Слово
о любви к бедным [1].
Братия и соучастники бедности (ибо все мы бедны и имеем нужду
в благодати Божией, хотя и кажется один превосходнее другого,
когда измеряем людей малыми мерами). Примите слово о любви к бедным,
не с бедным, но с щедролюбивым расположением духа, да наследуете
богатство царствия. А вместе помолитесь, чтобы и я мог предложить
вам богатое слово, мог напитать им ваши души и раздробить алчущим
хлеб (Исх. 58, 7) духовный, или, подобно древнему Моисею, низводя,
как дождь, пищу с неба (Исх. 16, 4) и подавая хлеб ангельский
(Пс. 77, 25), или насыщая немногими хлебами в пустыне многие тысячи,
как после Иисус — истинный хлеб (Ин. 6, 32) и истинной жизни виновник.
Нелегко найти
превосходнейшую из добродетелей и отдать ей первенство и преимущество,
подобно как и на лугу многоцветном и благовонном не вдруг можно
выбрать прекраснейший и благовоннейший из цветов, когда то тот,
то другой привлекает к себе обоняние и взор, и прежде всех заставляет
сорвать себя... Но если, по учению Павла и самого Христа, первою
и важнейшею заповедию должно почитать любовь, как сокращение закона
и пророков (Мф. 22, 37–40; 1 Кор. 13, 13); превосходнейшую часть
ея должна составлять, как я нахожу, любовь к бедным, жалость и
сострадательность к тем, которые одного с нами рода... А особенно
должны мы быть сострадательны к зараженным проказою, которые,
по грозному приговору, изреченному на некоторых людей в св. Писании,
изъедены даже до плоти, костей и мозгов (Иов. 33, 21), и которым
изменило это многобедственное, уничиженное и вероломное тело...
На них надобно смотреть так: другие жалки только по своей бедности,
от которой, быть может, освободит их или труд, или друг, или родственник,
или перемена обстоятельств, а сих несчастных и бедность угнетает
нисколько не меньше, чем тех, или еще и больше; так как они, лишась
телесных членов, лишаются вместе и способов трудиться и помогать
себе в своих нуждах и притом всегда более страшатся усугубления
болезни, нежели сколько надеются выздоровления, так что и надежда,
это единственное врачевство для несчастных, почти оставляет их
без помощи. Но к бедности у них присоединяется и другое зло —
болезнь, зло ужаснейшее и тягостнейшее, которое у людей необразованных
всего скорее попадает на язык, когда они клянут. С сим связано
еще третие зло: многие не хотят к ним подойти, не хотят посмотреть
на них, бегут от них, гнушаются ими, как чем-то омерзительным;
и это зло, чтоб видеть себя ненавидимыми за одно только то, что
подверглись несчастию, для них тяжелее самой болезни. Я не могу
без слез смотреть на их страдания и при одном воспоминании об
оных возмущаюсь духом, Имейте и вы такие же чувствования, дабы
слезами избавиться от слез. И я не сомневаюсь, что действительно
так чувствуют те из предстоящих здесь, кои любят Христа и любят
бедных, и имеют Богу свойственное и от Бога дарованное им милосердие.
Вы сами свидетели
их страдания. Пред вашими глазами поразительное и плачевное зрелище,
которому едва ли кто поверит, кроме очевидцев. Люди живые мертвецы,
у которых конечности большей части телесных членов отгнили; люди,
которых нельзя почти узнать, кто они были прежде и откуда, или
лучше, несчастные останки живших некогда людей, которые, чтобы
дать знать о себе, сказывают о своих отцах, матерях, братьях и
местах жительства: «я сын такого-то отца, мать у меня такая-то,
имя мое такое-то, да и ты некогда был мне друг и знакомый». Это
говорят они потому, что они не имеют уже прежнего вида, по которому
бы можно было узнать их. Это люди обсеченные, у которых нет ни
имущества, ни родства, ни друзей, ни даже тела; люди, которые
одни из всех и жалеют о себе и вместе ненавидят себя; которые
не знают, о чем больше плакать — о тех ли частях тела, коих уже
нет, или об оставшихся; о тех ли, которые преждевременно истребила
болезнь, или о тех, которые еще сберегаются на жертву болезни:
ибо те несчастно погибли, а сии уцелели для большего несчастия;
те сотлели прежде гроба, а сии некому и в гроб положить. Потому
что и самый добрый и мягкосердечный человек бывает крайне нечувствителен
к бедствиям сих страдальцев. Здесь только мы позабываем, что мы
сами плоть и облечены уничиженным телом (Флп. 3, 21); и так мало
в нас раденья об этих сродниках наших, что мы почитаем даже необходимым
для безопасности нашего тела удаляться от них. Иной подходит к
залежавшемуся и, может быть, уже смердящему трупу, носит вонючие
тела бессловесных животных и, валяясь в тине, не гнушается этим:
а от сих несчастных, сколько есть сил, бежим прочь и — какое бесчеловечие
— негодуем почти и на то, что дышим одним с ними воздухом.
Кто нежнее
отца? Кто сердобольнее матери? Но для сих отверженных заперто
и родительское сердце. И отец своего собственного сына, которого
родил, которого воспитал, в котором одном чаял иметь око своей
жизни, за которого так много и так часто молился Богу, сего самого
сына хотя оплакивает, но гонит от себя, — оплакивает от сердца,
гонит по неволе. А мать, вспоминая муки рождения, с разрывающимся
сердцем испускает жалостнейшие вопли и вслух всех рыдает. над
живым, как над мертвым, говоря: «несчастное чадо злополучной матери,
отнимаемое у меня лютою болезнию, чадо жалости достойное, чадо
мое милое, которого и узнать не могу, чадо мое, которое воспитала
я для утесов, гор и пустынь! Со зверями будет жизнь твоя, горный
камень — кров твой и только благочестивейшие из людей обратят
на тебя взоры. Зачем, вопиет она, подобно Иову (Иова 3, 11,12),
сим болезненным гласом, зачем ты образовался во утробе матери?
Зачем, вышедши из чрева, не погиб в тоже мгновение, так чтоб смерть
сочеталась с рождением? Зачем ты не умер преждевременно, пока
не вкусил еще зол жизни? Зачем тебя приняли на колени, и на что
было тебе сосать грудь, когда ожидала тебя жизнь горькая, жизнь,
ужаснейшая смерти?» Выговаривая это, проливает она источники слез
и хотела бы несчастная заключить в объятия свое детище, боится
плоти его, как неприятеля!
А в народе
поднимаются повсюду ропот и гонение не против злодеев, но против
несчастных. Иной живет вместе с убийцею, с прелюбодеем делит не
только жилище, но и трапезу, святотатца принимает к себе в сожители,
с недоброжелателями своими ведет дружбу; а от страдальцев, ничем
его не огорчивших, отвращается, как от преступников. Так пороку
отдается преимущество пред болезнию! Бесчеловечие мы уважаем,
как дело благородное, а сострадание презираем, как нечто постыдное.
Их гонят из городов, гонят из домов, с площади, с дорог, из бесед,
из народных собраний, пиров, и — о, горькая участь! — их отгоняют
и от самой воды. Для них не текут источники, напаяющие всех других;
невероятным почитают даже то, чтобы и реки не могли от них заразиться!
А что всего страннее, тех, коих как нечистых отгоняем от себя,
тех самых, как не причиняющих нам никакого убытка, заставляем
опять возвращаться к нам, потому что не даем им ни жилища, ни
нужной пищи, ни врачевства для ран, ни одежды, которою могли бы
мы прикрыть, по нашим силам, их недуг. Потому-то они и скитаются
день и ночь обнищавшие, нагие, бесприютные, показывая пораженное
недугом тело, пересказывая старую жизнь свою, призывая с воплем
Создателя, помогая друг другу употреблением членов, которых у
другого нет, слагая жалобные песни, чтобы выпросить кусочек хлеба,
или малейшую часть чего-нибудь вареного, или какое-нибудь раздранное
рубище для прикрытия себя от стыда, или для облегчения боли от
ран. И не тот уже в глазах их человеколюбив, кто достаточно подает
им нужное, по всякий, кто не с суровостию отсылает их прочь. Многие
же из них, преодолевая и стыд, не бегут от торжественных собраний;
гонимые крайнею нуждою, вторгаются сюда, в сии всенародные и священные
собрания, которые мы учредили для уврачевания душ, и в которые
стекаемся или для воспоминания какого-нибудь таинства, или для
прославления свидетелей истины, дабы, чествуя их подвиги, научиться
подражать и их благочестию. А они, хотя и стыдятся, как несчастливцы
и как человеки, лица человеческого и лучше хотели бы скрываться
в горах, утесах, лесах, или, накопец, в ночи и мраке; однако,
втесняются в средину народа — жалкое бремя и слез достойное! —
которое, впрочем, может быть послано к нам и не без цели, именно
с тою целию, чтобы напомнить нам о нашей немощи и убедить нас
не прилепляться ни к чему настоящему и видимому, как бы к постоянному.
— Втесняются же одни из них, желая услышать голос человеческий;
другие, чтобы взглянуть на людей; иные, чтобы у роскошных богачей
собрать хотя скудное подаяние для поддержания жизни, все же, чтобы
обнаружить свою скорбь и тем, хотя несколько, облегчить себя.
Кто не сокрушится, внимая их стонам, сливающимся в одну жалобную
песнь? Какое ухо может переносить сии звуки? Какое око может спокойно
смотреть на это зрелище? Вот некоторые из них лежат одни подле
других, — не на радость совокупленные недугом в одно сообщество,
где каждый носит на себе следы какого-нибудь особенного бедствия,
и все сии бедствия слагаются в одно общее горе, так что каждый
своими страданиями усугубляет страдания других, и все жалки по
своим болезням, а еще жалче по состраданию друг к другу. Их окружает
толпа зрителей, даже и соболезнующих, но на краткое время. А там
другие влачатся у ног человеческих; их преследует и солнечный
зной, и пыль, а иногда и жестокие морозы, дожди и бури, их стали
бы и попирать ногами, если бы одно прикосновение к ним не почитали
гнусным. На священные песнопения внутри храма они ответствуют
стонами и воплями прошений, и таинственным молитвословиям служат
отголоском горькие рыдания. Но для чего описывать мне все их бедствия
пред людьми, собравшимися для торжества? Если бы с точностию изобразил
я всю эту печальную картину, то, может быть, возбудил бы плач
и рыдания, и празднество превратилось бы в сетование. Потому только
я и говорю о сем, что доселе еще не могу убедить вас, что иногда
бывает и печаль предпочтительнее радости, и сетование полезнее
празднования, и достохвальные слезы лучше недоброго смеха...
Что же мы?
мы, наследовавшие сие великое и новое имя, чтобы называться по
Христе народом святым. царственным, священством, людьми, усвоенными
Богу избранными (1 Петр. 2, 9), ревнителями добрых и спасительных
дел (Тит. 2, 14), учениками кроткого и человеколюбивого Христа,
понесшего наши немощи, унизившего Себя до нашей бренности, нас
ради обнищавшего (2 Кор. 8, 9), нисшедшего в эту плоть и земную
храмину, и претерпевшего за нас скорби и болезни, дабы мы обогатились
наследием Божества? Что ж мы, имеющие столь высокий Образец благоутробия
и сострадания? Как будем думать о них и что сделаем? Презрим ли
их? Пробежим мимо? Оставим их, как мертвецов, как гнусные страшилища,
как самых злых зверей и пресмыкающихся? — Нет, братия. Не тому
учит нас овец Своих добрый Пастырь (Ин. 10, 11) Христос, Который
обращает заблудшее, взыскует погибшее и укрепляет немощное (Иез.
34, 16); не то внушает и природа человеческая, которая вложила
в нас закон сострадания, и чувством немощи общей нам со всеми,
научается благочестию и человеколюбию. Ужели они будут томиться
под открытым небом, а мы станем жить в великолепных домах, расцвеченных
всякого рода камнями, блещущих золотом и серебром, где узорчатая
мозаика и разнообразная живопись прельщают и приманивают взоры?
Да еще в одних будем жить, а другие строить? И для кого? Быть
может, не для наследников наших, а для людей посторонних и чужих
и притом, может быть, для таких людей, которые не только не любят
нас, но еще, что всего хуже, исполнены вражды к нам и зависти.
Они будут трястись от стужи в ветхих и раздранных рубищах, а,
может быть, еще и тех иметь не будут, а мы будем нежить себя,
покрываясь мягкою и пышною одеждой, воздушными тканями из тонкого
льна и шелку, и между тем как одними уборами будем не столько
украшать себя, сколько обезображивать (ибо все излишнее и щегольское
я почитаю безобразием), другие наряды, бесполезная и безумная
забота, добыча моли и всепоядающего времени — будут лежать у нас
в кладовых? Они будут нуждаться, о, пагубная моя роскошь! о, бедственное
их томление! будут нуждаться и в необходимой пище, будут в изнеможении
голодные валяться у ворот наших, не имея даже столько сил в теле
своем, чтобы просить, не имея голоса, чтобы рыдать, рук, чтобы
простирать их для приведения нас в жалость, ног чтобы подойти
к богатым, не имея столько дыхания, чтобы с большим напряжением
простонать жалобную песнь, почитая лишение зрения, это самое тяжкое
зло, очень легким и еще благодаря то, что не видят своих язв.
Таково их состояние. А мы, роскошно одетые, будем с важностию
возлежать на высоких и пышных ложах, покрытых дорогими коврами,
до которых другой не смей и дотронуться, оскорбляясь и тем, если
только услышим умоляющий голос их. Нам нужно, чтобы пол у нас
усыпаем был часто, и даже безвременно, благоухающими цветами,
а стол орошен был самым дорогим и благовонным миром, для большего
раздражения нашей неги; нужно, чтобы юные слуги предстояли пред
нами — одни в красивом порядке и строю, с распущенными, как у
женщин волосами, искусно подстриженными так, чтобы на лице не
видно было ни одного волоска, в таком убранстве, какого не потребовали
бы самые прихотливые глаза; другие — со стаканами в руках, едва
дотрагиваясь до них концами пальцев и поднося их, как можно, ловчее
и осторожнее; иные, держа опахала над головами нашими, производили
бы искусственный ветерок и этим, руками навеваемым, зефиром прохлаждали
бы жар утучненного нашего тела. Нужно кроме того, чтобы все стихии:
и воздух, и земля, и вода в обилии доставляли нам дары свои, и
стол наш весь был уставлен и обременен мясными яствами и прочими
хитрыми выдумками поваров и пекарей; чтобы все они наперерыв старались
о том, как бы больше угодить жадному и неблагодарному нашему чреву,
сему тяжкому бремени, виновнику зол, сему никогда ненасытимому
и самому неверному зверю, которому вместе с потребляемыми им яствами
вскоре надобно будет истлеть (1 Кор. 6, 13). Для них много значит
утолить жажду и водою; а у нас пенится в чашах вино: пей до упоения,
даже до бесчувствия, если кто невоздержен! Да еще одно из вин
отошлем назад, другое похвалим за его запах и цвет, о третьем
начнем с важностию рассуждать, и беда, если кроме своего отечественного
не будет у нас какого-нибудь иностранного вина, как иноземного
завоевателя! Ибо нам непременно должно вести жизнь роскошную и
превышающую нужды, или по крайней мере славиться такою жизнию,
как будто стыдно нам, если не будут почитать нас порочными людьми
и рабами чрева и того, что еще хуже чрева!
Что это такое,
други и братия? Для чего и мы носим в себе болезнь, болезнь душевную,
которая гораздо тягостнее телесной? Ибо та, как известно, приходит
не по воле нашей, а сия приходит от нашего произволения; та оканчивается
с настоящею жизнию, а сия переходит с нами и в другую жизнь, в
которую мы отселе преставляемся; о той жалеют, по крайней мере,
здравомыслящие, а эту ненавидят. Для чего не спешим, пока еще
есть время, помогать сродникам нашим по естеству? Для чего, будучи
сами плоть, не покрываем безобразия плоти? Для чего предаемся
неге, видя бедствия наших братий?..
Ужели, наконец,
мы не очувствуемся? не отвергнем жестокосердия, или — о чем желал
бы и не говорить — низкой скупости? не подумаем об участи человеческой?
Ужели не обратим себе во благо несчастия других?..
Итак, последуем
Слову, взыщем небесного покоя, отвергнем обилие земное; воспользуемся
только тем, что есть в нем доброго: искупим души свои милостынями
(Дан. 4, 24), дадим от имений своих бедным, дабы стяжать богатство
небесное... Воздай что-нибудь Богу в благодарность за то, что
ты принадлежишь не к числу имеющих нужду в благодеяниях, а к числу
тех, кои могут оказывать благодеяния, что не ты смотришь в чужие
руки, а другие в твои. Обогати себя не только имуществом, но и
благочестием, не только золотом, но и добродетелью, или лучше,
только ею одною. Заслужи предпочтение пред ближним твоим тем,
что ты его благотворительнее. Будь для несчастного богом, подражая
милосердию Божию. — Ибо ничто столько не уподобляет человека Богу,
как благотворение, хотя Бог несравненно больше благодетельствует,
а человек меньше, сообразно с своими силами... Если можешь оказывать
высшие благодеяния, приносящие пользу душе (поелику Бог наделит
тебя и сим богатством, ежели только пожелаешь того), не откажись
и этим послужить нуждающемуся, или лучше, таковые-то благодеяния
прежде всего и паче всего и оказывай просящему тебя, даже не ожидая
его прошения, весь день милуя и взаим дая (Пс. 36, 26) слово,
и неопустительно взыскивая долг с лихвою, то есть с умножением
назидания в пользовавшемся оным, лихвою, которую всегда прилагает
к принятому слову тот, кто мало-помалу приумножает в себе семена
благочестия. Если же ты этим не можешь служить ближнему, то оказывай
ему хоть меньшие благодеяния, занимающие второе место и не превышающие
силы твоей. Помоги ему, доставь пищу, подай рубище, принеси лекарство,
перевяжи раны, расспроси о бедственном его положении, поговори
о терпении; осмелься, подойди. Ты не унизишь себя этим: болезнь
не пристанет к тебе, хотя и думают так люди слишком изнеженные,
обольщенные пустыми предубеждениями, или лучше сказать, хотя и
стараются сим предлогом оправдать свою либо трусость, либо отвращение
от благочестия, прибегая к боязливости, как будто к чему важному
и мудрому. Касательно сего могут успокоить тебя и здравые рассуждения,
и врачи, и живущие в одном с больными доме их прислужники, из
коих ни один еще, обращаясь с ними, не подвергался опасности.
Но если бы и возбуждало такое сообщение страх и сомнения, ты,
раб Христов боголюбивый и человеколюбивый, не будь побежден низким
малодушием. Дерзай верою, победи боязнь состраданием, изнеженность
— страхом Божиим, расчеты — благочестием. Не призри брата твоего,
не пробеги мимо его, не гнушайся им, как нечистотою, как заразою,
как чем-то отвратительным и отверженным. Это твой член, хотя и
покривило его несчастие. Тебе оставлен есть нищий (Пс. 9, 35),
как самому Богу, хотя ты и слишком надменно (может быть, хоть
сими словами приведу тебя в стыд) проходишь мимо его. Тебе предлагается
случай доказать свое человеколюбие, — хотя и отвращает тебя враг
от собственного твоего счастия.
Вразумись
чужими бедами. Дай хотя самую малость бедному: и то не будет малостью
для того, кто во всем нуждается, и для самого Бога, если подаяние
будет по силе. Вместо великого дара принеси усердие. Ничего не
имеешь? Утешь слезою. Великое врачевство злополучному, когда кто-то
от души пожалеет о нем; несчастие много облегчается искренним
соболезнованием. Ты, человек, не должен считать человека хуже
животного, которое закон велит тебе поднять, когда оно падает
в ров, или привести к хозяину, когда заблудится (Исх. 23, 4–5;
Втор. 22, 4)... Если мы обязаны и к бессловесным быть милостивыми,
то сколь же велика должна быть любовь наша к тем, кои одного с
нами рода и достоинства? Так учат нас и разум, и закон, и справедливейшие
из людей, которые полагают, что лучше благотворить, нежели принимать
благодеяния, и что милость дороже корысти...
Не думаешь
ли ты, что человеколюбие есть для тебя не необходимость, а дело
произвола, не закон, а совет? Я и сам весьма желал бы так думать;
но меня устрашают: левая сторона и козлища, и укоризны, кои услышат
они от Поставившего их ошуюю. Они осуждены будут не за грабительство,
не за святотатство, не за прелюбодеяние, или другие грехи, запрещенные
законом, а за то, что не послужили Христу в лице бедных.
Итак, ежели
вы рабы и братия и сонаследники Христа, сколько-нибудь имеете
ко мне послушания, то доколе еще есть время посетим Христа, послужим
Христу, напитаем Христа, оденем Христа, примем Христа, почтим
Христа не только трапезою, как некоторые; не мастьми благовонными,
как Мария; не гробом. только, как Иосиф Аримафейский; не веществами
нужными при погребении, как Никодим, в половину только показавший
любовь свою ко Христу; не златом, ливаном и смирною, как еще прежде
волхвы; но поелику Владыка всяческих милости хощет, а не жертвы
(Мф. 9, 13), и милосердие дороже тем тучных агнцев (Дан. 3, 40),
то сие-то милосердие и принесем Ему в лице бедных и долу влачащихся
ныне, дабы тогда, как мы отъидем отселе, они приняли нас в вечныя
кровы (Лк. 16, 9), в самом Христе, Господе нашем, Которому слава
во веки, аминь.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Сокращено.
Сказано в богадельне, устроенной св. Василием В., в которой тогда
(в 373 г. по Р. Х.) много было зараженных проказою.
