит из элементов, которых бы вовсе нельзя было
предполагать по наружному виду тела; вы соединяете эти элементы химически и
получаете снова разложенное тело, по наружному виду не похожее на свои
элементы. Кто может догадаться, смотря на жидкую воду, что она состоит из
двух воздухов или газов! кто, смотря на воздухообразные кислород и водород,
догадается без пособия химии, что их - соединение образует воду? - Недаром
собственно химия в таком ходу в нашем веке! дух времени - правда - вздымает
вокруг нее технологический сор и заставляет ее жить в этой удушливой
атмосфере; но, может быть, несмотря на то, физическая химия все-таки
мало-помалу приближается к своей сокровенной цели: навести ученых на химию
высшего размера. - Она, подобно разным отраслям деятельности человеческой,
хотя и находится под гнетом темного духа времени, но уже по существу своему
должна заниматься внутренними, сокрытыми элементами природы и потому
невольно вырывается из-под узды материалистов и испытует глубину. - Почему
знать! может быть, историки посредством аналитической этнографии дойдут до
некоторых из тех же результатов, до которых дошли химики в физическом мире;
откроют взаимное сродство некоторых элементов, взаимное противодействие
других, способ уничтожать или мирить сие противодействие; откроют ненароком
тот чудный химический закон, по которому элементы тел соединяются в
определенных пропорциях и в прогрессии простых чисел, как один и один, один
и два и так далее; может быть, наткнутся на то, что химики с отчаяния
называли каталитическою силою, т. е. превращение одного тела в другое
посредством присутствия третьего, без явного химического соединения; может
быть, также убедятся они, что в историческом производстве должно употреблять
необходимо реактивы чистые, без всякой примеси, под страхом наказания
фальшивыми результатами; даже приблизятся, может быть, и к основным
элементам. Конечною, идеальною целию аналитической этнографии было бы -
восстановить историю, т. е., открыв анализисом основные элементы народа, по
сим элементам систематически построить его историю; тогда, может быть,
история получила бы некоторую достоверность, некоторое значение, имела бы
право на название науки, тогда как до сих пор она только весьма скучный
роман, исполненный прежалких и неожиданных катастроф, остающихся без всякой
развязки, и где автор беспрестанно забывает о своем герое, известном под
названием человека. Может быть, и в химии и в этнографии удобнее было бы
поступить наоборот, т. е. начать прямо с основных элементов и бодро
проследить все их разветвление...
Виктор. Мечта! откуда взять прямо эти основные элементы; кто уверит
тебя, что они - основные, а не другие?..
Фауст. В этом должно увериться - опытом...
Виктор. Победа, победа, господа! наш идеалист сам нечувствительно дошел
до того, против чего восставал, дошел до необходимости опыта, эмпиризма... в
том и дело, друг: какими окольными путями пи обходи знание, все дойдешь до
его единственного исходного пункта, т. е. до чувственного опыта...
Фауст. Я никогда не отвергал необходимости опыта вообще и важности
чувственных опытов. Хорошо, если человек может увериться в истине всеми теми
органами, которые ему для сего даны провидением, - даже рукою. Весь вопрос в
том: все ли эти органы мы употребляем? давно уже говорят, что одно телесное
чувство служит поверкою для другого: зрение поверяется осязанием, слух
поверяется зрением: говорят также в школах, что впечатления внешних чувств
поверяются душою, - но это выражение остается обыкновенно необъяснимым и для
слушателей, п для профессора. Как происходит эта вторая поверка? -
действительно ли происходит эта поверка? - принимаем ли при ней все те
предосторожности, которые считаем необходимыми для правильного действия
внешних чувств? Чтоб рассмотреть предмет, мы стараемся прежде всего удалить
все те предметы, которые могут находиться между им и глазом; чтоб расслушать
звук, мы стараемся не слыхать всех посторонних звуков; мы бережно
закупориваем аромат, чтоб он не смешался с другими запахами. И несмотря на
многочисленные наши опыты сего рода, мы никогда не можем поручиться, что не
ощутили один предмет вместо другого. Нечто подобное должно происходить и в
психическом ощущении; чистое психическое воззрение так же трудно, как чистый
чувственный опыт. В том и другом случае мы слишком развлечены
многоразличными ощущениями, и нам почти невозможно уединить наше внимание;
мы должны принимать большие предосторожности для того, чтобы думать своею
мыслию, чтобы удалить все посторонние, чужие, приобретенные, наследственные
мысли, которые являются между нами и предметом. - Я нашел лишь одно описание
любопытного опыта в сем роде: "Хотите ли испытать, как эта машина вертится?
- говорит один весьма замечательный писатель. - Удалитесь куда-нибудь в
темный угол, чтоб вам, если можно, ничего не видеть и не слышать; старайтесь
прогнать от себя все мысли, - или, лучше сказать, прогонять; потому что
легко и разом этого сделать нельзя без особенной силы воли: вы увидите,
какие разнообразные и непредвиденные группы мыслей начнут представляться
вам; пред вами будут являться неожиданно, негаданно какие-то призраки
волшебного фонаря. Тогда вы узнаете и то, как трудно отвлекаться от идей;
только не надобно спешить опытом и не кончить его в 5 или 10 минут". {* См.
"Исповедь, или собрание рассуждений доктора Ястребцева". {73} СПб., 1841,
стр. 232 и 233.} Таких опытов над трезвением мысли еще весьма мало; немногие
из них описаны, и то в таких книгах, где их обыкновенно не ищут; а весьма
любопытны эти опыты! Всего неудобнее для приложений в сем случае то, что
сего рода опыты и выводы из них может делать каждый лишь про себя; есть
что-то ребяческое в обыкновенных требованиях: показать, дать ощутить такой
опыт, как в требованиях: дать ощупать магнетическую силу человека; ибо здесь
снаряд в самом испытателе, - его степень знания зависит от его привычки
обращаться с своим снарядом, - а вообще можно ссылаться в подтверждение
своих слов лишь на такие опыты, которые производил и сам слушатель; это
очевидно. Следственно, нока кто сам не произвел такого психологического
опыта, который бы уверил его в возможности видеть мимо чувств, свободным,
полным прозрением духа, тот не должен ни отрицать сей возможности, ибо это
было бы несправедливо, ни требовать, чтобы ему передали эту возможность, ибо
такая передача - вне самого существа и условий опыта. Должно однако же
заметить, что мы натыкаемся довольно часто на некоторые намеки из таких
опытов, намеки, которые бы должны были сделать нас более осторожными при
отрицании выводов сей психологической экспериментации; так, по некоторым
намекам, мы уверяемся в существовании некоторого чутья в организмах, хотя
ощупать его не можем; мы замечаем, например, что вредная организму пища
часто производит в нем отвращение, никакими наблюдениями не объяснимое; что
значит эта темная наклонность вкуса, которая встречается у беременных
женщин, часто странная и всегда верная? что значит это невольное содрогание,
которое ощущает человек, проходя по полю самой законной битвы, при виде
казни самого закоренелого преступника? Великое дело понять свой инстинкт и
чувствовать свой разум! в этом, может быть, вся задача человечества. Пока
эта задача не для всех разрешена, пойдем отыскивать те указки, которые
какая-то добрая нянюшка дала в руки нам, рассеянным, ветреным детям, чтобы
мы реже принимали одно слово за другое. Одна из таких указок называется у
людей творчеством, вдохновением, если угодно, поэзиею. При помощи этой
указки род человеческий, хотя и не силен в азбуке, но выучил много весьма
важных слов, например - что человек и человеческое общество есть живой
организм. Удивительно, как люди не пошли далее при пособии этого слова,
которое недаром вылетело из светлого мира поэзии и ярко блеснуло в темном
мире науки; оно, кажется, может объяснить по крайней мере несколько
отдельных вопросов, как быстрое прохождение планеты мимо солнца может
служить для определения его диаметра.
Под организмом, кажется, понимают обыкновенно несколько начал, или
стихий, действующих с определенною целию; удовольствуемся хоть этим
определением, как мы довольствуемся определениями слова металл, хотя для
него и ни одного нет верного. Некоторые обстоятельства, сопровождающие
существование организма, нам довольно известны; например, мы знаем, что
очень часто начала, образующие один организм, были бы смертию для другого;
часто растение, питающееся одними началами, умирает от присоединения к нему
других, а растение, умирающее в некоторых обстоятельствах, вдруг оживает от
новых средств питания; наконец, знаем также, что растение часто изменяется,
возвышается в своей организации от прививки к нему стихий другого растения
или оттого, что одно посажено возле или после другого; знаем, что болезнь
семян может перейти в самые растения, от которых произойдут семена еще более
зараженные; что, наоборот, искусным уходом можно постепенно истребить эту
заразу и возвысить организацию растения; знаем, что если растение не находит
средств для возобновления его начальных элементов, то чахнет и мало-помалу
погибает, и что, следственно, для организма необходимо полное развитие его
элементов, иначе - полнота жизни; знаем также, что пищу организма можно
отравить минеральным или растительным ядом. Рассматривая высшие организмы,
каков, например, организм человека, мы уверяемся, что он, подвергаясь
необходимому закону эпох, например возрасту, сохраняет однако же волю
промотать, исказить свои жизненные силы или укрепить и возвысить их; видим,
наконец, что во всех сих организмах есть какой-то таинственный будильник,
который напоминает им о необходимости питать свои элементы; оттого растение
тянется цветком к солнцу, корнями жадно ищет земляной влаги; животное
посредством голода узнает о необходимости усвоить себе некоторое количество
азота, - довольно сложная и важная операция, о которой животное часто не
имеет полного сознания, а одно темное ощущение. Как королларий {74} ко всем
этим наблюдениям, мы замечаем, что если бы растение или животное дожидалось,
пока Дюма, Буссенго {75} или Либих {76} доказали ему, каким образом
добывается азот, карбон, и почему им и тот и другой необходимы, - то и
растение и животное умерли бы с голода, все-таки не достигнув до чистого,
осязаемого опыта. Вот, господа, вся новость, которую я хотел вам сообщить.
Как видите, эта новость совсем не нова и не странна; вы ее можете найти в
любой химии, натуральной истории, физиологии... потому что в мире, как в
доброй самопрядильной фабрике, одно колесо цепляется за другое; вольно же
доктору Юру стоять перед машиною и не видеть смысла этого сцепления!
Я вам рекомендую, господа, во-первых, запастись добрыми, хорошо
вытертыми, ахроматическими очками, при употреблении которых предметы не
помрачаются земными, радужными, фантастическими красками, и во-вторых -
читать две книги: одна из них называется Природой - она напечатана довольно
четким шрифтом и на языке довольно понятном; другая - Человек - рукописная
тетрадь, написана на языке мало известном и тем более трудном, что еще не
составлено для него ни словаря, ни грамматики. Эти книги в связи между
собою, и одна объясняет другую: однако же когда вы в состоянии читать вторую
книгу, тогда обойдетесь и без первой, но первая поможет вам прочесть вторую.
Для развлечения можете читать другие книжки, будто бы написанные о первых
двух книгах; но только остерегитесь: читайте не строки, а между строками,
там много найдете любопытного при пособии очков, о которых я настаиваю. Там
вы найдете, что действительно человек есть организм, составленный из
элементов, требующих места и времени для своего развития; если соединяются
два человека дружбою ли, любовью ли, то образуется новый организм, в котором
элементы отдельных организмов сограничиваются (модифируются), как
сограничиваются кислоты соединением с щелочами; если к организму супружества
присоединяется третий организм, тогда снова происходит новое воздействие
между составными элементами, и так далее, до целого общества, которое в свою
очередь есть новый организм, составленный из других организмов; вы найдете,
что в каждом организме, какой бы он ни был, есть общие элементы, всем
организмам в различной степени принадлежащие, и частные элементы,
образовавшиеся из первых и принадлежащие тому или другому организму и
составляющие характеристическое отличие каждого.
Мои химические операции довели меня до четырех основных элементов,
общих всем человеческим организмам; может быть, их больше или меньше; это
зависит от искусства химика; но я пока довольствуюсь ими, как атомистическая
химия довольствуется шестью десятками так называемых простых тел. По-моему,
эти четыре элемента называются очень просто: потребностию истины, любви,
благоговения и силы, или власти. Эти элементы - общечеловеческие; от их
различных соединений, от первенства одного над другим, от застоя того или
другого происходят все различные ближайшие элементы. Должна быть
определенная пропорция между сими элементами, но она может быть известна
лишь некоторым алхимикам; впрочем, для практики довольно и приблизительных
вычислений. Не удивляйтесь, что иногда эти элементы производят действия,
по-видимому, весьма противоположные, - это оптический обман! Один знаменитый
химик, много занимавшийся органическими разложениями, по имени Боссюэт, {77}
сказал: "Если мы будем пристально всматриваться в то, что происходит внутри
нас, то найдем, что все наши страсти зависят от любви, которая их все
обнимает и возбуждает. Самая ненависть к одному предмету происходит лишь от
любви к другому; так, например, я чувствую отвращение к одному предмету
потому только, что он препятствует обладать предметом, к которому чувствую
любовь". {* Bossuet, "Connaissance de Dieu et de soi-meme", ch. 1 <Боссюэ.
"Познание бога и самого себя", гл. 1 (франц.)>.}
Иногда один элемент развивается на счет других и, вышедши из
определенной пропорции, не умиряется другими; так, например, дышать одним
оживляющим кислородом очень приятно, но он умерщвляет так же, как и
удушающий азот; в воздухе же они соединены в такой пропорции, что вредное
свойство каждого сограничено другим. В человеческом организме, например,
чувство силы - может обратиться в полную беззаботность и беспечность или в
удовлетворение одним вещественным вожделениям; потребность полной истины -
может привести к поверхностному энциклопедицизму или ко всеотвергающему
скептицизму; чувство дружества - довести до расточительности и проч., тому
подобное. Во всех таких случаях организм страждет, как растение без воды или
слишком политое. Человеку дана привилегия творить особый мир, где он может
соединять основные элементы в какой хочет пропорции, даже в их настоящем
естественном равновесии; этот мир называется искусством, поэзиею; важный
мир, ибо в нем человек может найти символы того, что совершается, или должно
бы совершаться внутри и вокруг его; но зодчие этого мира часто вносят и в
него ту несоразмерность между стихиями, которою они сами страждут, не
замечая того; другие же счастливцы строят сей мир так же бессознательно, как
и первые, и неожиданно в сем мире отражается та гармония, которая звучит в
душе самих зодчих; древность выразила этот замечательный акт человеческой
деятельности именем Амфиона. {78}
Как бы то ни было, когда не существует равновесия и гармонии между
элементами, - организм страждет; и таков педантизм в этом законе, что ничто
не спасает от сего страдания: ни развитие воли, ни дар творчества, ни
сверхъестественное знание, - будь он страною, обладающею всеми средствами
силы, называйся он Бетховеном, Бахом, - организм страждет, ибо не выполнил
полноты жизни. Роскошный кактус, захваченный морозом, достигает иногда до
степени душистого цветка, - но потом мгновенно погибает.
Тут происходит часто другое замечательное явление: организм, смыкаясь в
своих элементах, знает их одних и потому никак не может понять возможности
другого элементного соединения, часто стихии одного народного организма так
отдалены от стихий другого, что один никак не может понять жизни другого,
ибо каждый видит лишь в своих элементах условие жизни. Так западные писатели
пишут историю человечества, но понимают под этим словом лишь то, что вокруг
них, забывая иногда о безделице: например, о девятой части земного шара и о
сотне миллионов людей; когда же доходят до славянского мира, то готовы
доказать, что он не существует, ибо он не подходит под ту форму, которая
образовалась из западных элементов. Если бы рыбы умели писать, то они
наверно бы доказали, и очень ясно, что птицы никак не должны существовать,
ибо не могут плавать в воде. Случается и наоборот.
Был на сем свете великий естествоиспытатель, по имени Петр Великий; ему
достался на долю организм чудный, достойный его духа. Глубоко вникнул
Великий в строение этого чудного мира; он нашел в нем размеры огромные, силы
исполинские, крепкие, закаленные зубчатые колеса, прочные упоры, быстрые
шестерни - но этой огромной системе сил недоставало маятника; оттого мощные
элементы этого мира доходили до действий, противоположных существу их;
чувство силы - тянулось к совершенной беспечности, поглотившей племена
азийские; многосторонность духа, выражавшаяся дивною восприимчивостию и
сродная чувству истины, не находила себе пищи и вяла в бездействии; еще
несколько веков этих мгновений в жизни народа - и мощный мир изнурил бы себя
собственной своею мощью. Великий знаток природы и человека не отчаялся; он
видел в своем народе действие иных стихий, почти потерявшихся между другими
народами: чувство любви и единства, укрепленное вековою борьбою с
враждебными силами; видел чувство благоговения и веры, освятившее вековые
страдания; оставалось лишь обуздать чрезмерное, возбудить заснувшее. И
великий мудрец привил к своему народу те второстепенные западные стихии,
которых ему недоставало: он умирил чувство разгульного мужества - строением;
народный эгоизм, замкнутый в сфере своих поверий, - расширил зрелищем
западной жизни; восприимчивости - дал питательную науку. Прививка была
сильна; протекли времена, чуждые стихии усвоились, умирили первобытных - и
новая, горячая кровь полилась в широких жилах исполина; все чувства его
пришли в деятельность; напружились дебелые мышицы; он вспомнил все неясные
мечты своего младенчества, все, до того непонятные ему, внушения высшей
силы; он откинул одни, дал тело другим, - вздохнул вольно дыханием жизни,
поднял над Западом свою мощную главу, опустил на него свои светлые,
непорочные очи и задумался глубокою думою.
Запад, погруженный в мир своих стихий, тщательно разрабатывал его,
забывая о существовании других миров. Чудна была его работа и породила дела
дивные; Запад произвел все, что могли произвесть его стихии, - но не более;
в беспокойной, ускоренной деятельности он дал развитие одной и задушил
другие. Потерялось равновесие, и внутренняя болезнь Запада отразилась в
смутах толпы и в темном, беспредметном недовольстве высших его деятелей.
Чувство самосохранения дошло до щепетливого эгоизма и враждебной
предусмотрительности против ближнего; потребность истины - исказилась в
грубых требованиях осязания и мелочных подробностях; занятый вещественными
условиями вещественной жизни, Запад изобретает себе законы, не отыскивая в
себе их корня; в мир науки и искусства перенеслись не стихии души, но стихии
тела; потерялось чувство любви, чувство единства, даже чувство силы, ибо
исчезла надежда на будущее; в материальном опьянении Запад прядает на
кладбище мыслей своих великих мыслителей - и топчет в грязь тех из них,
которые сильным и святым словом хотели бы заклясть его безумие.
Чтобы достигнуть полного гармонического развития основных,
общечеловеческих стихий, - Западу, несмотря на всю величину его, недостало
другого Петра, который бы привил ему свежие, могучие соки славянского
Востока!
Между тем, что не совершилось рукой человека, то совершается течением
времен. - Недаром человек, увлеченный, по-видимому, мгновенным прибытком,
усовершает способы сообщения; недаром люди теснятся друг к другу, как низшие
животные, чуя опасность. Чует Запад приближение славянского духа, пугается
его, как наши предки пугались Запада. Неохотно замкнутый организм принимает
в себя чуждые ему стихии, хотя они бы должны были поддержать бытие его, - а
между тем он тянется к ним невольно и бессознательно, как растение к солнцу.
Не бойтесь, братья по человечеству! Нет разрушительных стихий в
славянском Востоке - узнайте его, и вы в том уверитесь; вы найдете у нас
частию ваши же силы, сохраненные и умноженные, вы найдете и наши собственные
силы, вам неизвестные, и которые не оскудеют от раздела с вами. Вы найдете у
нас зрелище новое и для вас доселе неразгаданное: вы найдете историческую
жизнь, родившуюся не в междоусобной борьбе между властию и народом, но
свободно, естественно развившуюся чувством любви и единства, вы найдете
законы, изобретенные не среди волнения страстей и не для удовлетворения
минутной потребности, не занесенные чужеземцами, но медленно, веками
поднявшиеся из недр родимой земли; вы найдете верование в возможность
счастия не одного большого числа, но в счастие всех и каждого; вы найдете
даже в меньших братьях наших то чувство общественного единения, которого
тщетно ищете, взрывая прах веков и вопрошая символы будущего; вы поймете,
отчего ваш папизм клонится к протестантизму, а протестантизм к папизму, т.
е. каждый к своему отрицанию, и вы поймете, отчего лучшие ваши умы,
углубляясь в сокровищницу души человеческой, нежданно для самих себя выносят
из оной те верования, которые издавна сияют на славянских скрижалях, им
неведомых; {* Баадер, {79} Кениг, {80} Баланш, {81} Шеллинг. {82}} вы
изумитесь, что существует народ, который начал свою литературную жизнь, чем
другие кончают, - сатирою, т. е. строгим судом над самим собою, отвергающим
всякое лицеприятие к народному эгоизму; вы изумитесь, узнав, что есть народ,
которого поэты, посредством поэтического магизма, угадали историю прежде
истории - и нашли в душе своей те краски, которые на Западе черпаются из
медленной, давней разработки веков исторических; {* Стихия всеобщности или,
лучше сказать, всеобнимаемости произвела в нашем ученом развитии черту
довольно замечательную: везде поэтическому взгляду в истории предшествовали
ученые изыскания; у нас, напротив, поэтическое проницание предупредило
реальную разработку; "История" Карамзина навела на изучение исторических
памятников, до сих пор еще не конченное; Пушкин (в "Борисе Годунове")
разгадал характер русского летописца, - хотя наши летописи не прошли сквозь
вековую историческую критику, а самые летописцы еще какой-то миф в
историческом отношении; Хомяков (в "Димитрии Самозванце") глубоко проникнул
в характер еще труднейший: {83} в характер древней русской женщины - матери;
Лажечников (в "Басурмане") воспроизвел характер и того труднейший: древней
русской девушки; {84} между тем, значение женщины в русском обществе до
Петра Великого остается совершенною загадкой в ученом смысле. Теперь следите
за этими характерами в исторических памятниках, только что появляющихся в
свет, и вас поразит верность этих призраков, вызванных магическою
деятельностью поэтов. - Нельзя не подивиться, как люди, ударившиеся в
ультраславянизм, до сих пор не обратили внимания на это замечательное
явление.} вы изумитесь, узнав, что существует народ, понимающий музыкальную
гармонию естественно, без материального изучения; вы изумитесь, узнав, что
не все мелодические дороги истоптаны и что художник, порожденный славянским
духом, один из членов триумвирата, {* Мендельзон-Бартольди, Берлиоз,
Глинка.} сохраняющего святыни развращенного, униженного, опозоренного на
Западе искусства, нашел путь свежий, непочатый; наконец, вы уверитесь, что
существует народ, которого естественное влечение - та всеобъемлющая
многосторонность духа, которую вы тщетно стараетесь возбудить искусственными
средствами; вы уверитесь, что существует народ, которого самые льды и снега,
вас столько устрашающие, заставляют невольно углубляться внутрь, а извне
побеждать враждебную природу; вы преклоните колено перед неизвестным вам
человеком который был и поэтом, и химиком, и грамматиком, и металлургом,
прежде Франклина низвел гром на землю - и писал историю, наблюдал течение
звезд - и рисовал мозаики стеклом, им отлитым, - и в каждой отрасли подвинул
далеко науку; вы преклоните колено пред Ломоносовым, этим самородным
представителем многосторонней славянской мысли, когда узнаете, что он,
наравне с Лейбницем, с Гете, с Карусом, открыл в глубине своего духа ту
таинственную методу, которая изучает не разорванные члены природы, но все ее
части в совокупности, и гармонически втягивает в себя все разнообразные
знания. Тогда вы поверите своей темной надежде о полноте жизни, поверите
приближению той эпохи, когда будет одна наука и один учитель, и с восторгом
произнесете слова, не замеченные вами в одной старой книге: "человек есть
стройная молитва земли!". {85}
Фауст замолчал. "Все хорошо, - сказал Виктор, - но что ж нам между тем
остается делать?"
- Ждать гостей и встретить их с хлебом и солью.
Вячеслав. А потом надеть учительский колпак и рассадить гостей по
скамьям...
Фауст. Нет, господа, для этого вам еще надобно выйти из состояния
брожения, которое осталось от прививки; подождать той минуты, когда
гармонически улягутся все стихии, вас образующие, когда вы, подобно
Ломоносову, будете черпать изо всех чаш, забыв, которая своя, которая чужая;
эта минута недалека. - А между тем не худо приготовиться к принятию дорогих
гостей - наших старых учителей; прибрать горницу, наполнить ее всем нужным
для жизни, чтобы ни в чем не было недостатка, и самим принарядиться и
тщательно позаботиться о своих меньших братьях, например хотя передать им в
руки науку, чтоб они не зевали по сторонам; не худо подчас и бичом сатиры,
по примеру предков, стегнуть мышей, которые забираются в дом, не спросясь
хозяина; вообще своего не чуждаться, чужого не бояться, а пуще всего:
хорошенько протереть собственные наши очки и помнить, что вся штука не в
одной оправе, а также, что и лучшее стекло негодно, когда его затянет
плесенью. Вячеслав. Все, что я могу сказать, - c'est qu'il у a quelque chose
a faire... {это - что нужно что-то делать (франц.).}
Виктор. Я подожду парового аэростата, чтобы посмотреть тогда, что будет
с Западом...
Ростислав. А у меня так не выходит из головы мысль сочинителей
рукописи: "Девятнадцатый век принадлежит России!".

Примечания

Насмешка мертвеца

Впервые напечатано: альманах "Денница на 1834 г.", М., 1834, с.
218-240. - Там он озаглавлен "Насмешка мертвого (отрывок)". В первоначальном
варианте рассказа имя красавицы не Лиза, как в тексте "Русских ночей", а
Мария.
Рассказ высоко оценил Белинский, назвавший его образцом "грозного и
открытого" юмора (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. I, М., 1953, е.
299-300).

Последнее самоубийство

Рассказ до выхода в свет "Русских ночей" нигде не печатался.

Цецилия

В бумагах Одоевского есть неоконченное произведение под тем же
названием. Хотя текст его отличается от текста рассказа, вошедшего в состав
"Русских ночей", внутренняя связь между ними несомненна.
Рассказ назван по имени святой католической церкви, жившей в первой
половине III века. Цецилия считалась покровительницей духовной музыки и в
качестве таковой пользовалась популярностью не только у музыкантов, но и у
писателей и художников. Цецилия неоднократно изображалась Рафаэлем, Карло
Дольчи и др.
12 Дай мне силу над сердцами... - Эпиграф к рассказу представляет собой
заключительные пять стихов переводного стихотворения С. П. Шевырева "О
Цецилия святая" (1825). Автор оригинала - немецкий романтик В. Г.
Ваккенродер (1773-1798), книгу которого (написанную совместно с Л. Тиком)
"Об искусстве и художниках..." (стихотворение о Цецилии входит в состав этой
книги) Шевырев переводил вместе с В. Титовым и Н. Мельгуновым.
13 Вентам Иеремия (1748-1832) - английский правовед и моралист,
апологет этики "утилитаризма". Этика Бентама подробно изложена в сочинении
Deontology, or the Science of Morality (Деонтология, или наука о морали),
1834. Действия людей, согласно Бентаму, должны оцениваться в соответствии с
приносимой ими пользой, при этом в определении пользы Бентам исходил из
частного интереса человека.
14 ...так логика Адама Смита споткнулась только в Мальтусе... - То, что
Мальтус вульгаризирует и доводит до крайних выводов некоторые положения А.
Смита, становится особенно заметным в работе Мальтуса "Принципы политической
экономии" (1817).
15 ...читали первое издание Мальтуса... - Речь идет об издании: An
Essay on the Principle of Population. London (Опыт о народонаселении.
Лондон), 1798.

Ночь пятая

Город без имени

Впервые напечатано: Современник, 1839, кн. 1, с. 97-120.
Картина, изображенная в рассказе, показывает теорию Бентама в ее
крайних выводах и последствиях. Это делает картину фантастической по форме,
но не по содержанию. Фантастика Одоевского - это, говоря словами Фауста,
"символическое прозрение" в то, что непременно должно было быть, если бы
люди "вполне приводили в исполнение" некоторые свои мысли.
Белинский в рецензии "Русские журналы" (1839) называл "Город без имени"
"прекрасной, полной мысли и жизни фантазией князя Одоевского" (Белинский В.
Г. Полн. собр. соч. Т. III. M., 1953, с. 124).
Критика теории Бентама представлялась Одоевскому делом столь важным,
что она повторялась неоднократно в различных его произведениях: в рассказе
"Черная перчатка" (1838), "Душа женщины" (1841) и т. д.
Обнаружено сходство между фантастическим пророчеством Одоевского и сном
Раскольникова в эпилоге романа "Преступление и наказание" (см.: Назиров Р.
Г. Владимир Одоевский и Достоевский. - Русская литература, 1974, э 3, с.
203-206).
1 Гумбольд. Vnes des Cordilleres. - В 1799-1804 гг. Александр Гумбольдт
совершил путешествие по Америке, которое называют "вторым - научным -
открытием Америки". Результатом этого путешествия было сочинение в 30 томах
с общим названием "Vojage dans les regions equinoxiaux du nouveau continent"
(Путешествие в экваториальные области нового континента - франц.),
1807-1833. Часть этого сочинения, в котором давалась общая картина природы и
климата Америки, называлась "Vues des Cordilleres".
2 перистиль (греч.) - крытая галерея с колоннами, примыкающая к стене
здания.
3 Поэты со времени Платона выгнаны из города... - Поэзия, согласно
Платону, "питает и укрепляет худшую сторону души и губит ее разумное
начало", и потому поэта нельзя принять в "будущее благоустроенное
государство" (см.: Платон. Государство. - Соч. в трех томах. Т. 3, ч. 1. М.,
1971, с. 435 и след.).
4 Ворк Эдмонд (1729-1797) - английский политический деятель и писатель,
уделявший много внимания проблемам Индии; автор внесенного в парламент билля
об Ост-Индии, в котором содержалось требование передать управление Индией в
руки ответственного комитета из 7 лиц, назначаемого палатой общин, а не
королем.
5 Карус Карл Густав (1789-1869) - немецкий естествоиспытатель,
последователь Шеллинга. Одоевский высоко ценил его и ставил рядом с Гете и
Ломоносовым. В рецензии на книгу Каруса "Основания краниоскопии" Одоевский
писал: "Признаемся, мы, с своей стороны, видим в Карусе, как в Гете (который
также был и поэтом и естествоиспытателем) зарю будущей, новой науки..."
(Отечественные записки, 1844, э 6, с. 80).
6 ...уже поздно... уже становится рано - слова Капулетти из драмы
Шекспир" "Ромео и Джульетта" (акт III, сцена 4).
7 Рикардо Давид (1772-1823) - английский экономист, представитель
классической буржуазной политической экономии. Главное произведение Рикардо
- "Начала политической экономии и налогового обложения" (1817). В своих
произведениях стремился дать научный анализ капиталистического способа
производства, считая при том капиталистические производственные отношения
естественными в вечными.
8 Сисмонди Жан (1773-1842) - швейцарский экономист и историк,
представитель так называемого экономического романтизма. Выступал с
утопическим проектом увековечения мелкой собственности посредством
государственного урегулирования.
9 ...я следую совету Гете: я хвалю без зазрения совести... - В романе
Гете "Странствия Вильгельма Мейстера" (кн. I, гл. 10) Друг дома говорит:
"Loben tu ich ohne Bedenken" (Хвалить я готов без колебаний) (Goethes Werke.
В. VIII. Weimar, 1962, S. 122).
10 ...жил человек по имени Мельхиор Жиойа... - Имеется в виду Мельхиор
Джойя (1767-1829), итальянский экономист, автор обширной
политико-экономической энциклопедии "Nuovo prospetto delle scienze
economiche etc." (1815-1817).
11 "они не только правы, чуть не святы"... - цитата из басни Крылова
"Мор зверей", впервые напечатанной в 1809 г.
12 ...скажу тебе словами Гоголя, она существует - с другой стороны... -
В "Ревизоре" Городничий говорит Хлестакову: "Ведь вот относительно дороги:
говорят, с одной стороны неприятности насчет задержки лошадей, а ведь с
другой стороны развлеченье для ума" (действие II, явл. VIII).

Ночь девятая

1 ...покорись они систематизму - и странники сделаются рабами
собственного слова... - Одоевский, как и большинство других романтиков,
русских и немецких, отвергал систему как жесткую схему, мешающую свободному
и поэтическому взгляду на вещи, но он же был за систему в смысле признания
всеобщей взаимосвязанности и взаимозависимости мировых явлений.
Противниками системы в первом ее значении были все любомудры. Даже
наиболее педантичный из них, С. П. Шевырев, писал в 1841 г.: "...дух истины
заключается конечно не в системе, органически построенной: система есть
более или менее диалектическая хитрость ума; в ее тонкостях и сплетениях
часто видны бывают уловки мысли человеческой, признающей противоречие за
необходимый закон для того только, чтобы избегнуть упрека в противоречии.
Началом Платоновой философии более сочувствовало мыслящее человечество,
нежели началам Аристотеля, а между тем Платон был только рапсодист-философ,
Аристотель же - творец первой логической системы" (Шевырев С. П.
Христианская философия. Беседы Баадера. - Москвитянин, 1841, ч. III, э 6, с.
380-381).
2 Кондильяк Этьен Бонно, де (1715-1780) - французский философ,
выводивший знание из известного опыта; проявлял большой интерес к проблемам
языка.
3 ...без предварительного изучения процесса выражения мыслей - никакая
философия невозможна... - Здесь Одоевский предвещает развитие "метаязыковых"
изучений в XX в., т. е. исследование не только научных объектов, но и
методов анализа этих объектов.
4 ...для всех искусственных систем, которые, подобно гегелизму... -
Критическое отношение к "гегелизму" свойственно не только Одоевскому, но и
некоторым другим любомудрам. С. П. Шевырев писал И. Аксакову в 1862 г.:
"Когда я возвратился в Россию (в начале 30-х годов, - Е. М.) и принял
кафедру, учение Гегеля начало сильно распространяться у нас. Я следил за
гегелевой философией по книгам, которые тогда выходили... - я оставался во
все время моего университетского поприща постоянным и добросовестным
противником гегелева учения" (см.: Ковалевский М. Шеллингианство и
гегельянство в России. - Вестник Европы, 1915, э 11, с. 162, 163).
5 ...как скоро явятся в свет новые лекции Шеллинга. - Имеются в виду
лекции, которые Шеллинг начал читать в 1841 г. в Берлинском университете. В
этих лекциях Шеллинг излагал свою "философию мифологии и откровения",
противостоящую не только философии Гегеля, но и собственной "философии
тождества". Изложения нового учения Шеллинга, о котором ходило много толков,
ждали с нетерпением не только его сторонники в Германии, но и в России. В
статье 1815 г. "Обозрение современного состояния литературы" И. Киреевский
писал, что с "нивой системой Шеллинга" "соединялось столько великих
ожиданий, основанных на глубочайшей потребности духа человеческого"
(Киреевский И. В. Полн. собр. соч. Т. I. M., 1911, с. 128).
6 ...но предо мною был сосуд данаид! - Согласно мифическому преданию
дочери царя Даная в первую брачную ночь убили своих мужей. За это они были
осуждены в подземном царстве наполнять водой бездонную бочку. Выражение
"сосуд данаид" стало синонимом бессмысленного и бесплодного труда.

Эпилог

1 баранта - род мести, выражающейся в захвате скота или какого-либо
другого имущества; распространена преимущественно среди кочевых народов;
вендетта - обычай кровной мести, распространенной главным образом в Сардинии
и на Копейке.
2 Биша Мари Франсуа Ксавье (1771-1802) - французский врач, анатом и
физиолог. Был создателем гистологии; его труды сыграли значительную роль в
развитии биологии и медицины. Умер вследствие несчастного случая в молодые
годы.
3 Легкая победа англичан над китайцами... - Имеется в виду так
называемая первая "опиумная" война (1840-1842), завершившаяся унизительным
для Китая Нанкинским договором, который положил начало открытой
империалистической экспансии в Китай.
4 ...вспомните о французской революции... - В духе европейского
либерализма Одоевский враждебно относился к якобинской диктатуре во время
Великой французской революции 1789-1794 гг. (ср. примеч. 6 на с. 307-308 и
примеч. 41 на с. 309).
5 ...и слово язычника: "Мы ничего не знаем!"... - Подразумеваются слова
Сократа: "Я знаю только то, что ничего не знаю". Интересное истолкование
этих слов, в духе стихотворения Тютчева "Silentium", см. на с. 135.
6 ...теория славянофилизма, появившегося во 2-й половине текущего
столетия... - Одоевский здесь неточен: теория славянофильства появилась в
40-е годы.
7 Шлецерова история для детей.... - Имеется в виду книга: Schlozer
Vorbereitung zur Weltgeschichte fur Kinder, 1779 (2-я часть книги вышла в
1806 г.). - Книга Шлецера неоднократно переводилась в России. Первый
перевод, сделанный Э. Энгельсоном, вышел под названием: Корень всемирной
истории для детей Соч Г. Шлецера. СПб., 1789.
8 Когда же черт возьмет тебя? - Слова из "Евгения Онегина" (гл. 1,
строфа I).
9 фан-Бурен, или ван Бюрен, Мартин (1782-1862) - президент США с 1837
по 1841 г. Его программа, особенно в вопросе о рабстве, носила подчеркнуто
консервативный характер.
10 ...лицемерие есть невольная дань уважения добродетели... - из книги
французского писателя Франсуа Ларошфуко (1613-1680) "Максимы и моральные
размышления" (1665).
11 Талейран Шарль Морис (1754-1838) - французский политический деятель;
прославился беспринципностью, возведенной им в своего рода принцип.
12 Кетле Адольф (1796-1874) - бельгийский статистик, астроном и физик,
сыграл большую роль в организации статистического учета. По его инициативе
созывались международные статистические конгрессы.
13 Уатс - имеется в виду Уатт Джемс (1736-1819), который с 1763 г.,
работая механиком университета в г. Глазго, занялся усовершенствованием
парового двигателя Т. Ньюкомена, а в 1784 г. изобрел универсальную паровую
машину.
14 Гельс, или Гейлс Стивен (1677-1761) - английский ботаник и химик,
один из первых представителей экспериментального естествознания. Был
создателем многих экспериментальных приборов и аппаратов.
15 Карл Дюпень - имеется в виду Дюпен Пьер-Шарль-Франсуа (1784-1873),
французский математик и экономист, большую часть жизни посвятивший
статистическим исследованиям. Неоднократный депутат парламента, Дюпен часто
выступал там с речами на темы экономики.
16 ...один добрый чудак... - Имеется в виду французский
социалист-утопист Шарль Фурье (1772-1837), предложивший теорию правильного и
целесообразного направления страстей и соответствующую этой теории
общественную организацию. "Дело не в том, - писал Фурье, - что этот новый
порядок должен был что-либо изменить в страстях; это не было бы возможно ни
для бога, ни для людей: но можно изменить ход страстей, не изменяя ничего в
их природе" (Фурье Шарль. Избр. соч. Т. I. M. - Л., 1951, с. 101).
17 Панцироль (Панцироли) Гвядо (1523-1599) - итальянский правовед,
ученый и писатель, автор сочинений на различные темы. Одно из наиболее
известных его сочинений, вышедшее в 1599 г., носит название "Rerum
memorabilium deperditarum libri" и посвящено искусствам и знаниям,
утраченным или позабытым в новейшие времена. Это сочинение, видимо, и имеет
в виду Одоевский.
18 элевзинский храм - древнегреческий храм в 20 км от Афин, где
происходили религиозные празднества (так называемые элевзинские мистерии) в
честь богини Деметры и дочери ее Персефоны.
19 Плиний Старший (23-79) - древнеримский писатель и ученый, автор
многотомной "Естественной истории", своеобразной энциклопедии научных
знаний.
20 Светоний Гай Транквилл (ок. 70-160) - римский писатель и историк,
автор сочинения "Жизнеописания двенадцати цезарей".
21 Нума Помпилий - царствовал в Риме, согласно преданию, в 715-672 гг.
до н. э. Ему приписывается религиозное устройство Рима, создание жреческой
коллегии, календаря и т. д. Предание о том, что Нума Помпилий был учеником
Пифагора, отверг уже Тит Ливии, который в своей Истории отметил, что Пифагор
жил столетие спустя после Нумы (см.: Историки Рима. М., 1970, с. 157).
22 ...будто бы посредством таинственных обрядов сводил гром на землю...
- У Тита Ливия (кн. I, гл. 18-20) весьма осторожно говорится, что Нума
Помпилий сам совершал священнодействия в честь Юпитера; о том, что он
вызывал гром, можно лишь догадываться, поскольку он испрашивал
предзнаменований именно у Юпитера.
23 Дютан Луи (1730-1812) - французский филолог и гуманист, автор труда
"Розыскания о происхождении открытий, приписываемых народам нового времени"
(Recherches sur lorigines des decouvertes attribuees aux modernes),
1766-1812.
24 ...о Тулле Гостилии, который... был поражен молнией... - О Тулле
Гостилии, царствовавшем в Риме, согласно преданию, с 672 по 640 г. до н. э.,
Тит Ливии пишет: "Передают, что царь сам, разбирая записки Нумы, узнал из
них о неких тайных жертвоприношениях Юпитеру Элицию и всецело отдался этим
священнодействиям, но то ли начал, то ли повел дело не по уставу; и не
только что никакое знамение не было ему явлено, но неверный обряд разгневал
Юпитера, и Тулл, пораженный молнией, сгорел вместе с домом..." (Историки
Рима, с. 171).
25 Рикман (Рихман) Георг Вильгельм (1711-1753) - петербургский физик,
друг Ломоносова, погиб во время опытов 26 июля 1753 г. Обстоятельства его
гибели описывает Ломоносов в письме к И. И. Шувалову от того же числа
(Ломоносов М. В. Соч. М. - Л., 1961, с. 509-510).
26 ..."одна Минерва знает, где хранятся громы"... - цитата из трагедии
"Эвмениды", строки 829-831.
27 ...бальзамирование, описанное Геродотом... - Древнегреческий историк
Геродот (484-около 430 гг. до н. э.) описывает бальзамирование в своей
"Истории" (кн. 2, гл. 86-88), но там и намека нет на креозот, продукт
перегонки угля или гудрона, применяемый для предохранения от гниения.
28 ...со времени бедственного направления наук, произведенного Бэконом
Веруламским... - Имеется в виду Френсис Бэкон (1561-1626), английский
философ, родоначальник английского материализма и опытных наук нового
времени, оказавший большое влияние на воззрения Локка и французских
просветителей-материалистов. Отрицательное отношение Одоевского к нему и к
его последователям связано с общим его неприятием последовательного
материализма.
29 Ал<ь>берт Великий (1193-1280) - доминиканский монах, ученый-алхимик.
Отличался энциклопедической образованностью, одно время был профессором,
затем занимал высокие церковные должности. В своих трудах основывался на
воззрениях Аристотеля, сочетая их с церковными преданиями и собственными
оригинальными идеями. В научном познании большую роль отводил наблюдению, в
то же время верил в магию и астрологию и считал истинными многие рассказы о
чудесах.
30 Бакон (Бэкон Роджер, 1214-1294) - францисканский монах, алхимик.
Придавал большое значение опыту, но опытом считал не только вещественный
эксперимент, но и веру. Бэкону приписывают книгу "Изображение алхимии",
которая пользовалась большой популярностью в средние века.
31 Лулл<ий> Раймонд (1235-1315) - францисканский монах, алхимик и
богослов. В XIV и XV вв. ему приписывали получение "философского камня". В
соответствии с воззрениями Лулла, истинный алхимик вносит стройный порядок в
мир взаимных превращений веществ, при этом он объединяет в себе и ученого, и
философа, и творца-художника.
32 Василий (Вазилий) Валентин - автор сочинений, вышедших около 1600 т.
(книги по алхимии, "Галиграфия", "Триумфальная колесница Антимония" и
"Завещание"), который выдавал себя сам или был выдан одним из своих
издателей за монаха XV в. Имя автора - своеобразная литературная
мистификация, которая была в духе того времени: псевдоним имел
аллегорическое толкование, намекая на оба "блага", которые в соответствии с
учением алхимиков получал всякий владевший "камнем мудрости" - власть
(basilius - царственный) и силу (valentinus - сильный).
33 "Magiae naturalis" ... durch Wolfgangum Hildebrandam... - Книга эта,
впервые изданная, по-видимому, в 1611 г., выдержала на протяжении нескольких
лет ряд переизданий (1612, 1616, 1618, 1625 гг.), что свидетельствует о ее
большой популярности. В книге собраны сведения из самых различных областей
знаний: астрономии, математики, естественных наук, алхимии и т. д. В ней
приводятся каббалистические знаки и даются их толкования. Об авторе или,
точнее, составителе книги Вольфганге Гильдебранде до нас дошли самые скудные
сведения. Годы его жизни можно назвать лишь приблизительно: конец XVI-начало
XVII в. Место жительства - Тюрингия. Его основная профессия - нотариус.
34 Кунрат Генрих (XVI-нач. XVII в.) - писатель-мистик. В своих
сочинениях соединял библейскую теософию с идеями каббалы и алхимии. Главное
его сочинение - "Amphitheatrum aeternae Sapientiae". Книга пользовалась
большим авторитетом среди алхимиков и сторонников "тайных знаний", в
частности у русских масонов, в кругу которых появился и русский перевод этой
книги, сохранившийся в нескольких рукописных экземплярах.
35 "Когда земля ... два тела огня". - Цит. в переводе С. С. Аверинцева
(Платон. Соч. в трех томах. Т. 3, ч. I. M., 1971, с. 499). Разумеется,
космогонические фантазии Платона абстрактны и совершенно лишены "химического
смысла". Нужна большая натяжка, чтобы в соединении земли с огнем, воздухом,
водой видеть намек на получение металла, окисла, соли. Тем более невозможно
отождествлять кислород, азот, водород, углерод с четырьмя стихиями древних
мыслителей (огонь, воздух, вода, земля).
36 Стоит вспомнить об элеатиках, не говоря уже о пифагорейцах! -
элеатики (элеаты) - представители древнегреческой философской школы в г.
Элей (Южная Италия): Парменид, Зенон и др. (VI-V вв. до н. э.); элеаты
первыми выдвинули понятие единого бытия; Одоевский поместил в альманахе
"Мнемозина" (ч. IV, М., 1825, с. 160-192) специальную статью "Секта
идеалистико-элеатическая", в которой писал: "Секта идеалистико-елеатическая
вместе с Пифагором была как бы предтечею возвышенных мыслей самого
божественного Платона ... одушевила во мраке XVI столетия необыкновенное
явление Джиордано Бруно, породила великого духом Спинозу, наконец была
основанием теории многих новейших мыслителей, далеко оставивших за собою все
усилия прежде бывших любомудров" (с. 167170); пифагорейцы - последователи
древнегреческого философа Пифагора (VIV вв. до н. э.); как н элеаты,
отличались ярко выраженным идеализмом.
37 Анаксимен (VI в. до н. э.) - древнегреческий философ, представитель
ионийской школы натурфилософов. Считал воздух, или воздухообразный эфир, за
божественное, вечно движущееся начало всего сущего.
38 Фан-Гельмонт Иоганн Баптиста (1577-1644) - нидерландский врач,
алхимик, последователь Парацельса. Первый в истории химии указал на
существование газообразных веществ и дал им название "газы" (произведя это
название, видимо, от слова "хаос", которое употреблял Парацельс).
39 Гиерон (Герои) Александрийский (точные годы жизни неизвестны) -
греческий ученый и инженер, работавший в Александрии. Его математические
работы являются своеобразной энциклопедией античной прикладной математики.
Особенной известностью среди ученых нового времени пользовался его
двухтомный труд по пневматике. В нем показано, как свойство сжимаемости
воздуха можно применить в различных приспособлениях. Среди последних -
эолипил, описанный во втором томе указанного труда. Эолипил - по существу
первая действующая паровая машина, отдаленный предок современных реактивных
турбин. Сам Герон не придавал практического значения прибору и воспринимал
его как род игрушки.
40 ...ее предлагал Бласко Карлу V-му... - В рукописях Одоевского
сохранилась запись под заглавием "История пара", в которой говорится: "1543
г. Бласко де Гарай, Capitano Карла V-го, предлагает способ двигать суда
посредством котла с горячей водою" (ГПБ, ф. 539, оп. 1, э 26, л. 125). Карл
V (1500-1558) -император Священной Римской империи, король Испании (под
именем Карла I).
41 Монгольфьер - название первого воздушного шара, запущенного
французами братьями Монгольфье (1783). Шар поднимался с помощью нагретого
воздуха.
42 Лана Франческо (1631-1687) - итальянский ученый, занимавшийся
барометрическими наблюдениями и изучением минералов Ломбардии.
43 ...несмотря на все противодействие великого Лейбница... - Здесь, как
и во многих других местах своего романа, Одоевский выступает против
эмпирических путей познания, сторонниками которых, при всех частных отличиях
их воззрений, были и Бэкон, и Локк, и Кондильяк. Иных взглядов придерживался
знаменитый немецкий ученый Лейбниц (1646-1716), к учению которого Одоевский
относился с большим сочувствием. Лейбниц в своем сочинении "Новый опыт о
человеческом уме" (1704, изд. 1765) утверждал, что всеобщий и необходимый
характер научных истин не может быть объяснен с точки зрения эмпиризма: из
ощущений может быть выведено все в знании, кроме самого ума.
44 клейнод - от нем. das Kleinod - сокровище, драгоценность.
45 Ше<е>ль Карл Вильгельм (1742-1786) - шведский химик.
46 Бертол<л>е<т> Клод Луи (1748-1822) - французский химик, врач по
образованию. С 1814 г. в его имении Аркей близ Парижа по его инициативе
периодически собирались ученые-химики для сообщения о своих работах и для
научных обсуждений.
47 Водородо-синеродная кислота - синильная кислота.
48 Пулье (Пуйе) Клод (1790-1868) - французский физик. Ему принадлежит
ряд изобретений в области экспериментальной физики: первый гальванометр,
призма для получения интерференции света и т. д.
49 Кемтц Людвиг Фридрих (1801-1867) - физик, метеоролог, доктор
медицины; с 1844 г. - профессор Дерптского университета, с 1866 г. - член С.
- Петербургской академии наук и директор Главной физической обсерватории.
50 Араго Доминик Франсуа (1786-1853) - французский физик, астроном,
метеоролог и географ.
51 Парижская Академия еще недавно требовала, чтобы ей дали ощупать
действие животного магнетизма... - Животный магнетизм иначе назывался
месмеризмом, по имени Месмера (1733-1815), защищавшего идею "магнитной
силы", которую человек черпает из вселенной и истечение которой оказывает
резкое влияние на других людей. Теория Месмера пользовалась шумным успехом в
конце XVIII и в начале XIX в. Вместе с тем она вызвала к себе скептическое
отношение со стороны ряда ученых. В 1784 г., когда Месмер находился в
Париже, Парижская академия наук по специальному указу короля создала особую
комиссию для исследования относящихся к магнетизму явлений. Комиссия, в
которую входили среди прочих Лавуазье и Франклин, пришла к заключению, что
никакого животного магнетизма не существует и что явления месмеризма в
значительной мере сводятся к шарлатанству.
52 Цибела (Кибела) - первоначально фригийская богиня, олицетворение
матери-природы; в Греции была отождествлена с критской матерью Зевса, Реею,
и называлась "великой матерью богов". В Риме (с 204 г. до н. э.) культ
Цибелы под именем "великой матери" сделался государственным, им заведовала
особая коллегия жрецов. Среди таинств и обрядов, совершаемых в честь богини,
много народу привлекали искупительные жертвы Цибелы - так называемые
тавроболии и криоболии (посвящение в культ путем орошения бычьей или
бараньей кровью).
53 ...отношения между уклонениями магнитной стрелки и необыкновенным
урожаем... - Одоевский предугадал здесь проблему, которой всерьез занялись
лишь во второй половине XX в., - проблему воздействия периодов солнечной
активности на животный и растительный мир Земли.
54 жинсенк - то же, что жень-шень, "корень жизни", растение, сок
которого является тонизирующим средством.
55 Верцелий (Берцелиус) Иоганн Якоб (1779-1848) - шведский химик, ввел
в обиход знаки атомов химических элементов, дав химикам тот международный
язык, которым они пользуются и доныне. Развил атомную теорию и способствовал
ее распространению в химии.
56 Дюма Жан (1800-1884) - французский химик, выступавший против атомной
теории, которая, по его мнению, отжила свой век.
57 Распайль Франс Винсент (1794-1878) - французский естествоиспытатель
и химик.
58 ...начиная от Плиния-старшего, убитого в сражении с волканом, до
Рикмана, застреленного громовым отводом, Дюлона, потерявшего глаз в борьбе с
хлором, Парана Дюшателе, проводившего недели по колени в сточных ямах,
заражавших весь город, до Александра Гумбольдта, спускавшегося в рудники...
- Одоевский неизменно отдавал должное мужеству ученых. Он собирал даже
материал по этому вопросу. В его рукописях находится автограф, который имеет
заголовок "Муж. ученых". В нем записаны рассказы о химике Конте, который
потерял зрение от взрыва кислорода с водородом, о Куппеле, который для того,
чтобы найти фосфор, обрек себя на долгие опыты над уриною, и т. д. (см.:
Сакулин, ч. 1, с. 485). В комментируемом тексте приводятся другие примеры
мужества ученых.
Плиний Старший погиб в 79 г. при извержении Везувия. Его смерть описана
племянником, историком римской культуры Плинием Младшим в письме к историку
Тациту.
О смерти Рихмана см. в примеч. 25 на с. 297.
Дюлонг Пьер Луи (1745-1833) - французский химик и врач, открывший в
1811 г. хлористый азот. При работах с этим легко взрывающимся веществом он
потерял глаз и несколько пальцев.
Паран-Дюшателе Алексис-Жан-Батист (1790-1836) - французский врач,
долгое время работавший в парижской больнице для бедных. Посвятил себя
изучениюобщественной гигиены.
Приведенный эпизод из жизни А. Гумбольдта (1769-1859) относится,
видимо, к тому времени, когда он был назначен начальником горного дела в
Ансбахе в Байрейте (1792). На этой должности он сильно двинул вперед
разработку различных руд и улучшил условия их добывания.
59 ...со времен Вольтерова "Опыта о нравах народных..." - Книга
Вольтера вышла в 1756 г. Как в этой, так и в других своих исторических
работах Вольтер отказался от свойственного его предшественникам простого
хронологического перечисления исторических фактов и описания деяний
исторических героев и главное внимание стал уделять философии истории.
История для него является как бы ареной борьбы между добром и злом, разумом
и невежеством.
60 ...Иоанн Гусс погиб... - Отлученный архиепископом Пражским от
церкви, борец за национальную независимость Чехии Ян Гус (1371-1415) был
вызван папой в Констанцу на церковный собор. Германский император прислал
Гусу охранную грамоту, в которой гарантировал его безопасность. Однако
несмотря на грамоту Гуса в Констанце бросили в тюрьму, объявили еретиком и
по приговору собора 6 июля 1415 г. сожгли на костре.
61 ...Лютер восторжествовал... - Глава Реформации в Германии Мартин
Лютер (1483-1546) решительно выступил против папы, который обвинил его
(подобно тому, как это было и с Гусом) в ереси. Император вызвал Лютера на
съезд князей, представителей рыцарей и городов. Лютер явился на съезд, но
отказался отречься от своих взглядов. Попытка императора арестовать его не
удалась: 300 рыцарей встали на его защиту, а один из князей спрятал его в
своем замке.
62 ...Делиль написал руководство для садовников... - Имеется в виду
поэма французского поэта и переводчика Жана Делиля (1738-1813) "Сады". Поэма
была хорошо известна в России, в 1814 г. она была переведена на русский
язык.
63 ...di tanti palpiti... - слова из арии Танкреда из одноименной оперы
Россини (1813); либретто Г. Росси по поэме Тассо "Освобожденный Иерусалим" и
трагедии Вольтера "Танкред".
64 контраданс - танец, род кадрили.
65 Чимарозо Доменико (1749-1801) - итальянский оперный композитор,
автор комических опер.
66 Беллини, который на сотни сажен ниже Россини... - Отношение
Одоевского к итальянскому композитору Винченцо Беллини (1801-1835) было
неизменно отрицательным. В 1864 г. в статье "18-е представление "Юдифи" -
оперы А. Н. Серова" Одоевский писал: "Было время, когда наша публика
беллинилась, это патологическое состояние прошло..." (Одоевский В. Ф.
Музыкально-литературное наследие. М., 1956, с. 286). Как видно из текста, к
Джоакино Россини (1792-1868) Одоевский тоже относился сдержанно. Ср.
противопоставление итальянской музыки как земной, "плотской" и немецкой как
идеальной и духовной в статье коллеги Одоевского по журналу - В. П. Боткина
"Итальянская и германская музыка" (Отечественные записки, 1839, э 12).
67 Пачини Джованни (1796-1867) - итальянский оперный композитор. На его
операх заметны следы влияния Россини и Беллини.
68 Галуппи Бальдассаре (1706-1785) - итальянский композитор, автор
многочисленных опер, преимущественно комических, так называемых опер-буфф. В
1765-1768 гг. работал придворным композитором и. капельмейстером в
Петербурге, где поставил оперы на историко-мифологические сюжеты:
"Король-пастух", "Покинутая Дидона", "Ифигения в Тавриде".
69 Караф<ф>а де Колобрано (1787-1872) - итальянский композитор,
проведший большую часть своей жизни во Франции. Из множества его
произведений наибольшей известностью пользовались его оперы "Solitaire"
(1822) и "Massaniello" (1828).
70 Улыбышев Александр Дмитриевич (1794-1858) - один из первых русских
музыкальных критиков и историков музыки. Ему принадлежит книга о Моцарте,
написанная на французском языке "Nouvelle biographie de Mozart suivie d'un
apercu sur Fhistoire generale de la musique et de Fanalyse des principaux
ouvrages de Mozart" (Moscou, 1843). Книга обратила на себя внимание не
только в музыкальных кружках России, но и в Европе.
71 ...книга о Бетховене... - Имеется в виду книга А. Д. Улыбышева
"Beethoven, ses critiques et ses glossateurs" (Leipzig, 1856). Считая музыку
Моцарта вершиной музыкального творчества, Улыбышев признавал достижения лишь
молодого, "моцартианского" Бетховена и не принимал почти все произведения
композитора, созданные в более поздние времена.
72 Лонгин (213-273) - греческий ритор и философ, которому приписывалось
сочинение "О возвышенном", ставшее очень популярным в Европе.
73 Ястребцев Иван Иванович (1776-1839) - философ и естествоиспытатель.
Окончил Московскую духовную академию и университет, защитил диссертацию по
медицине. Сотрудничал в различных литературных изданиях, где выступал против
скептицизма в исторической науке и философии (см. статью: Взгляд на
направление истории. - Московский наблюдатель, 1835, апрель, кн. 2, с.
691-705).
74 Королларий - здесь в значении "итог" (от лат. corollarium - венок,
венец),
75 Буссенго Жан Батист (1802-1887) - французский химик, приобрел
известность исследованиями по агрохимии, одним из основателей которой его
считают.
76 Либих Юстус (1803-1870) - немецкий химик, основавший школу в химии.
Устроил первую в Германии химическую учебную лабораторию, куда стекались
ученики из разных стран. Одним из первых применял систематически и научно
достижения химии в сельском хозяйстве, физиологии и патологии.
77 Один знаменитый химик... по имени Боссюэт... - Боссюэ Жак Бенинь
(1627-1704), автор книг на исторические, политические и философские темы.
Его произведения, консервативные по своим идеям, отличались бесспорными
литературными достоинствами. Сент-Бев писал о нем в статье, посвященной
Паскалю: "В великолепной своей манере Боссюэ любит сближать, объединять
самые великие имена, сплетая в некотором роде ту золотую цепь, с помощью
которой разум человеческий достигает самых высоких вершин" (Сент-Бев Ш.
Литературные портреты. Критические очерки. М., 1970, с. 371). "Знаменитым
химиком" Фауст называет Боссюэ в том же метафорическом смысле, в каком
считает "химиком" и себя, открыв "четыре основных элемента": "потребность
истины, любви, благоговения и силы или власти".
78 Амфион - древнегреческий мифический герой, сын Зевса и Антионы;
вместе со своим братом-близнецом Зефосом, царствуя в Фивах, воздвигал стены
вокруг города. В то время как Зефос, богатырь и силач, подносил на руках
огромные камни, Амфион, искусный музыкант, заставлял их звуками своей кифары
двигаться и складываться в стены.
79 Баадер Франц Ксаверий (1765-1841) - врач, профессор философии и
богословия Мюнхенского университета. Как философ выступил в 1809 г. В своей
философии развивает идеи Я. Беме и проводит мысль о зависимости знания от
веры. Учение Баадера вызвало интерес у русских романтиков-любомудров. С. П.
Шевырев, посвятивший ему специальную статью (Христианская философия. Беседы
Баадера. - Москвитянин, 1841, ч. III, э 6), пишет о нем: "Франц фон Баадер
принадлежит к числу замечательнейших мыслителей Германии современной и зани-
мает первое место между теми, которые задали себе решение важнейшего
вопроса: как примирить философию с религией?" (с. 378). Интересно, что
Шевырев тоже считает учение Баадера близким тем верованиям, "которые издавна
сияют на славянских скрижалях".
80 Кениг Генрих Иосиф (1790-1869) -немецкий писатель и критик, живо
интересовавшийся Россией и близко знакомый с любомудром Н. А. Мельгуновым.
Плодом этого знакомства явилась книга Кенига, посвященная русским писателям
и русской литературе, - "Литературные картины России" (Literarische Bilder
aus Rufiland. StuttgartrTiibingen, 1837). Ближайшее участие Н. А. Мельгунова
в создании книги (Кениг не знал русского языка и широко пользовался советами
и даже "подсказками" Мельгунова) позволяет увидеть в ней в равной мере
памятник немецкой и русской литератур (см. статью: Ботникова А. Б. Книга Г.
Кенига "Литературные картины России". - В кн.: Сборник материалов 2-й
научной сессии вузов центрально-черноземной зоны. Литературоведение.
Воронеж, 1967, с. 115-136).
81 Бал<л>анш Пьер Симон (1776-1847) - французский поэт и философ, автор
историко-философского труда "Essai de palingenesie sociale" (Опыт об
общественном возрождении). Рецензия на это сочинение была напечатана в
журнале любомудров "Московский вестник" (1828, ч. 7, э IV). Собрание
сочинений Балланша вышло в Париже в 1831 г. В конце 30-х годов Одоевский
берет сочинения Балланша у А. Г. Теплякова, чтобы ближе познакомиться с этим
философом.
82 Шеллинг - Упоминание имени Шеллинга в данном контексте обусловлено
убежденностью Одоевского в том, что Шеллинг был близок к исканиям русских
философов и испытывал особую симпатию к России. В связи с этим интересен
разговор Шеллинга с Одоевским, о содержании которого сообщает последний в
своей записной книжке. Шеллинг сказал: "Чудное дело ваша Россия... Нельзя
определить, на что она назначена и куда идет она? но она к чему-то важному
назначена" (см.: Сакулин, ч. 1, с. 386-387; об известном единомыслии
Одоевского с Шеллингом в 40-е годы см.: Манн Ю. Русская философская
эстетика. М., 1969, с. 110-113).
83 ...Хомяков (в "Димитрии Самозванце") глубоко проникнул в характер
еще труднейший... - Имеется в виду характер царицы Марфы, матери убитого
царевича Димитрия, выведенный в драме А. С. Хомякова "Димитрий Самозванец"
(1832). В дневнике Одоевского имеется запись (10 февраля 1867 г.), в которой
так говорится о Марфе Хомякова: "Кашперов, которому хочется написать оперу
"Димитрий Самозванец"; я советовал ему обратить внимание на характер Марфы в
"Димитрии Самозванце" Хомякова, не удачно схваченном во всех других
трагедиях этого имени" (см.: Литературное наследство. Т. 22-24. М., 1935, с.
228).
84 ...Лажечников (в "Басурмане") воспроизвел характер и того
труднейший: древней русской девушки... - Речь идет о героине романа И. И.
Лажечникова "Басурман" Анастасии, которую любит герой романа, немец Антон
Эренштейн. Влюбленная в Басурмана Анастасия думает, что ее сглазили и
околдовали, и идет к любимому просить, дабы тот сжалился над нею, створожил
ее от себя. В. Г. Белинский, не принадлежавший к числу поклонников романа,
назвал эту черту героини "прекрасной" и "народной" (см.: В. Г. Белинский.
Полн. собр. соч. Т. III. M., 1953, с. 21).
85 "человек есть стройная молитва земли!" - неточная цитата из книги
Л.-К. де Сен-Мартена "Человек желания" (Saint-Martin L. С. marquis. L'homme
de desir. Lyon, 1790, p. 21).