Б.В. Марков

Хайдеггер и Ницше

Нигилизм, переоценка всех прежних ценностей, воля к власти, вечное возвращение того же самого, сверхчеловек – вот, по мнению Хайдеггера, пять главных рубрик метафизики Ницше, показывающих ее целое в том или ином аспекте. Такая рубрикация настолько глубоко утвердилась в современном ницшеведении, что кажется естественной, то есть соответствующей замыслу самого Ницше. Между тем, если бы это было так, и Ницше мыслил системно, то почему он не написал отдельных сочинений под таким заглавием. Как известно, задуманное им “главное сочинение” так и не было завершено, а название его менялось. [1] Помимо того, что под вопрос поставлена сама рубрикация, следует внимательно присмотреться к интерпретациям той или иной темы, которые дает Хайдеггер. Всякий гений, как известно, что-то открывает, а что-то закрывает. Несомненно, это относится и к названным мыслителям.  Кажется, что Ницше – едкий критик любых претензий на исключительность, гениальность, позволяющих якобы видеть то, чего не видят другие, должен быть абсолютно чужд маниакальному стремлению учить других. Но, это уже не в его власти. Каждый, кто взялся писать книги, тем самым становится претендентом на то, что бы учить. И, может быть, нейтрализация дискурса должна осуществляться не писателем, а читателем. Именно мы – читатели Ницше и Хайдеггера должны сохранять дистанцию и удержаться от слепого следования тому, что написано и сказано. Наше понимание текста определяется исторической ситуацией. Чем больше контекстов задействовано при чтении текста, тем многомернее он предстает перед нами.

Генеалогия.

Генеалогический метод, предложенный Ницше как альтернатива трансцендентализму и историзму, оказал заметное влияние на философскую методологию ХХ в. Он претерпел значительную содержательную эволюцию, как у самого Ницше, так и у его последователей. В "Генеалогии морали" он противопоставлялся расхожему историзму, который переносит в прошлое уменьшенные копии настоящего и выстраивает линию или спираль развития, предполагающего внутреннюю логику, связь и преемственность старого и нового. На самом деле, начало резко отличается от конца. Например, человек произошел от обезьяны, а закону, как сказано в Библии, предшествовало преступление,  и точно так же истоком морали, по Ницше, является неморальное. 

Этот на первый взгляд незатейливый ход таит в себе большие возможности, которые необходимо раскрыть. Так в "Веселой Науке" Ницше противопоставил трансцендентальному методу, который раскрывал идеальные основания реального, аналитику почвы, физиологии, психологии, антропологии культурных сообществ, загадочную "химию понятий и чувств", описывающую эволюцию понятий как продукт изменений телесности людей. В другом месте поискам возвышенного Ницше противопоставил интерес к незаметным истинам повседневной жизни. Генеалогия работает с истоком и возникновением. Исток - это водоем, где накапливается вода, пробивающая русло реки, это почва, в которой незаметно для глаза развиваются и укрепляются корни мощного растения. Например, истоком той или иной морали является определенный тип людей. У свободных рожденных властвовать мужчин различие "добра" и "зла" определяется их этосом: хорошее - это сильное, благородное, а плохое - слабое и трусливое. Для жреческого сословия основой морального различия выступает оппозиция чистого и нечистого, и поэтому "хорошим" считается воздержание. Христианство как религия рабов продолжает и углубляет технику самоотречения и аскезы. Корни не только дают жизнь растению, но и сами страдают от деградации дерева. Точно также Ницше исследует обратные воздействия морали на тот или иной тип телесности и во второй части "Генеалогии морали" дает удивительную критику, которая основана на подсчете не тех или иных концептуальных противоречий, а телесных болезней самих моралистов. Ценность той или иной теории Ницше оценивает в зависимости от того, разрушают или укрепляют они тело и душу человека.

Ницше был одним из первых, кто обратил внимание на то, что болезнь и неразумность человека – это важнейшие антропологические качества. Интерес к телесным основаниям философии, попытку выйти за рамки простой истории идей Ницше называл то "химией понятий и чувств", то "психологией", то "физиологией". При этом тело и эволюция его феноменологии привлекаются не только для объяснения истока понятий, но и для раскрытия "физиологических" последствий верности той или иной идее. Например, во второй части "Генеалогии морали" Ницше анализирует тела и души моралистов, раскрывает их гнилую душу, дурную оптику и акустику: Тот, кто чурается жизни и женщин и посвящает себя исключительно философско-умозрительному исследованию трансцендентного мира идей, на самом деле оказывается своеобразным "вуяэристом", испытывающим к названным "плохим" объектам явно нездоровый интерес. Строго говоря, термины "психология" и тем более "физиология" употреблялись Ницше не в буквальном смысле, ибо он скептически относился к возможностям этих эмпирических наук. Но сказать, что он предложил программу феноменологии телесности, то же, вероятно, было бы неосмотрительно. Проект генеалогии нашел воплощение у М. Фуко, который в качестве истока "эпистемы" анализировал дисциплинарные пространства и практики.

Исследование возникновения сосредоточено на условиях, факторах, событиях, которые разыгрываются на поверхности. Это мир повседневности, описываемый ныне исторической антропологией. Например, почва питает ростки, но на поверхности их могут посчитать сорняками и удалить, или просто не заметить и растоптать. Сам Ницше был заботливым садовником незаметных явлений. Он старался развить особую историческую оптику и учил различать среди тысячи феноменов, составляющих пеструю ткань повседневности, такие, которые нуждаются в культивировании, ибо они - основа здорового будущего. Видимо, одним из таких феноменов и был сверхчеловек, появления которого так ожидал Ницше. Но то обличье, в котором он появился в ХХ веке, внушает ужас. Виноват ли в этом Ницше? Думается, только отчасти. Отличать семена от плевел должны были последующие философы. Но даже такие, как Хайдеггер, ошиблись и на какое-то время приняли вопли бесноватого за зов бытия.

Хайдеггер  всегда считал неприемлемым проект метафизики в аспекте аксиологии и антропологии. Однако он ошибался, считая Ницше его приверженцем, ибо последний ставил на место метафизики искусство, которое гораздо эффективнее способствует созданию новых ценностей, ориентированных на посюсторонний жизненный мир. Хайдеггер сначала стремился преодолеть философию сознания путем восстановления приоритета онтологии. Гораздо позже он пришел к осознанию невозможности “преодоления” метафизики критическим методом. Будучи критиками в теории, на практике мы все еще остаемся во власти метафизики. Он писал в своих поздних сочинениях, что метафизика – это то, что следует превозмогать и претерпевать. Также как и Ницше, он ставил на место философа фигуру “мыслителя-поэта”. Однако в те годы, когда писался труд о Ницше, Хайдеггер был еще далек от эстетического проекта метафизики. Он надеялся на радикальную деструкцию онтологии и возобновление вопроса о бытии. "“Всякая эпоха, всякое человеческое множество опираются на ту или иную метафизику и через нее встают в определенное отношение к совокупности сущего и тем самым также и к самим себе.” [2]

Хайдеггер определил деструкцию как "удостоверение происхождения" и "выдачу свидетельства о рождении" и противопоставил ее традиционному историзму, суть которого он увидел в "дурной релятивизации" онтологических установок. [3] Именно историзм приводит к нигилизму. Здесь Хайдеггер, кажется, совпадает с Ницше в вопросе о соотношении генеалогии и истории. Конечно, деструкция вызывает коннотации с разрушением, однако Хайдеггер считает, что отрицательная сторона деструкции направлена на современное и является побочной. Главная ее задача — сохранение традиции путем очищения от паразитических наслоений и, тем самым, очерчивание ее подлинных границ. Вместе с тем применение Хайдеггером генеалогического метода на практике дает совсем другие результаты, чем у Ницше. Хотя Гадамер намекал на тесную близость Хайдеггера с Ницше, но нельзя упускать из виду и их различие. Поэтому необходимо провести самостоятельное исследование и сравнение их текстов.

Несовпадение позиций Ницше и Хайдеггера определяется, прежде всего, различным пониманием философии. Хайдеггер воспринимает проект Ницше как “антропологический” и уничтожает его указанием на то, что постановка человека в центр сущего, подобно утверждению о “смерти Бога”, завершится тезисом о смерти человека. Между тем, совершенно непоследовательно приписывать Ницше, критиковавшему ценности морализма и гуманизма, попытку основать метафизику на “слишком человеческом”. Скорее хайдеггеровское Dasein напоминает о человеческом основании философии. Вопрос в том, как понимается "человеческое".

Хайдеггер известен как критик гуманистического проекта в философии. Он считал, что бытие и жизнь не ограничиваются общепринятой моралью, однако в своей интерпретации существенно обеднил ницшевское понимание жизни, утверждая, что для философа она состоит в том, что бы мыслить и писать книги. Считая жизнь философским экспериментом, Хайдеггер квалифицировал Ницше как завершителя европейской метафизики в ее последней стадии воли к власти. На самом деле, Ницше трансформировал ее гораздо радикальнее, чем Хайдеггер.

Он уничижительно оценивал эпистемологический идеал метафизики: познать предмет "сам по себе", как тождественный самому себе, как субстанцию: "подслеповатые, кротовьи глаза" первых организмов сначала видели одно и то же, затем, когда ощущения дифференцировались, стали различаться разные субстанции, наделенные одним атрибутом, выражающим единственное отношение такого организма к предмету: "Нас, органических существ, первоначально интересует в каждой вещи только ее отношение к нам в смысле удовольствия и страдания." [4] При этом сначала мы далеки от представлений о причинности и верим в свободу воли, ибо всякое внутреннее ощущение и изменение в мире кажется бессвязным и случайным. Как же возникает такое первоначальное заблуждение, как вера в безусловные субстанции?

Как, например, человек приходит к вопросу о сущность числа, неразрешимость которого так мучила философов. Ницше выводит генеалогию понятия числа из "заблуждений" низших организмов, воспринимавших вещи исключительно в аспекте полезности для себя и не видевших их уникальности, а только "съедобность". Неверно думать, что первоначально измышлялись сущности, которых нет на самом деле. Это наши представления о пространстве и времени ложны, примитивные же люди, не отягощенные метафизической заботой познать вещи "как они есть сами по себе", изобрели счет не для метафизического, а для своего, человеческого мира.

Метафизика не сводится к гуманизизации или морализизации, она "инспирирует", "пневматизирует" мир. Аллегоризация, символизация, инкарнация - все это сохранилось в метафизике, в ее конструкциях высшей истины и смысла. Не является ли Франкенштейн продуктом метафизики? Не будучи инспирированным, он остался бы просто роботом. Метафизический мир - одухотворенный универсум смыслов, значений. "Мы видим все вещи сквозь человеческую голову и не можем отрезать этой головы; а между тем все же сохраняет силу вопрос: что осталось бы от мира, если отрезать голову?" [5] Ницше понимает, что это невозможно. Науке нужно постичь мир, как он существует вне "головы", но отрезать ее - значит перекрыть доступ к миру. Метафизика преодолевает это затруднение конструкцией "чистого разума": якобы есть такие "большие" или "ясные" головы, которые представляют собой идеальное зеркало для природы. Ницше возражает на это: человеческая голова - это скорее сборище страстей, предрассудков и очень подозрительных желаний. Страсть, заблуждение, самообман - вот что движет познающими субъектами. Итак, мир наук и метафизики - это человеческий мир. То, о чем мечтает метафизика, напоминает апофатическое определение Бога - это нечто наделенное исключительно отрицательными качествами.

Как можно расценить "такую генеалогию". Она отличается от хайдеггеровой "деструкции метафизики" тем, что не претендует на исправление: да, метафизика опирается на примитивные желания, но исток всего возвышенного - низкое. Трудно удержаться от иронического замечания по поводу гадамеровского заключения о том, что взгляды Хайдеггера формировались под воздействием Ницше. Действительно, Хайдеггер шел за ним до "последней черты", но не дальше, так как испугался "воли к власти", возможно идентифицируя ее с теми, под властью кого он жил. Он не понимал "вольной воли", о которой поется в песнях, не понимал власти, которая волит саму себя, не признавал бытие как своенравную игру сил и, действительно, стремился нейтрализовать ее онтологическим "диспозитивом". "Организмы" Ницше, в отличие от Dasein Хайдеггера не знают ни голоса совести, ни заботы и ответственности, они даже не боятся смерти, но они привязаны к миру наслаждением и страданием. Они возвышенно свободны, и одновременно примитивно и низко зависимы от жизни. 

Прорывом в интеллектуальной эволюции человечества можно считать преодоление примитивной веры в "наивных ангелочков". Достигнув ее, люди способны освободиться не только от религии, но и от метафизики. Но генеалогический подход Ницше не уничтожает религию и метафизику, а переориентирует их на сохранение и расцвет жизни. Благодаря генеалогическим изысканиям становится понятным, что христианская мораль и метафизика никак не соприкасаются с миром, как он существует сам по себе. Вопрос о критерии оценки метафизических и моральных представлений Ницше предлагает решить средствами философской "физиологии" и "психологии" организмов и понятий. При разоблачении трансцендентальной философии Ницше предлагает весьма странный подход. Мы привыкли к трактовке ее как "языковой болезни" или "обоснованию настоящего", наконец как "воли к власти". Ницше связывает интерес к ней с состоянием наших внутренних органов. Он использует для описания нашего к ней отношения термины "притягивает" - "отталкивает". Сначала, "на заре туманной юности" нам нравится метафизика. Нас к ней тянет. Но почему именно в юности, а не в старости, как обычно полагают, она нас притягивает? Ницше это объясняет обостренной чувствительностью молодых: есть вещи, которые неприятны, но их легче переносить, если мы узнаем о них нечто значительное. То же самое имеет место в случае недовольства собой, которое уменьшается, если мы мыслим себя как игрушку в руках судьбы. Ницше итожит: "Чувствовать себя самого менее ответственным и вместе с тем находить вещи более интересными - есть для него двойное благодеяние, которым он обязан метафизике." [6] Этот вывод отдает психоанализом. Метафизика трактуется в понятиях вытеснение и переноса. Однако вот в чем вопрос: как описать и объяснить первоначальное чувство дискомфорта, которое заставляет нас сублимировать метафизику? Может быть, следует допустить, как это предполагали все великие мыслители некую изначальную потребность в трансцендировании. Человек - существо безмерное, перехлестывающее через самого себя. Он никогда не удовлетворен собой. В этом достоинство и недостаток человека. Неудовлетворенность собою делает его героем и толкает его на подвиг. Все великие деяния человечества необъяснимы чисто утилитарными мотивами и напоминают строительство пирамид. Трансцендирование, таким образом, проявляется не только в актах мысли, но и в иных формах. Таким экстатическим опытом для Ницше сначала была музыка. В юности происхождение философии виделось Ницше в синтезе слова и мелодии. Наоборот, Хайдеггер пришел к этому убеждению в старости. Возможно, в этот период он бы дал иную интерпретацию Ницше, чем в 40-е годы.

Преодоление метафизики Ницше мыслит иначе, чем Карнап или Хайдеггер, который, правда, в конце жизни устал с нею бороться и советовал "предоставить ее самой себе". Ницше предлагает более конструктивный подход: необходимо сделать "обратное движение": понять историческую, а также психологическую правомерность метафизических заблуждений. Метафизика - это полезное заблуждение, преодоление которого приведет к плохим последствиям. Если мы откажемся от метафизической перспективы, то какими глазами мы тогда будем смотреть на мир? Если предположить, что в отношении метафизических проблем люди постепенно станут скептиками, то что тогда станет с человеческим обществом? Первое негативное последствие нигилизма в отношении метафизики состоит в переоценке своей индивидуальной жизни: он не захочет сажать деревья, плодов которых ему не удастся вкусить. Метафизика вырывает человека из кокона переживаний внутреннего тела и распахивает перед ним широкий горизонт героических деяний. Имея перспективу приобщения к вечному, человек уже не трясется за собственную жизнь, а мужественно жертвует собою ради истины. Поэтому на скепсис в отношении научных открытий люди должны отреагировать созданием более

убедительной метафизики.

Хайдеггер видел в метафизике воли к власти ее завершение. Он также резко возражал на предложение М. Шелера превратить антропологический проект в лидирующую форму современного философствования. Суть его протеста сводилась к тому, что человеческое - это не только спасение от отчуждения, но и его источник. Мир слишком очеловечен, но очеловечен каким-то бесчеловечным способом. Покорив природу, построив для себя искусственную среду обитания, в условиях комфорта и безопасности, люди не просто утратили смысл существования, но стали деградировать. Ницше указал на то, что вслед за смертью Бога должен быть преодолен и человек. Вопрос упирается в его определение. Однако вопрос о том, кто мы, остается без ответа. Он отсутствует не по лености философов, а оттого, что человек по своей природе несубстанциален, не имеет сущности и не может получить определения. Может быть, как советовал Хайдеггер, вместо этого необходимо спрашивать, где мы, т.е. спрашивать о времени и месте человека в бытии. Человек всегда имел определенную среду существования, а сегодня она стала бесконечной и пустой.

Если можно дать определение человеку, то его необходимо соотнести с чем-то высшим, а он не признает никого и ничего выше себе. Автономный и независимый трансцендентальный субъект сам диктует миру свои законы, не обращая внимания на свою конечность. Так он утратил бытие во времени. По Хайдеггеру, человек находит определение только в смерти: заменимый во всем он должен умереть сам. Но и до этого радикального определения своей конечности человек должен прислушиваться к бытию в заботе и тревоге, в голосе совести и ответственности. Преодолевая “человеческое, слишком человеческое”, приходит то, что Хайдеггер называет Dasein – бытие понимание. Феноменологии уступает место “герменевтике фактичности”. Речь идет не столько о человеческом понимании, т.е. принятии во внимание то, что схоласты называли “аргументом от человека”, указывающим на его природные недостатки и слабости, сколько о понимании себя на основе раскрытия времени и места в бытии.

Философскую герменевтику можно рассматривать как сущностную науку о человеке, как открытом другому. Понимание свершается в языке, в разговоре. Чудо устной речи состоит в том, что она цивилизует, очеловечивает человека тем, что приобщает его к порядку бытия. Слова действуют не как угрозы или приказания, а исключительно своим значением. Язык - это, строго говоря, не человеческая, а бытийственная способность. Бытие посылает нам знаки. Прислушиваясь к ним, мы вырываемся из замкнутости на собственных переживаниях, становимся открытыми к другому. К сожалению, стремление к покорению природы и господству над людьми извратило язык общения. Он уже не является медиумом бытия. Сегодня все коммуницируют, но никто никого не слушает. Циркулируя в коммуникативных сетях современности люди получают информацию и передают ее дальше. Знаки перестали соотноситься с чем-то потусторонним и отсылают к другим знакам, а не к “реальности”, “идеям” или “смыслам”. Это и определило наступление эры нигилизма, превозмогать которую учили Ницше и Хайдеггер.

Нигилизм.

Нигилизм, как историческое свершение своей эпохи Ницше вкладывает в “слоган” “Бог мёртв”. И это не личное мнение атеиста и не бред сумасшедшего, а, как справедливо полагал Хайдеггер, метафизическое выражение сути исторического свершения Запада. Впервые эти слова прозвучали в “Веселой науке”, вышедшей в 1882 г., однако мысль об этом высказывалась еще в “Рождении трагедии”. Что значат эти слова? Ведь то, что Бога нет, это уже не являлось большим секретом. Как известно, постгегельянские мыслители не оставили камня на камне от христианской легенды. Отличие Ницше от школы научной критики религии состоит в том, что Бог для него – именование сферы идеалов, потустороннего высшего мира, царства моральных ценностей, словом синоним метафизического мира. Поскольку Бог как создатель и гарант сверхчувственного мира мертв, то нет смысла больше верить в те сущности и ценности, которые составляют содержание этого мира. Неверие в существование потустороннего мира, стремление к которому составляло цель человеческого существования, выступало оправданием всех его страданий, и составляет существо нигилизма. Жизнь утратила свой смысл – таково мироощущение нигилиста. Речь идет не только о девальвации религии. Христианство для Ницше - феномен социально-исторический. Падение авторитета церкви, устранение богословия из науки и философии, светский характер государства еще не означает утраты веры в идеалы. На смену авторитету Бога приходят наука и разум, бизнес и гешефт. Как считал Хайдеггер, событие нигилизма разворачивается в метафизическом плане. “Метафизика, - писал он, - это пространство исторического совершения, пространство, в котором судьбою становится то, что сверхчувственный мир, идеи, Бог, нравственный закон, авторитет разума, прогресс, счастье большинства, культура, цивилизация утрачивают присущую им силу созидания и начинают ничтожествовать”. [7]

С осознания того, что Бог мертв, начинается радикальная переоценка всех ценностей. Теперь на место Бога приходит человек и вместо прежних ценностей, препятствующих реализации его желаний, он ставит новые ценности жизни. На место нигилиста приходит сверхчеловек, волящий самого себя как безусловную волю к власти. Под сверхчеловеком, разъяснял Хайдеггер, Ницше вовсе не мыслит некоего атлета тела и духа, наделенного преувеличенными человеческими способностями: “Слово “сверхчеловек” наименовывает сущность человечества, которое, будучи человечеством нового времени, начинает входить в завершение сущности его эпохи. “”Сверхчеловек” – это человек, который есть на основе действительности, определенной волей к власти, и для нее”. [8] Наша эпоха поставила человека господином над всем сущим, и Ницше спрашивал: готов ли к этому человек, способен ли он ответить на это вызов бытия? Вместо этого он уклоняется от него и прячется за спину старых авторитетов, поклоняется прежним кумирам. Хотя время требует, чтобы человек поднялся над прежним человеком и ответил на вызов бытия, властно правил над всем сущим, прежний человек отказывается от своей исторической миссии и пребывает в ничтожестве нигилизма.

Хайдеггер писал: “Легко возмущаться идеей и образом сверхчеловека, которые сами же подготовили свое собственное неуразумение, легко выдавать свое возмущение за опровержение, - легко и безответственно. Трудно вступить в ту высокую ответственность, изнутри которой Ницше продумывал сущность того человечества, что в бытийной судьбе воли к власти определяется к перенятию господства над землей, - трудно, но неизбежно для грядущей мысли. Сущность человека – это не охранная грамота для буйствующего произвола. Это основанный в самом же бытии закон длинной цепи величайших самопреодолений, в продолжении которых человек постепенно созревает для такого сущего, которое как сущее всецело принадлежит бытию – бытию, что выявляет свою сущность воления как воля к власти, бытию, что своим выявлением творит целую эпоху, а именно последнюю эпоху метафизики”. [9]

Итак, покоряющийся природу человек осознает, что сверхчувственный мир идеалов и прежних ценностей уже не несет в себе жизни, он мертв. Правящая в этом мире воля к власти выбирается как собственное воление и человек, таким образом, волит себя как волю к власти. Вот в чем видит Хайдеггер смысл метафизически продумываемых слов Ницше “Бог мёртв”.

Хайдеггеровская интерпретация тех или иных философских текстов производит двойственное впечатление. Достоинство его подхода - это следование “путеводной нити языка” и открытие нового смысла, которое Хайдеггер подает как давно забытое старое. Вместе с тем, критикуя “осовременивающее восприятие прошлого” как искажение истории на основе на основе новых понятий, Хайдеггер и сам подчас произвольно толкует смысл современных авторов, каким является Ницше, на основе реконструированных им понятий античной философии. Аналогично деструкции онтологии, он привносит в определение нигилизма как переоценки всех высших ценностей собственное понимание его как формы забвения ничто, ухода от “необходимости осмысливать как раз то, что составляет его существо: nihil, ничто – как завесу истины бытия сущего”. [10]

Хайдеггер формулирует три критерия интерпретации ницшевских фрагментов о нигилизме: во-первых, он должен датироваться 1887 и 1888 г.г., которые Хайдеггер считает периодом “яснейшей ясности”; во-вторых, он должен по возможности содержать сущностное ядро нигилизма; в-третьих, он должен быть пригоден для того, чтобы поставить на соответствующую почву размежевание с ницшевским пониманием нигилизма. Эти три условия Хайдеггер считает не произвольными, а отвечающими существу принципиальной метафизической позиции Ницше. Таким условиям, по его мнению, удовлетворяют всего лишь три фрагмента. В обоснование своего методологического подхода к реконструкции высказываний Ницше Хайдеггер писал, что не стремился в полной цитации и анализу всех относящихся к теме нигилизма высказываний Ницше: “Нам хотелось бы понять интимнейшее существо нашей охарактеризованной именем нигилизма истории, чтобы приблизиться так к бытию того, что есть”. [11]

Итак, главная мысль, которая, по мнению Хайдеггера, проясняет существо европейского нигилизма это то, что он является частью нашей истории, нашей судьбой, которую мы должны с достоинством и по-человечески претерпеть. “Осмысливать “нигилизм”, - писал Хайдеггер, - не значит поэтому носить в голове “обобщающие мысли” о нем и в качестве наблюдателя уклоняться от действительного” [12] . В соответствии с пониманием “мыслящего знания” как поведения, где ведущим является не то или иное сущее, но само бытие, Хайдеггер выбрал для анализа фрагменты 12, 14 и 15 из “Воли к власти”.

Исходным пунктом анализа Хайдеггер, вопреки своему намерению привлечь только три фрагмента, выбрал еще и фрагмент 2: “Что означает нигилизм? – Что верховные ценности обесцениваются. Пропала цель; пропал ответ на вопрос “зачем?”” [13] Хайдеггер поясняет этот фрагмент следующим образом: сущность нигилизма - обесценивание высших ценностей, а главное, утрата высшей цели существования. Вопрос “зачем” трактуется как вопрос об основании. Выяснение связи между ценностью, целью и основанием является, по Хайдеггеру важнейшим этапом прояснения сущности нигилизма.

Ценно то, что значимо, а значимость – это род бытия. Стремление оценивать, даже если оно субъективно, так или иначе включает в себя цель “считаться с”. То, с чем приходится считаться, есть основание. Проблема в том, становится что-то основанием, потому что считается ценностью, или достигает значимости ценности, потому что оказывается основанием? Известно, что Хайдеггер отрицательно относился к понятию ценности, которое играло в мышлении Ницше центральную роль. Ценностное понимание мира выдвинуто во второй половине 19 столетия. Именно с этих пор стало весьма модным среди историков и философов вести разговоры о культурных ценностях. Между тем ни античность, ни средневековье не знали ничего подобного “духу”, “культуре”, “ценностям”. Это не значит, что эти эпохи были варварскими, нецивилизованными, но с помощью этих понятий мы не сможем уловить историческое своеобразие прошлых эпох. Хайдеггер выводит смысл нигилизма из понятия ничто (nihil). Если в слове “ничтожное” звучит ценностный тон, то “ничто” говорит об отсутствии определенного сущего. Согласно ходу мысли Хайдеггера, “ничто” – не просто отрицание, от него нельзя отделаться ссылкой на то, что его нет. Если нигилизм связан с “ничто”, а последнего нет и быть не может, то и разговоры о нигилизме – простое сотрясение воздуха. “Возможно, - указывал Хайдеггер, - существо нигилизма заключено в том, что люди не принимают всерьез вопрос о Ничто.” [14] Тогда нигилизм – это исключение самой возможности размышлять о Ничто. Ницше в восприятии Хайдеггера оказывается внутри “законченного нигилизма”, ибо он осознает нигилизм как этап развития истории Запада, но не в состоянии думать о существе Ничто. Не умея спросить о нем, он вынужден стать классическим нигилистом, дающим слово свершающейся через него истории.

С целью прояснения определения нигилизма как процесса обесценивания высших ценностей Хайдеггер анализирует 12 фрагмент “Воли к власти”. В нем приводятся три причины наступления эры нигилизма. Это, во-первых, осознание бесцельности существования, во-вторых, утрата чувства связи с целым, высшим, в-третьих, невозможность знать истину о бытии. Ницше писал: “Категории “цели”, “единства”, “бытия”, посредство которых мы сообщили миру ценность, снова изъемлются нами – и мир кажется обесцененным”. [15]

Прежде всего, Хайдеггер анализирует заголовок фрагмента “Крушение космологических ценностей” и отмечает, что речь идет не о классе особенных ценностей, охватывающих понимание космоса, а о верховных ценностях, крушение которых и выражает существо нигилизма. Далее он вдумывается в ницшевское определение нигилизма как “психического состояния” и ставит вопрос о понимании психологии. Он полагал, что Ницше не сводил психологию к науке о душе или антропологии: “Психология” спрашивает о “психическом” в смысле “воли к власти”, и в таком статусе равнозначна “метафизике”. “Психология, - писал Хайдеггер, - есть обозначение для той метафизики, которая выставляет человека, т.е. человечество как таковое, а не просто отдельное “Я”, в качестве subiectum, в качестве меры и средоточия, основания и цели всего сущего”. [16] В таком случае нигилизм, понятый в аспекте воли к власти, следует понимать как процесс, в котором происходит историческое бытие человека, способ, каким он ставит себя в отношение к сущему как таковому.

Хайдеггер подробно анализирует условия возникновения нигилизма. По Ницше, он предопределен неверной ориентацией на поиски смысла всего происходящего. Поскольку поиски смысла завершаются разочарованием, то следует спросить о том, на каком основании и ради чего человек ищет “смысл”. Хайдеггер понимает “смысл”, как веру в направленность к какому-то концу, как “цель”. Это может быть вера в “нравственный миропорядок”, в рост гармонии и счастья или в регресс к Ничто, как у Шопенгауэра. Человеческая воля требует цели, она может скорее волить Ничто, чем ничего не волить. “Смысл”, “цель”, “назначение” – суть то, что позволяет воле быть волей. Однако в эпоху Ницше стали осознавать, что безусловные “цели” в человеческой истории не достижимы. Все начинания, процессы, ни к чему не ведут, ничего не достигают. Ожидания оказываются обманутыми.

Второе условие нигилизма – вера в единство, системность и целостность происходящего. Она также оказывается несостоятельной. Анализируя данное допущение, Хайдеггер отмечал, что его необходимость вызвана оправданием смысла человеческого существования, которое мыслилось как часть мирового процесса. Поскольку в жизни нет желаемого трогательного единства, над ужасным миром становления, в котором имеет место смерть, вводится потусторонний “истинный” мир. Такова третья предпосылка нигилизма, вызванного неверием в существование трансцендентной реальности.

Эти логические предпосылки, своеобразные априорные условия возможности нигилизма Хайдеггер переводит в плоскость истории. Он указывает, что обесценивание высших ценностей не означает конца истории. С миром ничего не происходит, переоценке подлежат ценности, вложенные в мир человеком. Новое поколение меняет накопленные предками ценности. Это делается, отмечал Хайдеггер, для того, чтобы обеспечить развертывание человеческого существа из полноты своей собственной ценности.

Нигилизм проходит три этапа. Первый – это вкладывание ценностей, второй изъятие их, а третий – полагание новых ценностей. Однако первое условие нигилизма имеет априорно-всеобщий характер: всякий, кто будет вкладывать свои ценности в мир, будет неизбежно разочарован. Почему же Ницше, констатировавший, что нельзя больше истолковывать, снова предлагает вкладывать новые ценности? “Воля к власти” - вот что заставляет нас это делать. Но где гарантия, что новые ценности лучше старых. Выход видится в том, чтобы быть расчетливыми нигилистами. Хайдеггер интерпретировал проект Ницше следующим образом: “новое полагание ценностей уже не может происходить так, чтобы на то же, пусть тем временем опустевшее место прежних верховных ценностей взамен них просто ставились новые”. [17] Суть предложения Ницше он видит в том, что ценности вкладываются в другое место: не в потустороннюю, а в реальную действительность. Выражение “переоценка ценностей” содержит “бухгалтерский” смысл. Ницше предлагает подсчитывать полезность ценностей с точки зрения перспектив возрастания человеческого господства. Хайдеггер интерпретирует это как отказ Ницше не от ценностей, а от вынесения их в некую особую идеальную сферу бытия, где они ведут автономное существование, а люди видят смысл своей жизни в том, чтобы подчас во вред себе реализовать их на земле.

Европейский нигилизм приобретает у Хайдеггера не только историческую определенность, но и метафизический статус: “Нигилизм, как его мыслит Ницше, есть история обесценки прежних верховных ценностей как переход к переоценке всех прежних ценностей, состоящий в отыскании принципа нового полагания ценностей, каковой принцип Ницше видит в воле к власти”. [18] Исходя из трактовки нигилизма как истории Запада, Хайдеггер видит в нем проявление логики развития, историчность истории Запада.

Хайдеггер определяет метафизику Ницше как завершение западной метафизики. Это не некая “объективная” оценка. Речь идет о решении, которое история требует от нас. Хайдеггер возражал против понимания нигилизма из идеи ценности, так как видел в нем мысль о бытии. Происхождение ценностного мышления, которое сформировалось в неокантианской философии в форме “философии ценностей”, Хайдеггер, следуя Ницше, видит в воле к власти. Он писал: “ценности и их изменение, т.е. полагание ценностей, будь то обесценка или переоценка или новое полагание ценностей, обусловлены каждый раз тем или иным видом воли к власти, которая со своей стороны обуславливает полагающего ценности, т.е. человека, в способе его человеческого бытия”. [19]

Хайдеггер уяснил, но не принял, существенную новацию, которую Ницше ввел в понятие ценности: ценности – это точки зрения условий сохранения и возрастания воли к власти внутри становления. Точка зрения есть некоторая перспектива, намеченность, расчет, соотнесенность со шкалой и мерой. Ценность определена не как данность сама по себе, а как значимость, как центр перспективы. Саму власть Хайдеггер сначала субстанциально определил как “нечто”, или “вещь”, чье сохранение или возрастание обусловлено ценностями. Однако далее он заметил имманентную связь власти и ценности в форме воли к власти, которая всегда находится в состоянии самопреодоления и полагает ценности как условия возрастания: “Воля к власти есть тем самым в себе: разметка возрастания власти; пред-усмотрение есть принадлежащая к воле к власти траектория обзора и перспективы: перспектива.” [20]  Ценности как результаты определенных перспектив - это своеобразные ориентиры воли к власти. Сущее воспринимается всегда в той или иной перспективе и только через ценности можно помыслить это сущее. Не только человек, а любой силовой центр меряет, оценивает окружающий мир. При этом ценности являются формой и условием роста власти. Польза ценности определяется степенью ее поддержки. Само становление, действительное в целом, комментировал Хайдеггер, не имеет никакой ценности. Ибо вне сущего в целом нет уже ничего, что было бы условием для него. Сущее в целом бес-ценно, оно находится вне оценки. Только внутри становления, как кванты воли к власти, возникают определенные ценности. Сложная природа ценностей, по Ницше, состоит в том, что, будучи условиями власти, они сами обусловлены ею; они, как определял их Хайдеггер, есть “обусловленные условия”. 

Ницше определил задачу будущей метафизики как переоценку всех ценностей, как новое самосознание в форме воли к власти. Хайдеггер увидел эту “переоценку” не в том, что на место одних ценностей ставятся другие,  а в том, что категории “бытие”, “цель”, “истина” понимаются как ценности.  “Благодаря ницшевскому истолкованию метафизики из идеи ценности, - писал Хайдеггер, - прежняя метафизика оказывается понятой “лучше”, чем она сама себя понимала или когда-либо могла понять, поскольку это истолкование впервые только и дарит ей нужное слово, чтобы сказать то, что всегда хотела, но еще не могла сказать”, [21]

Воля к власти.

Хайдеггер, хотя и предостерег от интерпретации “воли к власти” как господства человека над человеком, как классово, этнически или расистски понимаемого превосходства одних групп людей над другими, все-таки интерпретировал ее субстанциалистски, а значит метафизически. Воля к власти понималась Ницше как главная сила того, что он называл становлением. Хайдеггер же мыслил в терминах бытия и сущего и, соответственно, на основе этих понятий интерпретировал высказывания Ницше. Между тем бытие и становление – это разные интерпретации мирового целого (если, конечно, пока не ставить под вопрос осмысленность и этого словосочетания). Если бытие мыслится как нечто законосообразное и упорядоченное, то становление – это, так сказать, “хронический” процесс либо вечного возвращения одного и того же, либо беспорядочного хаотического изменения. Ницше известен как сторонник “вечного возвращения”. Правда, осталось не известным, а что, собственно, возвращается? Конечно, идея повторения, как она была творчески интерпретирована Делезом, вызывает симпатию, однако она была присуща скорее Кьеркегору, чем Ницше. Делез понимает повторение как закон культуры, согласно которому каждый человек должен по-своему исполнить свое предназначение. Ницше тоже признавал судьбу, но как сознательную покорность законам бытия, которых он, как ни странно, не только не отрицал, но, напротив, признавал и уважал. Собственно, это и обнаруживает непригодность простой схемы, согласно которой есть философы бытия и философы становления. Тот же Хайдеггер, например, различал онтическое и онтологическое определения бытия и суть этого различия состоит в том, чтобы преодолеть гносеологическое определение бытия на основе принципов разума и выйти на “экзистенциальное” его понимание. Как и Ницше, Хайдеггер считал бытие силой. Однако, власть бытия он понимал односторонне: человек должен прислушиваться к знакам  бытия и исполнять его послания. Напротив, воля к власти определяется Ницше как универсальная характеристика становления и человек вступает в ее игру как равная природе сила. Важно отметить, что власть определяется Ницше не как сущность или субстанция, а как стратегия. Воля к власти волит саму себе, но она никогда не равна самой себе, а, напротив, старается превзойти себя, в ней не может быть закона и повторения, как игра сил, она спонтанна и сингулярна, изменчива и непостоянна. Таким образом, она не только не является основным понятием метафизики, но подрывает само ее существование. Отсюда неправомерно квалифицировать Ницше как метафизика даже если речь идет о ее конце.

Выражение "воля к власти", постепенно проникало в дискурс Ницше, и существенно трансформировалось. Его значение было, если не осознано, то выражено достаточно рано. В "Рождении трагедии" власть понимается как власть художника, который творит новые смыслы, задающие образ жизни целой эпохи. Затем не без влияния свойственного многим современникам Ницше культа великих людей возникает эстетика гения. Ницше даже считает, что существование множества обывателей оправдывается исключительно тем, что они своими усилиями создают и поддерживают условия творчества нескольких гениальных личностей. Не остался Ницше безучастным и относительно успехов науки. В "Веселой науке" он трактует знание не как отражение, а как волю к власти, как моделирование и конструирование такой картины мира, которая затем воплощается в науке и технике. Отсюда критика субстанциализма и перспективистский проект: знание как инструмент власти помогает организовать и упорядочить реальность, использовать ее ресурсы как сырье для производства необходимых вещей.

Точно также Ницше распространил волю к власти и на саму жизнь. В каком-то смысле его тезис о жизни как воле к власти противостоит тезису Дарвина о борьбе за существование. Смысл жизни лежит вне ее, и главное в ней не самосохранение, а господство. Агональный характер бытия обеспечивает развитие и при этом предполагает признание негативных сторон борьбы за господство. Уравнительная справедливость пытается избавиться от господства и подчинения, однако это приводит к стагнации культуры. На самом деле, полагал Ницше, свободная игра сил открывает больше возможностей для ее развития и обеспечивает более высокий уровень справедливости, когда правят сильные, а не слабые.

Это снимает многие парадоксы ницшеанской теории воли к власти. Ницше расценивает метафизику, религию и мораль как формы воли к власти и, в принципе, между ними, наукой и “эстетиками существования” нет разницы. Однако различие власти сильных и власти слабых раскрывает то, почему одни формы власти, например, христианскую мораль, Ницше расценивает как негативные, а другие - науку, искусство, жизнь - как позитивные.

Он понимает волю к власти как становление - вечную игру множества сил в природе, и там, где убывает одна сила, прибывает другая. В эту чудовищную игру вовлечен и человек, ставящий свою жизнь на карту, как только появляется на свет. В ней нет ни добра, ни зла. Именно открытое и честное признание жизни как воли к власти и свободной игры многообразных сил может стать основой правильного воспитания. Моральные же запреты, ограничивающие поведение человека, делают его слабым, нежизнеспособным и нечестным. Власть Ницше понимает не как сущность, а как отношение. При этом причина стремления к ней коренится не в природе человека. Ницше противник человеческих, “слишком человеческих” форм власти. Высшую ее форму он видел в становлении, которое есть не что иное, как игра стихийных сил бытия. Они играют и человеком, но если ему удается закрыться от их воздействия, то он застывает в безжизненной стагнации.

Сверхчеловек

Кто же он такой сверхчеловек - "белокурая бестия", селекционер или санитар культуры, методично уничтожающий слабые человеческие особи, одинокий герой, наподобие фанатичных мстителей из американских кинобоевиков, или, наконец, интеллектуал, порвавший со своей профессией и окунувшийся в мутные волны жизни, чтобы добиться успеха, а потом покончить жизнь самоубийством? Каждый читатель "Заратустры" понимает его по своему, что, впрочем, и советовал делать Ницше. Он не был свободен от романтизма, однако все-таки не настолько от него зависел, чтобы создавать сусальные истории, которые манифестируют нереализованные желания, порожденные скукой повседневности.

Без учета того, как была устроена сфера европейской истории, немецкого социума, профессионального, дружеского и семейного окружения, мы не сможем разобраться ни в одном из сочинений Ницше. Каждое из них было ответом на ту боль, которую вызывала в его сердце действительность. Известно, что жизнь не ласкова к талантливому писателю, но то, какими сторонами она поворачивалась к Ницше, внушает ужас. Уже в "Рождении трагедии" он писал о подлинной истине, сокрытой тайне бытия как о чем-то ужасном и даже чудовищном. Одного ощущения того, что человек безнадежно одинок и необходимо смертен, уже достаточно для пессимизма. Но если бы Ницше не заболел, а удачно женился и продолжал преподавать в Базельском университете, то не прятал ли бы свой пессимизм под маской оптимизма и не писал ли бы несколько меланхолические, но благожелательно воспринимаемые публикой сочинения?

Ницше писал о таком, что было действительно страшной и постыдной тайной эпохи. Что же это за тайны? Одна из них заключается в том, что многие ходят в церковь, а Бог умер. Он с самого начала был Распятым, но жил в душах ранних христиан, благодаря пассионарности которых развивалась европейская цивилизация и культура. Однако к исходу 19 века он был выброшен как ненужная вещь. На смену теоцентризму пришел гуманизм. Человек занял место Бога. Но вот вторая тайна: кто он такой - человек, способен ли он осознать высоту своего положения и ответственно отнестись к власти, которую узурпировал? В "документе", выданном ему философами, написано, что он властелин земли и имеет право свободно думать и выражать свои мысли, но принимает ли, и если да, то, как использует он этот мандат? Ницше относился к числу людей, кто ясно понимал, что европейская цивилизация, активно осваивающая сырьевые запасы земли с целью укрепления своей материальной базы и военной мощи, на самом деле не только уязвима снаружи, но и смертельно больна внутри. Красный цвет лица свидетельствует не столько о телесном здоровье, сколько о смертельном недуге сердца. Ницше раскрыл третью ужасную тайну: христианство подорвало не только телесную силу, но и душевную мощь людей. Своей моралью оно кастрировало их, сделало трусливыми и осторожными. Христианская моральная гипотеза оказалась формой власти идеологией личностей с ослабленной витальностью. Это привело к генетическому вырождению населения христианских государств. Возможно, Ницше не во всем прав, взваливая всю вину за деградацию человека на христианскую мораль, на самом деле следует еще разобраться, что произошло с христианством после буржуазных революций, какой ценой было куплено его существование после того, как победил атеизм. Чтобы выжить, христианство тоже вынуждено было обуржуазиться, превратиться в расхожую мораль. На эту сторону дела обращал внимание Кьеркегор. Итак, четвертая тайна - устройство буржуазного общества. Его начало и конец пророчески предвидел Маркс - старший современник Ницше. Он указал на опасность буржуазного индивидуализма, как отчуждения от родовой сущности человека, и попытался смоделировать новую общность. Ее должен был реализовать пролетариат - этот последний класс истории, историческая миссия которого состояла в разрушении буржуазного общества и освобождении людей от классовых предрассудков, что открывало возможность снова жить вместе всемирной коммуной, где царят мир равенство и братство.

Ницше понял невозможность жизни в рамках "человеческого муравейника" - так он вслед за Достоевским определил социалистическое общество. Он увидел в этом проекте продолжение регресса, наступившего вследствие тенденции к равенству. Используя дарвиновскую метафору борьбы за существование, он критиковал социалистов за то, что они устраняют источник развития культуры, а именно – “агон”, свободную борьбу сил, в ходе которой укрепляется телесное и душевное здоровье людей.

Ницше не так много, как Хайдеггер, писал о тайне смерти. Зато он много размышлял о тайне здоровья. Сам долго и страшно страдавший от мучительных болей, он выдвинул парадоксальный тезис о том, что все вокруг - эти крепкие упитанные люди - на самом деле опасно больны. Деградируют не столько тела, сколько души людей, сама их телесность деформирована неестественными желаниями. Ницше, действительно, писал все время об одном и том же - самом важном, о котором не говорят. Он раскрывал недостатки общества, которых не видят, указывал на такие болезни, о которых не знают, и в этом, несомненно, является учителем современного "клинициста цивилизации" М. Фуко. Ницше извлекал на свет прогнившие внутренние органы своих розовощеких современников - учителей морали, ученых, философов. Это и вызывало неприязнь. Сам Ницше отнюдь не был здоровяком, и , возможно, так страстно возненавидел Вагнера именно за то, что тот указал на весьма прозаичную причину его болезни. Одиночество, онанизм и склонность к педерастии, возможно, объясняют особенности мировоззрения Ницше. В этом смысле он был ничуть не здоровее своих современников. Возможно, он раскрывал их язвы, чтобы отчасти оправдать свои пороки и болезни, от которых он ужасно страдал. Но он понимал их не как изначальную биологическую неполноценность этноса или расы, а как следствие особого типа цивилизации, в которой формой власти стала христианская мораль, способствующая выживанию слабых, завистливых и мстительных людей.

За видимым повторением одного и того же в сочинениях Ницше нельзя не заметить становления все время нового содержания. Так идея сверхчеловека поднимается уже в самых ранних сочинениях Ницше. Она является ответом на деградацию людей в рамках современной цивилизации. Но то, кем является сверхчеловек - этого Ницше не мог определить до самого конца. Нельзя выхватывать те или иные "слоганы". В период увлечения Вагнером и Шопенгауэром Ницше мыслит в терминах культа великих людей, свойственного его эпохе. В "Рождении трагедии" роль спасителей человеческого рода берут на себя веселые алкоголики, ярко переживавшие в состоянии подпития родственную связь не только друг с другом, но и со всем сущим, включая ужасную тайну бытия - саму смерть. Затем он берет на вооружение дарвиновскую формулу эволюции, героем которой выступает вид, а не индивид. Роль последнего не так значительна: сохранение, передача генетического наследства и маленькие плодотворные мутации - вот в чем состоит назначение отдельного человека. Бессмертен род, а не индивид.  В своей "позитивистской" стадии интеллектуальной эволюции Ницше комбинирует эти биологические метафоры с "аполлоническими" и в формулах "знание-власть", "культурная политика", "власть искусства" находит их синтез. Наконец, в "Воле к власти" Ницше завершает свой портрет сверхчеловека как самого умеренного существа, вполне владеющего своими страстями, управляющего своим поведением, разумно планирующим свою жизнь. Воля к власти здесь реализуется как искусство жизни, в которой человек учится управлять самим собою.

С миссией перевоспитания старых и поиска новых людей пришел ницшевский Заратустра. Он учил о сверхчеловеке. Эту идею иногда понимают как плод "инспирации" - необычайно яркого переживания, осенившего Ницше. На самом деле она имеет долгую предысторию. Прежде всего, это понятие возникает как итог размышлений о самоформировании и самовоспитании, характерных для "Несвоевременных". В "Шопенгауэр как воспитатель" Ницше описывает поиск закона, на основе которого формируется в молодой душе представление о самом себе. Суть его в следовании образцам. Воспитание - это не просто многознание, а подражание великим людям прошлого. Только таким путем, подражая им, можно достичь вершин. Истинная самость не внутри, а вне меня, она не человеческая, а сверхчеловеческая. Путь к ней открывается благодаря возможности обещания. В таком понимании речь идет не о биологии и евгенике, а о культурной работе над собой, о пластике души, которая должна быть подвергнута суровой самодисциплине, благодаря которой человек должен господствовать прежде всего над самим собой. Для этого образа сверхчеловека еще в "Человеческом, слишком человеческом" Ницше нашел точную формулировку: Стать господином над самим собой, если раньше тобою правили некоторые нравственные нормы, то теперь ты должен управлять ими. Они всего лишь инструменты, среди других и твоя задача научиться использовать их для осуществления высших целей. Таким образом, речь ведется о самовоспитаниии, о культурном атлетизме. В "Заратустре" это приобретает биологический тон: человек произошел от обезьяны, но ушел в сферу цивилизации, сохранив при этом черты животного. Человек - это переходное существо, движущееся от обезьяны к сверхчеловеку. "В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и уничтожение." [22] Обезьяна напоминает ему о животном и вызывает стыд, болезненный стыд - это и есть память, благодаря которой он возвышается к сверхчеловеку. Метафоричность биологических терминов становится все понятнее по мере прочтения книги. Целью развития является преобразование не только мозга, но и тела человека. Но верно ли бы мы поняли пафос книги, если бы ограничились указанием на необходимость совершенствования мускулатуры, нервов, сухожилий и т.п.? Да это просто комично.

Ницше опирался на современные ему представления об эволюции. В 1881 г. в Сильс-Мария он прочитал немало книг по биологии. В целом, относясь к учению Дарвина достаточно критично, Ницше синтезировал две идеи: во-первых, идею развития, которая была применительно к культуре разработана Гегелем и последователями исторической школы; во-вторых, идею эволюции биологической субстанции. Дарвиновская идея о происхождении человека из животного, конечно, пошатнула веру в своеобразие человека. Следствием биологии также стало понимание духа как функции тела. Этим обусловлен интерес Ницше к физиологии, и стремление понять разум как телесный орган. Однако следует иметь в виду, что дарвинизм - лишь одно из направлений, которым интересовался Ницше, а, главное, что идею эволюции Ницше применил к человеческой культуре настолько своеобразно, что ни о каком национал- или социал-дарвинизме Ницше не может идти и речи. Более того, именно дарвинизм способствовал тому, что он критично оценил идею прогресса. Конечно, селекция сверхчеловека, опирается на логику дарвинизма: если развитие направлено от животного к человеку, то почему оно на нем должно остановится? Отсюда предположение о возможности сверхчеловека как высшего биологического типа. Хотя у Дарвина не встречается термина "сверхчеловек", биологический футуризм не был ему чужд. Очевидно, что такого рода фантазм вытекает из идеи развития. Сам Дарвин, впрочем, оставался скептиком и не считал возможным продолжение эволюции от человека к сверхчеловеку. Зато оппоненты Ницше Д.Ф. Штраус и Е. Дюринг, указывая на деградацию некоторых биологических видов, предрекали человеку светлое биологическое будущее. Особенно в разного рода популярной литературе по дарвинизму сверхчеловек понимался как новый биологический тип, и мы сегодня должны учитывать, что Ницше противопоставлял им свое оригинальное культурно-историческое понимание сверхчеловека.

Следует учесть популярность Т. Карлейля и Р. Эмерсона, которые уподобляли сверхчеловека расе героев, святых, гениев ученых и художников. В своих биографиях Лютера, Шекспира, Наполеона они характеризовали их субстанциальность как продукт глубоких качественных трансформаций человеческого рода. Ницше противопоставлял себя последователям не только дарвинизма, но и идеалистической абсолютизации роли культурной элиты. Ницше критиковал как биологические, так и культурно-социологические теории. Он высмеивал понимание сверхчеловека как наполовину святого, наполовину гения и указывал на ложность его определения как идеального типа человека высшего рода. В предисловии к "Рождению трагедии" он подвергал сомнению притязания святости, которая ориентировала на отказ от мира. Но он не признавал ни Цезаря-Борджиа, ни атлетического героя идеалом сверхчеловека. Во время создания "Заратустры" Ницше сплавлял в нем наполовину идеалистические, наполовину религиозные черты. В пятой книге "Веселой науки", написанной после "Заратустры", сверхчеловек рисуется как актер и имморалист. В "Генеалогии морали" речь пойдет о "белокурой бестии", но не о биологическом, а о культурном типе, который Ницше заимствовал у эпохи Ренессанса, раскрывшую витальную энергию человека.

Верно ли мы делаем, когда ищем себя, пытаемся ответить на вопросы: кто я такой и чем отличаюсь от других? В "Ессe Нomo" Ницше говорит об обязанности сказать: "Выслушайте меня! ибо я такой-то и такой-то. Прежде всего не смешивайте меня с другими!" [23] Кажется, что Ницше, как городской индивидуалист и интеллектуал, отстаивает автономность, независимость, уникальность собственного я, которое он мыслит как тайную субстанцию души, находимую посредством самосознания в самом себе и невидимую остальному миру. Приписывать Ницше подобную метафизическую позицию было бы неосмотрительно. Своим ремеслом он считал низвержение идеалов, извративших человечество "вплоть до глубочайших своих инстинктов". Впрочем, это "низвержение" также нельзя понимать слишком прямолинейно в смысле "философствования молотом". Хотя сам Ницше дает повод именно так понимать свою критику предрассудков, вместе с тем он не претендует на роль освободителя или спасителя человечества. "Переоценка ценностей" опирается на опыт перемещения перспектив. Отсюда вместо индивидуума Ницше говорит о дивидууме. Это понятие означает делимость нашего я, которое ни в коем случае не является простым атомом душевной субстанции. "Я двойник, у меня есть и "второе" лицо кроме первого. И, должно быть, еще и третье." [24]  Наше Я - это сложный конструкт, созданный отнюдь не нами самими. Поэтому брать "Я-идеал" следует исключительно в перчатках, чтобы не заразиться вложенными в него вирусами всех болезней цивилизации.

Ницше очень рано начал писать автобиографические заметки, тональность которых менялась год от года. Сначала он писал в эпическом, затем в романтическом и, наконец, в ироническом стиле, но везде от первого лица. Принимая факт своего существования, Ницше не был эгоистом, кроме тех случаев, когда он, пытаясь опровергнуть мораль сострадания, использовал аргумент самоценности Я. Но и в этом случае существование индивидуального Я оправдывалось как часть бытия, коллективного целого: выражаясь от первого лица, Ницше прославлял не себя, а весь человеческий род.

Ницше по сути дела вынужден был заново сделать сам себя. Он не хотел быть креатурой Бога. Он отказался от карьеры профессора. Считается, что причиной тому стала его болезнь. Однако саму болезнь Ницше понимает совсем необычно. Да, болезнь - это ужасное несчастье, но посмотрите, о чем жалеет и о чем мечтает больной. Он думает о возвращении здоровья и снова хочет вести тот образ жизни, который и привел его к болезни. Ницше воспринял болезнь как величайший урок. Опыт болезни он превратил в философский метод: "Рассматривать с точки зрения больного более здоровые понятия и ценности, и наоборот, с точки зрения полноты и самоуверенности более богатой жизни смотреть на таинственную работу декаданса -- таково было мое длительное упражнение, мой действительный опыт" [25] Медицина, предлагаемая Ницше, не совпадает с расхожей психотерапией. Его принцип состоит в том, что надо жить, а не лечиться: здоровая жизнь состоит в абсолютном одиночестве, отказе от привычных условий жизни, от заботы о себе и лечения. [26]

Ницше говорит о необходимости соблюдения чистоплотности в отношении самого себя. При этом имеется в виду не просто интеллектуальная честность. Ницше говорит о "близком взаимодействии", в процессе которого дело доходит до “обоняния потрохов чужой души”. Отсюда гуманизм по настоящему проявляется не столько в прославлении человека, на основе принципа любви к дальнему. Абстрактный гуманист - отшельник, святой, профессор - призывают к любви дистаницируясь от людей. Ницше, напротив, говорит о терпении к другому. "Моя гуманность состоит не в том, чтобы сочувствовать человеку, как он есть, а в том, чтобы переносить само это сочувствие к нему… Отвращение к человеку, к "отребью" было всегда моей величайшей опасностью." [27]

Автопортрет здорового человека по Ницше таков: "Удачный человек приятен нашим внешним чувствам, он вырезан из дерева твердого, нежного и вместе с тем благоухающего. Ему нравится только то, что ему полезно; его удовольствие, его желание прекращается, когда переступается мера полезного. Он угадывает целебные средства против повреждений, он обращает в свою пользу вредные случайности; что его не губит, делает его сильнее. Он инстинктивно собирает из всего, что видит, слышит, переживает свою сумму: он сам есть принцип отбора, он много пропускает мимо." [28]  

Эстетические практики солидарности.

Своеобразие подхода Ницше к вопросу о том, как возможна жизнеспособная культура, состоит в преодолении сложившихся различий между этическим и эстетическим, культурным и политическим. Сами рассуждения в стиле "эстетики истории" возможны, если преодолевается их традиционное разделение. Этот прорыв остается, так сказать, формальным, хотя и необычайно важным: может быть в деполитизации власти и состоит наиважнейший вклад Ницше в подготовку современной философии. Вместе с тем, вопрос о соотношении политики и культуры, музыки и мышления, хотя первичен логически, но не исторически. Конкретная, вовсе не метафизическая, но жизненная проблема, которой был озабочен Ницше состояла в угроза обществу со стороны все растущего индивидуализма. Автономизация и разобщение людей - вот что заботит Ницше. Напрасно его считают певцом свободы гордой одинокой личности. Заратустра вовсе не одинок. Конечно, его коммуна состоит из животных, но это потому, что люди уже не хотят жить вместе. “Последний человек”, как блоха, скачущий по поверхности Земли, утратил свою родовую сущность, перестал быть общественным животным. Люди мечтают, но уже не могут быть вместе.

Но что это значит "быть вместе"? Является общество совокупностью граждан, раз в четыре года принимающих участие в выборах, или нечто большее - например, народ, нация или просто соотечественники, существующие по формуле: живи сам и не мешай жить другим. Ницше был озабочен распадом близких, интимно-дружеских связей, так сказать, сильных взаимодействий, характерных для обществ, где еще сохранялись остатки кровнородственных отношений. Не удивительно, что нынешние философы, заявившие о "смерти человека", тоже грезят о той дружбе, которая связывала свободных мужчин в единую ткань греческого полиса.

На протяжении всей своей жизни Ницше отдавал приоритет эстетическому над этическим. Он, конечно, не родоначальник "эстетики истории", но, несомненно, один из ярчайших ее представителей. В своем предисловии 1886 года к "Рождению трагедии" Ницше просит взять на заметку выдвинутое им положение о том, что метафизической  деятельностью человека по существу выставляется искусство, а не мораль. [29] Само существование мира, указывал Ницше, может быть оправдано лишь как эстетический феномен, за всеми онтотеологическими процессами скрыт лишь эстетический смысл. Беззаботный, неморальный Бог, беспечное бытие, игра сил которого определяет человеческую судьбу, - все это основа "артистической метафизики", оказывающейся "по ту сторону добра и зла".

В ранних работах Ницше открыто не критиковал христианскую моральную гипотезу. Лишь спустя годы после выходы “Рождения трагедии” он расценивает безусловную волю признавать только моральные ценности "самой опасной и жуткой из всех возможных форм "воли к гибели" или, по крайней мере, признаком глубочайшей болезни, усталости, угрюмости, истощения, оскудения жизни." [30] Ницше отмечает, что созданием его ранней книги руководил инстинкт, благодаря которому он сумел преодолеть морализацию и противопоставить ей артистическую, антихристианскую точку зрения, назвав ее дионисической.

Переведя проблему в плоскость искусства, Ницше вынужден искать источник силы полиса-государства в культуре. "Дух Афин" он понимал как культуру, которая облагораживает не только душу, но и тело. Вместо идеологии, как формы промывания мозгов, греки совершенствовали телесные практики и, в частности, гимнастику, эротику, диэтику и т.п. Важное, а Ницше считал, наиважнейшее место среди них занимало музыкальное воспитание. Исходя из приоритета музыки над мыслью, он думал о том, какая музыка способствует воспитанию "политического" существа. Найдя ответ на этот вопрос в хоровом искусстве греков, Ницше, подобно Флоренскому, критиковавшему иконопись 19 века, негативно оценил современную европейскую музыку и, прежде всего, сочинения Вагнера. Идеологически осмысляемые как прославление мощи "германского духа", на деле они способствовали разъединению людей, ибо уводили их в мир иллюзий, а не готовили к героическим подвигам.

В заключение Ницше с позиций самокритики задает решающий вопрос: разве эта книга сама не является обломком романтики, некое подобие "немецкой" музыки Вагнера? Для Ницше принципиально, чтобы его книга не вела к примирению ни с религией, ни с метафизикой, чтобы она не воспринималась только как утешение. И последнее наставление читателям: "Научитесь смеяться, молодые друзья мои, если вы хотите во что бы то ни стало остаться пессимистами; быть может , вы после этого, как смеющиеся, когда-нибудь да пошлете к черту все метафизическое утешительство - и прежде всего метафизику." [31]