| |
|
|
| |
|
|
Но попытаюсь ввести вас в священную темноту с помощью простейшего и общеизвестнейшего примера. Потом, когда вы проникните туда и ощутите среди мрака присутствие неприступного света, пусть каждый по-своему способом, какой ему пошлет бог, неустанно пытается приблизиться к нему и здесь на земле сладостно предвкусить тот пир вечного счастья, на который мы званы Словом жизни через Евангелие вечно благословенного Христа.
Через такую вот чувственную кажимость (apparentia), любезные братья, словно через некое упражнение в благочестии, я предполагаю подвести вас к таинственному богословию. Начну с трех полезных для дела замечаний.
3. Все, что ни говорится о боге, реально не различно Заметь себе, соответственно, что все говоримое о боге реально из-за высшей простоты бога различаться не может, хотя мы все на новых и новых основаниях даем богу все новые и новые наименования. Как абсолютное основание бог свертывает в себе все основания любых мыслимых оснований. Поэтому хотя мы приписываем богу зрение, слух, вкус, обоняние, осязание, чувство, рассудок, интеллект и подобное на основании разных значений именующих его слов, однако зрение не отличается в нем от слуха, вкушения, обоняния, осязания, чувства и понимания. Из-за этого говорится, что вся теология сводится к кругу, поскольку одни атрибут оказывается истинным предикатом всякого другого: и обладание у бога есть бытие, и его движение есть постоянство, и бег – покой, и так далее в отношении всех атрибутов. Мы, правда, на разных основаниях приписываем ему движение и постоянство, однако он – то абсолютное основание, в котором всякое различие есть единство и всякое разнообразие есть тождество, так что различие оснований, которое в нашем понимании различия отлично от тождества, в боге существовать не может.
Твое видение есть любовь, господи, и, как твой взгляд внимательнейшие следит за мной, никогда от меня не отвращаясь, так и твоя любовь; а раз твоя любовь всегда со мной, причем любовь твоя – не иная, чем ты сам, любящий меня. То, значит, и ты, господи, всегда со мной. Ты не оставляешь меня, господи, ты повсюду хранишь меня, тщательнейше заботясь обо мне. Твое бытие, господи, не покидает моего бытия; я постольку есть, поскольку ты со мной. Но твое бытие есть твой взгляд, и поэтому я существую, поскольку ты на меня смотришь, а если отвернешься от меня, мое существование сразу прекратится. Впрочем, я знаю, что твой взор есть та высшая благость, которая не может не сообщать себя всякому способному вместить, и поэтому ты никогда не сможешь меня оставить, пока я способен тебя принимать. Мое дело поэтому всегда стараться вместить тебя все больше и больше, а я знаю, что способность вместить, дающая единение с тобой, есть подобие тебе; неспособность вместить бывает от неподобия, так что, если в меру всей моей возможности я сделаю себя подобным твоей благости, соразмерно степени подобия я буду способен вместить твою истину. Ты, господи, дал мне бытие, и такое, что оно само может постоянно делать себя все более способным вместить твою благодать и благость. Эта сила, которая у меня от тебя и в которой я имею живой образ твоей всемогущей силы, есть свободная воля (libera voluntas). Ею я могу расширять, или ограничивать способность вместить твою благодать – расширять через верность твоему образу, пытаясь быть добрым, потому что ты добр, пытаясь быть праведным, потому что ты праведен, пытаясь быть милостивым, потому что ты милостив, обращая все свои порывы только к тебе, потому что весь твой порыв обращен только ко мне, неотрывно глядя только на тебя и никогда не отвращая от тебя очи ума, потому что ты обнимаешь меня своим неотступным видением, посвящая одному тебе свою любовь, потому что ты сама любовь, одному мне посвящен. И что такое жизнь моя, господи, если не те объятия, которыми любовно охватила меня сладость твоего избрания? Я бесконечно люблю свою жизнь, потому что ты сладость моей жизни. И вот, словно в зеркале и символе, я созерцаю в иконе вечную жизнь: она то блаженное видение, которым ты неустанно вглядываешься в глубины моей души, и это твое видение есть не что иное как животворчество, не что иное, как постоянный дар твоей сладостной любви, постоянное воспламенение моей любви к тебе, разожженной этим даром, и питание этим пламенем, и разгорание желаний от этой пищи, и упоение росой блаженства среди пламени, и приникание в этом питье к источнику жизни, и возрастание в нем, и обретение вечности, и приобщение к твоему бессмертию, и получение в дар недостижимой славы вышнего и величайшего царства, и участие в том наследии, которое принадлежит только сыну, и вступление в обладание высшим счастьем. Здесь источник всех наслаждений, каких только можно желать. Ничего лучшего не только человек или ангел не могут помуслить; ничего лучшего и не может быть никаким способом бытия: ведь это сама абсолютная максимальность всякого разумного желания, больше которой не может быть.
Что такое твое видение, господи, когда ты смотришь на меня любящим взором, как не видение тебя мною? Глядя на меня, ты, бог сокрытый, даешь мне видеть тебя. Человек может тебя видеть лишь настолько, насколько ты дашь ему тебя видеть, и видение тебя есть не что иное, как видение тобой видящего тебя. На этом твоем образе я вижу, как готов ты, господи, показать свое лицо всем ищущим тебя: никогда не закрываешь глаз, никогда не отворачиваешься, и, хотя я отворачиваюсь от тебя, когда полностью поглощен чем-то другим, ты все равно не меняешься в своем взоре. Если ты не смотришь на меня очами благодати, причина тому я сам, потому что сам проложил между нами разделение, отвернувшись от тебя и обратившись к чему-то другому, что тебе предпочел. Но даже и здесь ты ничуть не отвращаешься от меня; твое милосердие следует за мной, ожидая не захочу ли я когда-нибудь снова обратиться к тебе и снова вместить твою благодать: если ты на меня не смотришь, это потому, что я не смотрю на тебя, но отвергаю тебя и пренебрегаю тобой. О бесконечная милость, как несчастен всякий грешник, оставляющий тебя, источник жизни, и ищущий тебя не в тебе, а в том, что само по себе ничто и осталось бы ничем, если бы ты не вызвал его из ничто! Как безнадежен тот, кто ищет тебя, - ведь ты и есть всякое благо, - но в своем искании отступает от тебя и отворачивает глаза! В самом деле, всякий ищущий ищет только благо, и всякий, кто ищет благо, но отступает от тебя, отступает от того, что ищет. Всякий грешник блуждает вдали от тебя. Но стоит ему обратиться к тебе, ты без промедления предстаешь ему, и он еще не взглянет на тебя, как ты уже с отцовской любовью устремляешь на него очи твоего милосердия. И твое милосердие есть не что иное, как твое видение. Поэтому милосердие твое следует за каждым человеком всю его жизнь, куда бы он ни пошел, как взор твой никто не оставляет; пока человек жив, ты не перестанешь следовать за ним и мягким внутренним советом побуждать его, чтобы он оставил свои заблуждения и обратился к тебе для счастливой жизни. Ты, господи, спутник в моих странствиях; куда я ни направляюсь, твой взор неотрывно следует за мной. Но ведь твое видение есть твое движение. Значит, ты двигаешься вместе со мной и никогда не перестаешь двигаться, пока движусь я. Если я недвижим, и ты со мной, если понимаюсь, и ты поднимаешься, если нисхожу, ты нисходишь. Куда я ни обращусь, ты при мне, и во время скорби ты не оставляешь меня. Когда бы я ни призвал тебя, ты рядом, потому что мой зов есть мое обращение к тебе; ты не можешь покинуть того, кто обращается к тебе, да и никто не может к тебе обратиться без того, чтобы ты еще раньше, чем я к тебе обращусь; ведь не будь ты рядом и не напоминай мне о себе, как бы я мог обратиться к тебе, неведомому, раз я совершенно ничего сам о тебе знать не могу? Ты мой всевидящий бог, но твое видение есть действие; значит, ты же все и делаешь! Так что не нам, господи, не нам, но твоему великому имени, , я пою вечную славу; все, что у меня есть, даешь ты, да и удержать данное тобой я не смог бы, если бы ты сам меня не хранил. Ты подаешь мне все; ты господь могучий и милостивый, потому что все даришь; ты служитель, потому что все предлагаешь; ты попечитель, ты заботливый хранитель и защитник. И все это ты делаешь одним своим простейшим взглядом, вовеки благословенный
Когда я, боже мой, подолгу вглядываюсь в твой лик, мне кажется, что и ты начинаешь пристальнее устремлять на меня острие твоего взора. И под действием твоего взгляда во мне складывается убеждение, что этот образ твоего лица потому изображен здесь таким вот чувственным образом, что нельзя нарисовать лицо без красок, а красок нет без количественности; но не телесными глазами, глядящими на твою икону, но духовными и умными я вижу невидимую истину твоего лица, присутствующую здесь в ограниченном смутном знаке. Это твое истинное лицо свободно от любых ограничений, оно не такое-то по количеству и по качеству, оно вне времени и пространства: оно – абсолютная форма, лицо всех лиц. Но стоит мне задуматься о том, что твое лицо есть истина и точнейшая мера всех лиц, как изумление охватывает меня. В самом деле, твое лицо, в котором истина всех лиц, не количественно; значит, оно не больше и не меньше любого лица, но и не подобно никакому лицу, потому что не количественно, а абсолютно и всепревознесено! В нем истина, которая есть равенство, отрешенное от всякого количества. Так я начинаю понимать, что твой лик, господи, предшествует любому и каждому лицу как прообраз и истина всех лиц, и все лица – изображения твоего неопределимого и неприобщимого лица, так что всякое лицо, способное вглядеться в твое лицо, ничего не видит иного или отличного от себя, потому что видит свою истину; а истина прообраза не может быть другой или разной, ведь инаковость и различие привходят в изображение только потому, что оно не есть само по себе прообраз. Когда я смотрю на нарисованный лик с востока, кажется, что и его взор обращен на восток; когда смотрю с запада – то же самое, и как я ни изменяю положение своего лица, он все равно обращен ко мне. Точно так же и твое лицо обращено ко всем глядящим на тебя лицам. Взор твой есть твое лицо, господи, и кто глядит на тебя с любовью в лице, найдет, что и твое лицо неизменно обращено к нему с любовью. Чем любовнее будет он стремиться глядеть на тебя, тем больше найдет любви в твоем лице. Кто смотрит на тебя гневно, найдет и твое лицо таким же. Кто смотрит на тебя с весельем, и твое лицо найдет таким же веселым, как лицо глядящего. Как наш телесный глаз, глядя на все через красное стекло, считает красным все, что видит, а если через зеленое, то зеленым, так всякое око ума, замутненное ограниченностью и страстью, судит о тебе сообразно свойствам своей ограниченности и страстной одержимости. Человек может судить только по-человечески. Когда человек приписывает тебе лицо. Он поэтому не ищет его вне пределов человеческого вида, потому что его суждение ограничено рамками человеческой природы и не выходит за пределы его конкретного состояния. Так, если бы лев приписал тебе лицо, то считал бы его лицом льва, бык – лицом быка, орел – лицом орла. Как дивно твое лицо, господи! Юноша захочет его вообразить – представит юношеским, муж – мужским, старец – старческим. Кто в силах помыслить единый истиннейший и точнейший прообраз всех лиц – так всех, что и каждого, и с таким совершенством каждого, что как бы уже никакого другого? Придется вырваться за пределы всех мыслимых форм лица и всех образов, а как представить лицо, выйдя за пределы всех лиц, всех подобий любых лиц, всех образов и всех представлений, какие можно составить себе о лицах, за пределы всякого благолепия и всякой красоты каких угодно лиц? До тех пор пока желающий видеть твое лицо держится каких-то представлений о нем, он далек от твоего лица: любое представление о лице не достигает твоего лица, господи, и любая красота, какую только можно помыслить, меньше красоты твоего лица. Во всех лицах есть красота, но они не суть сама красота, твое же лицо, господи, прекрасно, и это свойство есть вместе и само его бытие: оно – сама абсолютная красота. Форма, дающая бытие всякой прекрасной форме. О великолепное лицо, восхищаться которым не устанут все, кому дано его созерцать! Во всех лицах лицо лиц является прикровенно и загадочно, открыто же его не увидеть, пока мы не войдем, поднявшись выше всех лиц, в некое потаенное и заповедное молчание, где ничего не остается от знания и понятия лица. Этот мрак, это облако, этот сумрак, или это незнание, в которые вступает ищущий твое лицо, вырвавшись за пределы всякого знания и представления, есть предел, ниже которого твое лицо можно видеть лишь прикровенно. Сам же мрак открывает, что в нем твое лицо возвышается над всеми покровами. Так, когда наш глаз ищет увидеть солнечный свет, это лицо солнца, он рассматривает его сперва как бы под покровами в планетах, в красках и во всем, что причастно его свету, но когда хочет видеть его без покровов, то старается выйти за пределы всякого видимого света, потому что всякий такой свет меньше того, который он ищет. Он ищет увидеть свет, смотреть на который не в силах и поэтому знает, что, пока видит что-то, все это не то, что он ищет, и ему надо поэтому подняться над всяким видимым светом. Но если подняться над всяким светом, то придется войти в нечто такое, что лишено всякого видимого света и есть поэтому для глаза как бы мрак! И когда глаз – в этом ослепляющем мраке, он, зная, что он во мраке, знает, что подступил к лицу солнца, ведь этот мрак окутывает зрение из-за чрезмерности солнечного света; и зрению становится тем яснее, что во мраке сияет невидимый свет, чем больше этот мрак. Вижу, господи, что только так, а не иначе можно приступить к неприступному свету, красоте и блеску твоего лица, когда оно открывается мне.
Куда ты привел меня, господи? Я вижу теперь, что твое абсолютное лицо есть природное лицо всякой природы, лицо, в котором абсолютная бытийность всякого бытия, искусство и знание всего, что можно познать. Кто удостоится видеть твое лицо, тому поэтому все открыто и ничто для него не остается тайной – он все знает. Все есть у того, у кого есть ты; все есть у того, кто тебя видит: ведь всякий видящий тебя имеет тебя; никто не может приступить к тебе, потому что ты неприступен, и никто не вместит тебя, если ты не даруешь себя. Как же я владею тобой, господи, если я недостоин даже появиться перед твоим лицом? Как до тебя, совершенно неприступного, доходит моя молитва? Как мне молить тебя? Ведь нет ничего нелепее, чем просить у тебя в дар тебя самого, когда тобой полно все во всем. И как ты подаришь мне себя, не подарив мне вместе небо, землю и все, что в них? Да что я говорю – как ты подаришь мне себя, не подарив мне заодно и меня самого? И когда я умолкаю так в созерцательном молчании, ты, господи, в глубине моего сердца отвечаешь и говоришь: “Принадлежи себе, и я буду принадлежать тебе”.О господи, сладость всего желанного, ты дал мне свободу принадлежать самому себе, если я захочу. Ты будешь моим, лишь когда я стану самим собой. Ты требуешь моей свободы, раз не можешь быть моим, пока я сам не буду принадлежать себе; и, предоставив это моей свободе, ты не понуждаешь меня, а ждешь, когда я решусь быть самим собой. Так что за мной дело стало, не за тобой, господи, не ограничивающий свою беспредельную благость, а щедро изливающий ее всем, способным вместить; и твоя благость есть ты сам. Но как мне стать самим собой, если ты, господи, не научишь меня? Впрочем, ты учишь меня подчинять чувства главенству разума: когда чувство служит разуму, я принадлежу сам себе; а разумом правишь только ты, господи, Слово и разум всякого разума. Стало быть, если я буду слушать твое слово, не перестающее говорить во мне и постоянно сияющее в моем разуме, то буду свободно владеть собой и перестану служить греху; ты будешь принадлежать мне и дашь видеть свое лицо мне во спасение. Благословен ты, боже, в дарах твоих! Ты один способен утешить и возвысить мою душу, дав ей надежду достичь тебя и обладать тобой как твоим же собственным даром, бесконечным сокровищем всего, о чем можно мечтать.
Не успокаивается мое сердце, господи, потому что любовь к тебе зажгла его таким желанием, что теперь оно может успокоиться только в тебе. Я начал говорить молитву господню, и ты вдохнул в меня желание понять, почему ты Отец наш. Твое видение есть твоя любовь; твой взор есть твое отцовство, которое по-отечески обнимает нас всех. Мы говорим: “Отче наш”; ты – Отец всех и каждого, потому что каждый говорит, что ты Отец наш; твоя отцовская любовь включает всех сыновей и каждого сына. Отец любит всех так, что вместе и каждого, ведь он их общий отец потому, что отец каждого; он так любит каждого из сыновей, что каждый считает себя любимым сыном. Если ты Отец, и наш Отец, то мы твои сыны. Но отцовская любовь опережает сыновнюю. Пока мы, твои сыны, сыновне смотрим на тебя, ты не сводишь с нас своего отеческого взора. Ты как отец обеспечиваешь нас, окружая нас отеческой заботой. Твое видение есть заботливый промысел. Если же мы, твои сыны, отрекаемся от тебя как от Отца, то перестаем быть сынами. Мы тогда уже не свободные сыны в своей власти, а уходим в отдаленную область, разлучаясь с тобой, и там терпим тяжкое рабство под противным тебе, богу нашему, князем. И все равно ты наш Отец, и хотя в силу дарованной нам свободы – ведь мы твои сыны, а это и есть свобода – ты допускаешь нас блуждать и расточать нашу свободу, наше лучшее достояние, следуя извращенным чувственным страстям, все равно ты ни на шаг не отходишь от нас, с неустанной заботой нам сопутствуешь. Ты говоришь с нами в нашей глубине и зовешь нас вернуться к тебе, неизменно готовый, как прежде, смотреть на нас отеческим взором, если, возвратившись к тебе, мы обратимся. Милостивый боже, посмотри на меня! Уязвленный, из несчастного рабства, где среди мерзостной грязи прислуживал свиньям и истомился голодом, я возвращаюсь теперь, чтобы довольствоваться любой пищей в твоем доме. Питай меня своим взором, господи, и учи. Дай мне уразуметь, что твой взор видит всякий видящий взор и все видимое, всякое действие видения, всякую силу видения, всякую видимую силу и всякое возникающее из них видение так, что твое видение есть вместе и причинное основание всего этого. Ты все видишь – и этим даешь всему основание. Учи меня, господи, чтобы я уразумел, как единым взглядом ты различаешь все и каждое в отдельности. Открыв книгу для чтения, я слитно вижу целый лист, а если хочу различить отдельные буквы, слоги и речения, то должен по отдельности рассматривать все строку за строкой и могу только последовательно читать одну букву за другой, одно речение за другим, один период за другим. Но ты, господи, сразу видишь весь лист и прочитываешь его без мига промедления. И еще. Если двое из нас читают одно и то же, один быстрее, другой медленнее, ты читаешь с каждым, и кажется, что ты читаешь во времени, раз читаешь с читающими; но ты над временем все видишь и читаешь вместе, ведь твое видение и есть чтение. Все книги, сколько их написано и сколько можно написать, ты вместе и сразу, без временного промедления, от века увиден и тем самым прочел, при том, что вместе с каждым читающим читаешь эти же книги строку за строкой! И не так, что одно ты читаешь в вечности, а другое во времени вместе с читающими; нет, ты читаешь одно и то же, пребывая все тем же, потому что ты неизменен в своей неподвижной вечности. Сама же вечность, не покидая времени, кажется движущейся вместе с временем, хотя всякое движение в вечности есть покой. Господи, ты видишь и имеешь око. Значит, ты – око, ведь иметь и быть в тебе – одно и то же. Тем самым ты созерцаешь все в себе самом; ведь если бы во мне зрение было глазами, как в тебе, моем боге, то я видел бы в себе все. Поскольку глаз зеркален (specularis), а любое самое малое зеркало вбирает своим изображением огромную гору и все, что есть на поверхности горы, виды всех вещей вмещаются зеркальностью глаза. Наш взор через зеркальность глаза видит только те частности, к которым он обращен, потому что его способность видеть всегда частным образом определяется своим объектом, и он видит не все, что вмещает зеркало глаза. Но твой взор, живое око. Или зеркало, видит в себе все, тем более что ты – основание всего видимого: в основании и причине всего, то есть в самом себе, твой взор охватывает и видит все. Твое око улавливает все, оставаясь неподвижным. То, что мы водим глазами в поисках объекта зрения, получается из-за неизбежности для нас видеть все под тем или иным углом. Но угол твоего зрения не количествен: он бесконечен, то есть он же есть и круг, и, больше того, бесконечная сфера. Твой взор есть око, чья сферичность и совершенство бесконечны, поэтому он видит сразу все вокруг, и вверху, и внизу. Как дивен всем, кто вглядится в него, этот твой взор, в котором ты сам, ! Как прекрасен и желанен он для всех любящих тебя! Как страшен для всех оставляющих тебя, господи боже мой! Своим взором ты животворишь всякий дух, радуешь каждого блаженного и гонишь любую печаль. Посмотри на меня с милосердием – и моя душа спасена. 9. О том, что видение бога всеобще и вместе частно, и каков путь к видению бога Ты, господи, смотришь сразу на всех и на каждого, как показывает и этот твой нарисованный образ, и дивно мне понимать, что в твоей видящей силе всеобщее совпадает с частным. Но я замечаю, что мое воображение не вмещает возможности этого только потому, что я пытаюсь познать твое видение, судя по своей видящей силе: твоя не привязана к чувственному органу, как моя, и мои суждения оказываются ошибочными. Твой взор, господи, есть твоя сущность. Думая о человечности, которая проста и едина во всех людях, я нахожу ее и во всех, и в каждом человеке. Хотя в самой по себе в ней нет ни восточности, ни западности, ни южности, ни северности, однако в восточных людях она на востоке, в западных – на западе; и точно так же хотя к сущности человека не принадлежит ни движение, ни покой, однако она движется вместе с движущимися людьми, покоится с покоящимися и стоит со стоящими вместе и сразу в один и тот же миг, ведь человечность не оставляет человека, все равно, движется ли он, не движется. Спит или покоится. Если природа человечности, конкретно ограниченная и существующая вне людей, такова, что присутствует в одном человеке не меньше, чем в другом, и в каждом присутствует в такой полноте , как если бы ни в ком другом ее не было, то намного выше сама человечность, не ограниченная пределами вида, прообраз и идея этой конкретно ограниченной человеческой природы, форма и истина ее конкретной формы. Как форма, дающая бытие самой природе формы, она всегда присутствует в человечности индивидов; без нее не может быть формы (человеческого) вида, раз она сама по себе бытия не имеет: она – от той, которая существует сама по себе и раньше которой уже нет никакой другой. Но эта форма, дающая бытие видам, есть абсолютная форма; и ты, боже, есть эта форма, потому что ты образовал небо, и землю, и Вселенную. Когда я гляжу на конкретную человечность, а через нее – на абсолютную, то есть в конкретном вижу абсолютное как причину в следствии, истину и прообраз в изображении, ты, боже мой, предстаешь мне прообразом всех людей и самим по себе, то есть абсолютным человеком. Опять же, когда я сходным образом обращаюсь к форме форм, пребывающей во всех видах, ты снова предстаешь мне как идея и прообраз; причем, будучи абсолютным и простейшим прообразом, ты не составлен из многих прообразов, а остаешься единым простейшим прообразом, в своей бесконечности образующим все и каждое, что только может быть образованно истиннейшим и простейшим прообразом всего. Ты - сущность сущностей, дающая конкретным сущностям быть тем, что они суть. Вне тебя, господи, не может быть ничего. И если твоя сущность пронизывает все, то, значит, твой взор – тоже, поскольку он тождественен твоей сущности. Как ничто из существующего не может уйти от своего собственного бытия, так ничто не может уйти от твоей сущности, дающей сущностное бытие всему, и от твоего взора; ты, господи, сразу все видишь и все вместе, и каждое в отдельности, и во всем движущемся движешься, и со стоящим стоишь, а поскольку бывает, что движение одного происходит при покое другого, то ты вместе и стоишь и движешься, и идешь и покоишься - ведь даже в ограниченных вещах движение бывает одновременно с покоем.. И ничего не может быть вне тебя, ни движения нет вне тебя, ни покоя. Во всем и в каждом ты присутствуешь всецело, вместе и сразу. Но все равно ты и не движешься, и не покоишься, потому что в своей абсолютной свободе возвышаешься над всем, что можно помыслить и назвать. Поэтому ты и стоишь, и идешь и ни стоишь, ни идешь, все вместе. Это мне показывает нарисованное лицо: я движусь – его взгляд кажется движущимся, не оставляя меня; я движусь, а кто-то другой. Глядя на него, стоит – все равно взгляд не оставляет и его, останавливаясь вместе со стоящим. Разве что, правда, абсолютному лицу, свободному от всех подобных соотношений, нельзя в собственном смысле приписывать стояние и движение, потому что в своей простейшей и абсолютнейшей бесконечности оно поднимается над всяким стоянием и движением. Лишь, по сю сторону бесконечности есть движение и покой, их противоположность и вообще все, что можно выразить или представить. Снова я убеждаюсь, что надо вступить в область мрака, признать не вмещаемое никаким рассудком совпадение противоположностей и искать истину там, где встает перед глазами невозможность. Над этим, над всякой высотою интеллектуального восхождения, в конце пути, ведущего к тому, что никакому разуму неведомо и что всякий разум сочтет максимально далеким от истины, - там ты, бог мой. Ты – абсолютная необходимость, и чем более темной и невозможной я вижу ту непроглядную возможность, тем истиннее сияет необходимость, тем откровеннее и ближе ее присутствие. Тогда я благодарю тебя, бога моего, за ясность, с которой вижу, что к тебе нельзя подняться никаким другим путем, кроме того, который всем людям, даже ученейшим философам, кажется совершенно непроходимым и невозможным: ты показал мне. Что тебя можно увидеть только там, где на пути встает преградой невозможность. И ты, господи, питание зрелых, дал мне мужество усилием преодолеть самого себя, поскольку невозможность совпадает в тебе с необходимостью. Так я увидел, что место, где ты обретаешься без покровов, опоясано совпадением противоположностей. Это стена рая, в котором ты обитаешь; дверь туда стережет высочайший дух разума, который не даст войти, пока не одолеешь его. Тебя можно видеть только по ту сторону совпадения противоположностей, ни в коем случае не здесь. Но если в твоем взоре, господи, невозможность есть необходимость, то нет ничего, что твой взор не мог бы видеть! 10. О том, что бог видим по ту сторону совпадения противоположностей и его видение есть бытие
Господи, высшее утешение надеющихся на тебя, вдохнови меня восхвалить тебя на своем собственном примере. Ты дал мне, как пожелал, одно лицо, которое видят все, к кому я обращаюсь, и каждый из них в отдельности. Мое единственное лицо видит каждый в отдельности, и мою простую речь целиком слышит тоже каждый. Я со своей стороны способен слышать с различением не всех говорящих вместе, а только каждого по очереди, и видеть с различением не всех вместе, а только каждого по очереди. Но если бы во мне была такая сила, чтобы слышание меня совпало со слышанием мною, видение меня – с видением мною, говорение – со слышанием, как в тебе, господи, в котором высшая сила, то я слышал и видел бы вместе всех и каждого в отдельности, так в один момент с говорением видел бы и слышал ответы всех и каждого. У дверей совпадения противоположностей, которые стережет ангел, встав у входа в твой рай, я начинаю теперь видеть тебя, бога моего: ты там, где говорить, слышать, осязать, рассуждать, знать и понимать – одно и то же, где совпадает видеть и быть видимым, слышать и быть услышанным, вкушать и быть вкушаемым, осязать и быть осязаемым, говорить и слышать, творить и говорить. Если бы я видел так, как меня видят, я не был бы тварью, а если бы ты не видел так, как тебя видят, ты не был бы всемогущим богом. Всеми творениями ты виден и все их видишь: тем самым, что видишь их все, ты видим ими всеми; иначе творения не могли бы существовать, ведь они твоим видением существуют, и если бы не видели тебя видящим их, то не получили бы от тебя бытия, - трение существует тем, что ты его видишь и оно тебя видит. Ты обращаешься своим Словом по всему, что есть, и зовешь к бытию то, чего нет. Зовешь, чтобы тебя услышали; и пока тебя слышат, существуют. Когда ты говоришь, то говоришь сразу всем, и тебя слышит все, чему ты говоришь. Ты говоришь земле и зовешь ее стать человеческой природой; земля слышит тебя, и это ее слышание есть возникновение человека. Ты обращаешься к ничто, как если бы оно было чем-то, призывая ничто стать чем-то; ничто слышит тебя, и чем-то становится то, что было ничем. О бесконечная сила! Твой замысел есть твоя речь. Ты задумываешь небо - – оно уже есть вместе с твоей мыслью. Задумываешь землю – и она есть вместе с твоей мыслью. Замышляя, ты видишь, говоришь, действуешь и так далее все, что только можно назвать. Но дивен ты, боже мой! Ты сразу говоришь, сразу замышляешь, почему же тогда не все сразу существует, а многое – одно за другим? Почему столько различия из единого замысла? Вставшего на пороге двери, ты просвещаешь меня. Твой замысел есть сама простейшая вечность, а после простейшей вечности не может быть ничего, так что бесконечная длительность, или вечность, а после простейшей вечности не может быть ничего, так что бесконечная длительность, или вечность, охватывает собой всякую последовательность. Все, что кажется нам последовательным, никак не может быть после твоего замысла, который есть единая вечность: твой единый замысел, твое Слово, свертывает в себе и все вместе, и каждую вещь в отдельности; твое вечное Слово не может быть ни многосложным, ни разнообразным, ни переменчивым, ни подвижным, поскольку оно есть простая вечность. Итак, я вижу, господи, что после твоего замысла нет ничего, - все существует тем самым, что ты это замыслил, а замышляешь ты в вечности, и последовательность в вечности есть сама вечность без всякого последования, само твое Слово; любую вещь, предстающую нам во времени, ты замыслил не раньше, чем она стала существовать, и в вечности твоего замысла всякая временная последовательность совпадает в одном и том же теперь вечности. Нет ничего прошедшего и будущего там, где будущее и прошедшее совпадают с настоящим. Если вещи в этом мире существуют то прежде, то после, причиной – твой замысел: в нем такие-то вещи не должны были существовать прежде. Если бы ты замыслил их для прежде, они существовали бы прежде. Не всемогущ тот, чьему замыслу прежде и после присущи только так, что он прежде мыслит одно, а потом другое; но твое всемогущество, боже, оградило тебя стеной в твоем раю, и стена есть то совпадение, где последующее совпадает с прежним, где конец совпадает с началом, где альфа и омега суть одно и то же. Вещи существуют всегда, поскольку ты велишь им быть; а прежде их нет потому, что ты не велишь им этого прежде. Когда я читаю, что Адам жил много лет назад, а сегодня родился такой-то, кажется невозможным, что Адам был тогда, потому что ты хотел его тогда, и сегодня человек родился потому, что ты его хотел сейчас, при том, что ты не прежде желал быть Адаму, чем сегодняшнему новорожденному. Однако эта кажущаяся невозможность есть сама необходимость; ведь сейчас и тогда – после твоего Слова. Поэтому приступающие к тебе наталкиваются на стену, окружающую то место, где ты обитаешь в этом совпадении: сейчас и тогда совпадают за стеной рая, но ты, боже мой, своей абсолютной вечностью возвышаешься и говоришь за пределами сейчас и тогда.
Явственно ощущаю твою благость, боже мой. Она не только не презирает меня, несчастного грешника, но сладостно питает неким стремлением. Ты подсказал мне влекущее меня уподобление, касающееся единства твоего умного Слова, или замысла, и его разнообразия и последовательно являющихся вещах: простое понятие совершенных часов ведет меня к сладостному и восторженному созерцанию твоего замысла и Слова. В самом деле, простое понятие часов свертывает в себе всю временную последовательность. Тогда, хоть мы сначала слышим звон шестого, а не седьмого часа, седьмой мы слышим все равно не позже, чем предписывает (единовременный) замысел. Причем в замысле шестой час не прежде, чем седьмой или восьмой: в едином замысле часов никакой час не прежде и не после другого, хотя часы звонят только в предписанной замыслом последовательности; и не будет ошибкой сказать, когда мы слышим звон шестого часа, что часы звонят шесть потому, что так хочет замысел их мастера. Часы в замысле бога есть этот его замысел. Так мы начинаем немножко понимать, что последовательность в часах существует без последования в его Слове, или замысле, и что тот простейший замысел свертывает в себе все движения, звоны и вообще все последовательно наблюдаемое нами, причем все последовательно происходящее никоим образом не выходит за пределы замысла, но развертывает его: замысел дает быть всему, и ничего не было раньше, чем произошло, потому что не было замыслено происходящим раньше. Пусть замысел часов будет как бы вечностью. Тогда движение часов будет последовательностью. Вечность свертывает в себе последовательность и развертывает ее: замысел часов, то есть вечность, свертывает и вместе развертывает все. Благословен ты, господи боже мой, что кормишь и питаешь меня молоком уподоблений, пока не предпишешь мне более твердую пищу. Веди меня, господи, через эти тропы к себе, потому что, если ты не будешь меня вести, я не смогу устоять на своем пути из-за хрупкости моей тленной природы и скудельного сосуда, который я повсюду ношу с собой. Укрепленный твоей помощью, господи, я снова возвращаюсь к тебе и хочу найти тебя за стеной совпадения свертывания и развертывания. Когда я вхожу и вместе выхожу через эти двери твоего Слова и замысла, то сладостной пищей становится для меня, входя, видеть тебя все свертывающей силой, выходя, видеть тебя все развертывающей силой, а входя и вместе выходя, видеть тебя все свертывающей и вместе все развертывающей силой. Вхожу от творений к творцу, от следствий к причине; выхожу от тебя, творца, к творениям, от причины к следствиям. Вхожу и вместе выхожу, убеждаясь, что выходить значит входить и входить значит вместе и выходить, подобно тому как исчисляющий одновременно и свертывает число, и развертывает его, развертывает силу единицы и свертывает число в единицу: выхождение творений от тебя есть вхождение творений в тебя, развертывание есть свертывание. Но когда я вижу тебя, бога моего, в твоем раю, опоясанном стеной совпадения противоположностей, то понимаю, что ты и не развертываешь, и не свертываешь, ни делаешь либо одно, либо другое, ни делаешь то и другое вместе. И разделительное, и соединительное (суждение о тебе – это всего лишь) стена совпадения (противоположностей), а ты высишься за ней, абсолютно отрешенный от всего, что можно сказать или помыслить.
Но позволь, милостивый боже, чтобы ничтожное создание снова обратилось к тебе. Если видеть у тебя значит творить, а видишь ты не что-то иное, потому что ты сам объект самого себя, - ты и видящий, и видимое, и видение, - то каким же образом ты творишь вещи, отличные от тебя? Ты должен тогда и творить себя самого, как видишь себя самого! Но ты, жизнь моего духа, утешаешь меня, потому что хотя передо мной и встает стена абсурда, то есть совпадения творчества с сотворенностью, - невозможно, чтобы творчество совпадало с сотворенностью, ведь допустить это значит признать существование вещи до ее возникновения, раз она и есть, потому что творит, и ее нет, потому что она творится, - однако путь не преграждает. Твое творчество есть твое бытие. Творить и вместе быть творимым для себя – не что иное как сообщать твое бытие всему, будучи всем во всем и в то же время оставаясь абсолютно отрешенным от всего. Призывать к бытию несуществующее значит сообщать бытие ничему; таким образом, призывание есть творение, сообщение – сотворяемость. И за этим совпадением творения и сотворяемости стоишь ты, абсолютный и бесконечный бог, и не творящий, и не творимый, хотя все вещи суть то, что они суть, потому что есть ты. О бездна богатства, как ты непостижим! Пока я думаю о творящем творце, я еще остаюсь по сю сторону стены рая. Точно так же, пока я думаю о творимом творце, я еще не вошел в него, а стою у стены. И только когда я вижу в тебе абсолютную бесконечность, которой не подходит ни имя творящего творца, ни имя творимого творца, я начинаю видеть тебя без покровов и вступать в блаженный сад. Поистине ты ничто из того, что можно сказать или помыслить; в своей свободе ты бесконечно вознесся над всем подобным, поэтому ты не творец, а бесконечно больше, чем творец, хотя без тебя ничего нет и не может быть. Слава тебе и хвала в бесконечные веки.
Поднимаясь высоко, насколько могу, я вижу тебя бесконечностью, неприступной, непостижимой, несказанной, неразмножимой и невидимой. Приступающий к тебе должен поэтому возвыситься над всяким пределом и концом, над всем конечным. Но как же он придет к тебе, желанному пределу, если ему надо оставить позади всякий предел? Разве выходящий за пределы предела не вступает в сплошную неопределенность, а тем самым в интеллектуальную неразличенность, неизвестность и темноту? Поистине разум должен стать незнающим и погрузиться во мрак, если хочет видеть тебя. А что такое, боже мой, разумение с незнанием, если не знающее незнание? Нельзя приблизиться к тебе, богу и бесконечности, не погрузившись разумом в незнание, то есть без знания того, что мы тебя не знаем. Как разуму охватить тебя, бесконечного? Разум познает себя незнающим и неспособным тебя охватить из-за этой твоей бесконечности. Понимать бесконечность – значит постигать непостижимое. Разум знает, что не знает тебя: знает, что нельзя тебя знать, не познав твою непознаваемость, не увидев твою невидимость и не подступив к твоей неприступности! Ты, боже мой, сама абсолютная бесконечность, которую я вижу бесконечным пределом, но охватить не могу, поскольку в твоем пределе нет предела. Ты предел самого себя, потому что твое обладание есть твое бытие; обладая пределом, ты сам предел, а тем самым беспредельный предел, раз свой предел: твой предел – твое бытие, бытие предела определяется, или ограничивается, не чем иным как пределом, а именно самим тобой, и этот предел, который только сам себе предел, беспределен и определяет собой все; что не предел самого себя, то определенный предел. Ты, господи, как всеопределяющий предел есть предел, которому нет предела, и тем самым предел бесконечный и беспредельный! Никакому рассудку этого не охватить: он наталкивается на противоречие; ведь утверждая, что определенное пределом есть предел, я допускаю, что тьма есть свет, незнание есть знание и невозможное есть необходимое. Или еще: допуская, что есть предел конечного и определенного, мы с необходимостью допускаем бесконечное, то есть последний предел, то есть бесконечный предел; но не допустить конечность сущего мы не можем, тем самым не можем не допустить бесконечного и, значит, допускаем совпадение противоречивых (положений), выше которых располагается бесконечное. Впрочем, такое совпадение есть противоречие без противоречия, как и предел не имеет предела: ты, господи, говоришь мне, что, как инаковость пребывает в единстве, раз это единство, без инаковости, так противоречие в бесконечности пребывает без противоречивости, раз это бесконечность. Бесконечность есть сама простота всего, что можно назвать. Противоречия без различения нет, а различение в простоте единства существует без различенности, раз это простота: все, что говорится об абсолютной простоте, совпадает с ней, поскольку обладание там есть бытие, противоположение противоположных – противоположение без противоположности, а предел всех определенных вещей – беспредельный предел. Так что ты, боже мой, противоположность противоположного, поскольку ты бесконечен и, бесконечный, есть сама бесконечность; в бесконечности противоположность противоположного существует без противоположения. Я вижу. Что ты, господь бог мой и крепость немощных, есть сама бесконечность, и значит, ничто рядом с тобой не иное, не разное и не противоположное: бесконечность несовместима с инаковостью, потому что рядом с ней как с бесконечностью ничего нет; все включает и все охватывает абсолютная бесконечность, и, если бы была бесконечность и что-то другое вне ее, не было бы ни бесконечности, ни другого. Бесконечность ведь не может быть ни больше, ни меньше, и, значит, вне ее – ничего; не включай она в себя все бытие, она не была бы бесконечностью. А не будь она бесконечностью, не было бы ни конца и предела, ни другого, ни разного, - чего без инаковости концов и пределов нет. С отнятием Бесконечного ничего поэтому не остается. Он – бесконечность, он свертывает в себе все, и ничего не может быть вне его; тем самым для него нет ничего иного или разного. При этом бесконечность есть все так, что и ничто из всего! Бесконечности не подходит никакое имя: у всякого имени может быть противоположное, а у бесконечности, неименуемой, ничего противоположного быть не может. Бесконечность даже не целое, ведь целому противополагается часть; не может она быть и частью; бесконечность и не велика, и не мала, и вообще она не есть ничто из всего, что можно назвать на небе или на земле: бесконечность над всем этим. Бесконечность ни для чего не больше, ни для чего не меньше, ничему не равна. Но когда я рассматриваю ее так – ни для чего не большей и не меньшей, - я говорю тем самым, что она мера всего, раз не больше и не меньше ничего, и, значит, понимаю ее как равенство бытия. Такое равенство тоже бесконечность, то есть оно не так равенство, что ему как равному противоположно неравное, а так, что неравенство в нем есть равенство: неравенство в бесконечности пребывает без неравенства, раз это бесконечность. И равенство в бесконечности есть бесконечность. Бесконечное равенство есть беспредельный предел. Хотя оно не больше и не меньше, оно не такое, каким надо понимать конкретное равенство: оно – бесконечное равенство, не допускающее своего увеличения или уменьшения, и тем самым оно равно одному никогда не больше, чем любому другому, будучи равно одному так, что и всем вместе, и всем так, что ничем из всего. Ведь бесконечное неограничимо, оно остается абсолютным; если бы (равенство) было ограничимо от бесконечности, оно не было бесконечным. Поэтому оно не стяжимо в равенство чему-то конечному, хоть и нет ничего такого, чему оно было бы неравно: какое неравенство в бесконечном, далеком от больше и меньше? Словом, бесконечное для любой данной вещи не больше и не меньше и не равно, и все-таки оно из-за этого еще не равно конечному, будучи выше всего конечного; само по себе оно бесконечно, совершенно абсолютно и неограничимо. О, как велик ты, господи, и возвышающийся над всем, и смиренный, ибо пребывающий во всем! Если бы бесконечность могла быть стяжена во что-то именуемое – скажем, в линию, или поверхность, или вид, - она привлекла бы (attraheret) к тебе то, чьей определенностью стягивалась бы (contraheretur). Стяжение бесконечности в определенные границы влечет за собой (противоречие), поскольку она не стягивалась бы границами определенного, а привлекала бы ограниченное к себе: если скажу, что бесконечное стягивается в определенность линии, какова бывает конечная линия, то ведь его бесконечность привлечет к себе эту линию, и линия перестанет быть линией, раз не будет иметь количества и предела; бесконечная линия не линия, поскольку линия в бесконечности есть бесконечность, и, как бесконечное нельзя ничем дополнить, так нельзя и ввести его в определенные границы, чтобы оно стало иным, чем бесконечное. Бесконечная благость не благость, а бесконечность; бесконечное количество не количество, а бесконечность, и так далее обо всем. Ты великий бог, твоему величию нет предела, и поэтому я вижу в тебе, неизмеримом, меру всего и, беспредельном, предел всего. Как бесконечный ты, господи, безначален и беспределен; ты начало без начала и конец без конца, ты начало без конца и конец без начала; ты начало так, что и предел, и предел так, что и начало, и ты ни начало, ни предел, а высишься над началом и пределом своей абсолютной, вечно благословенной бесконечностью.
Но ты говоришь во мне, господи, и подсказываешь, что нет положительного начала инаковости, а тем самым ее вообще нет; ведь как бы инаковость существовала, не имея начала? Разве что она сама есть начало в бесконечность. Однако инаковость не начало бытия, ее название идет от небытия: поскольку оно не есть другое, оно зовется иным; и тем самым инаковость, определяясь небытием, не может быть началом бытия. У нее нет и начала бытия, поскольку от небытия, словом, инаковость не есть нечто. А что небо не земля, получается потому, что небо не есть сама по себе всеохватывающая бесконечность, получается, что одно не может быть другим. Так сущность Сократа охватывает все Сократово бытие, и в этом простом Сократовом бытии нет никакой инаковости, никакого различия: Сократово бытие есть индивидуально определившееся единство всего, что есть у Сократа; только в этом едином бытии существует и находит свое единство все, что входит в Сократово бытие, а вне ничего нет и не может быть, хотя при всем том в этом простейшем бытии глаз не есть ухо, голова не есть сердце, зрение не есть слух и чувство не есть рассудок, и причиной тому не какое-то начало инаковости, но именно с полаганием простейшего Сократова бытия получается, что голова не есть ноги, коль скоро голова не есть само по себе простейшее Сократово бытие и бытие головы не охватывает всего Сократова бытия. Итак, я вижу, пока ты, господи, показываешь мне, что именно из-за совершенной несообщимости простого Сократова бытия и его нестяжимости в бытие какого бы то ни было отдельного члена бытие одного члена не есть бытие другого, но простое Сократово бытие есть бытие всех членов Сократа, где всякое присущее членам разнообразие и инаковость бытия есть простое единство, как множественность форм отдельных частей есть единство в форме целого. Примерно так же твое бесконечное бытие, господи, абсолютным образом относится ко всему, что есть. Абсолютным образом, говорю я, то есть как абсолютная бытийная форма всех конкретных форм. В самом деле, хотя отделенная от Сократа рука Сократа после своего отсечения перестает быть рукой Сократа, она все-таки продолжает существовать неким бытием трупа, и это потому, что дающая бытие Сократу форма Сократа дает не бытие просто, а конкретное Сократово бытие, от которого бытие руки можно отделить, и она все равно будет существовать в другой форме; но если эта рука когда-то отделится от совершенно нестяженного, бесконечного и абсолютного бытия, то она полностью перестанет быть, так как отделится от всякого бытия вообще. Благодарю тебя, господи боже мой, что ты щедро показываешь мне в меру моей способности вместить, как в тебе сама бесконечность свертывает все вещи своей простейшей силой, которая не была бы бесконечной, не будь она бесконечно единой. Чем единее сила, тем она крепче, и сила, которая едина так, что более единой не может быть, и бесконечна, и всемогуща. Ты бог всемогущий, ибо ты абсолютная простота, в которой абсолютная бесконечность.
Но ты, бесконечный свет, отвечаешь во мне, что абсолютная потенция есть сама же бесконечность, встающая за стеной совпадения, где возможность встать (posse fieri) совпадает с возможностью создать (posse facere), где потенция совпадает с актуальностью. Хотя первая материя потенциально готова к бесконечным формам, она не может иметь их все: потенция определяется одной формой, с ее отнятием определяется другой. Если материальная возможность быть совпадает с действительностью, она будет настолько же потенцией, насколько и актом, и как в потенции была готова к бесконечным формам, так в акте будет бесконечно оформлена, и в актуальной бесконечности нет различий, и она может быть бесконечностью только так, что вместе с единством, почему не может быть бесконечности актуальных форм: актуальная бесконечность есть единство. Ты бесконечный бог – единый бог, в котором я вижу актуальное бытие всякой возможности быть: твое абсолютное бытие есть абсолютное могу (posse), свободное от всякого отношения к первоматерии или какой другой пассивной потенции. Но все, что есть в бесконечном бытии, есть само простейшее абсолютное бытие, сходным образом и действительное бытие всем в бесконечном бытии есть само бесконечное бытие; сходным образом и действительное бытие всем в бесконечном бытии тоже есть само это бесконечное бытие. Словом, абсолютная возможность быть и абсолютное актуальное бытие в тебе, боге моем, есть не что иное как ты сам, мой бесконечный бог. Вся возможность быть – ты, боже мой. Возможность быть, присущая материи, материальна и тем самым конкретно ограничена, то есть не абсолютна; возможность чувственного или рационального бытия тоже конкретно ограничена; только твое совершенно неограниченное могу совпадает с простым, то есть бесконечным, абсолютом. Поэтому, хотя ты, боже мой, и кажешься мне как бы формоприемлющей первоматерией, поскольку принимаешь форму всякого глядящего на тебя, ты поднимаешь меня, и я вижу, что глядящий на тебя не придает тебе форму, а в тебе начинает созерцать себя, поскольку получает от тебя все, чем является. То, что, казалось бы, ты получаешь от глядящего на тебя, ты даруешь ему! Ты словно живое зеркало вечности, форма форм. Когда кто-то смотрит в это зеркало, он видит свою форму в форме форм, какою является зеркало, и думает, что видимая им в зеркале форма есть изображение его формы, как это бывает в отполированном материальном зеркале, однако истинно противоположное: то, что он видит в зеркале вечности, есть не изображение, а истина, изображением которой является видящий. В тебе, боге моем, изображение есть истина и прообраз всего и каждого, что есть или может быть. О боже, удивление всякого ума! Ты иногда кажешься тенью, будучи светом. Когда я вижу, что с переменой во мне взгляд твоей иконы будто бы изменяется и твое лицо тоже кажется переменившимся, ты чудишься мне тенью, следующей за движениями идущего человека. Но только потому, что сам я живая тень, а ты истина, истина может показаться мне изменившейся от изменения тени. Ты такая тень, боже мой, что истина, такое изображение и меня, и всего в мире, что прообраз всего. Господи боже, озаритель сердец! Мое лицо истинно, поскольку ты, истина, дал мне его. но это же самое мое лицо – изображение, поскольку оно не истина, а прообраз абсолютной истины. Свертываю в своем понятии истину и изображение моего лица воедино – и вижу, что изображение совпадает в нем с истиной лица так, что, насколько оно изображение, настолько истинно. И тогда ты показываешь мне, господи, что с изменением моего лица твое лицо вместе меняется и неизменно: меняется, поскольку не перестает быть истиной моего лица; неизменно, поскольку не следует за изменением изображения. Твое лицо не отступает от истины моего лица, но и не следует за изменением изменчивого изображения. Абсолютная истина неизменна. Истина моего лица изменчива, она так истина, что изображение; а твоя истина неизменна, она так изображение, что истина. Перестать быть истиной моего лица абсолютная истина не может: если бы перестала, не осталось бы самого моего лица, изменчивой истины, которая существует от той абсолютной истины. Так что по бесконечной благости своей ты, боже, кажешься изменчивым, поскольку не оставляешь изменчивых тварей; но как абсолютная благость ты неизменен, поскольку не можешь следовать за изменчивостью. О бездонная глубина, боже мой, и не оставляющий творений, и не следующий за ними! О неизъяснимая милость! Ты отдаешь себя глядящему на тебя, словно принимаешь от него бытие, и, сообразуешься с ним, чтобы он тем больше тебя любил, чем больше ты кажешься подобным ему: мы не можем возненавидеть самих себя, поэтому любим то, что участвует в нашем бытии, сопутствует ему, и открываем свои объятия нашему подобию. Поскольку представляем себя в этом образе, в котором любим самих себя. По своей бесконечной благости и смирению ты, боже, являешь себя нам как бы нашим творением, чтобы так привлечь нас к себе; ты влечешь нас к себе всеми мыслимыми способами привлечения, какими можно привлечь свободное разумное творение. Сотворяемость совпадает в тебе с творчеством: мое подобие, которое, кажется, творимое мною, есть истина, творящая меня. Пусть хоть так я пойму, насколько я должен быть привязан к тебе. Быть любимым совпадает в тебе с любовью. Если я должен любить себя в тебе, своем подобии, и с высшей обязательностью меня побуждает к этому понимание, что ты тоже меня любишь как свое творение и изображение, то разве отец может не любить сына, который так сын, что отец? Ты, господи, пожелал, чтобы вначале к тебе привязывались словно к сыну, и ты хочешь казаться более похожим на нас, чем сын, оказываясь более близким, чем отец, ибо ты есть любовь, обнимающая и сыновнюю, и отцовскую привязанность. Будь вовеки благословен, сладостная любовь моя, боже мой. 16. О том, что, если бы бог не был беспредельным, он не был бы пределом желания
О источник богатств! Ты хочешь, чтобы я имел тебя в собственном обладании, но остаешься непостижимым и бесконечным сокровищем блаженств, конца которым никто не может желать, - ведь как желанию желать своего небытия? Хочет ли воля быть, хочет ли она не быть, само по себе желание не может успокоиться, оно стремится к бесконечности. Ты нисходишь и делаешься постижимым, господи, но остаешься необъятным и бесконечным, и если бы ты не оставался бесконечным, то не дал бы конечным пределом желания: интеллектуальное желание стремится не к тому,, что может быть больше и желаннее, но ведь по сю сторону бесконечности все может стать больше и желаннее, так что предел желания бесконечен. Ты, боже, та бесконечность, которая только и желанна мне во всяком моем желании. Для меня не может быть более точного познания этой твоей бесконечности, чем знание, что она бесконечна. Чем больше я постигаю твою непостижимость, боже мой, тем больше я поэтому постигаю тебя, полнее достигая предела своего желания. Все, что предстает мне будто бы способным открыть твою постижимость, я отбрасываю как сбивающее меня с пути. Мое желание, в котором отражаешься ты, ведет меня к тебе, поскольку отвергает все конечное и постижимое: в конечном ему нет покоя, пока ты ведешь его к себе. Но ты безначальное начало и бесконечный конец, и твое вечное начало, от которого желание имеет все, что делает его желанием, ведет его к этому бесконечному концу, беспредельному пределу; и причиной тому, что я, жалкий человек, не удовлетворился бы тобой, богом моим, если бы знал тебя постижимым, - ты сам, ведущий меня к себе, непостижимому и бесконечному. Я вижу тебя, господи боже мой, в восторге ума, потому что, если взор не насыщается глядением, а слух слышанием, тем не менее ум насытится пониманием. Ничто постигаемое умом не может его насытить, помимо его цели и предела. Причем его насытит не то, чего он совершенно не понимает, а только то, что он понимает, не понимая: его не насытит ни такое умопостигаемое, какое он познает, ни такое умопостигаемое, которого он совершенно не познает; его способно насытить только такое умопостигаемое, которое он познает, познавая, что никогда нельзя постичь его вполне. Так, у человека, у которого ненасытимый голод, не насытит ни кратковременный хлеб, который можно поглотить, ни хлеб, который недоступен ему, хотя бы всегда поглощался, не может быть поглощен полностью, имея свойство при поглощении не уменьшаться, а оставаться бесконечным. 17. О том, что в совершенстве бога можно видеть только триединым
О предивный боже, именуемый и не в единственном, и не во множественном числе, но единотроичный и триединый превыше всякой множественности и единственности! Вижу, что у стены твоего рая, внутри которой ты, множественность совпадает с единственностью, а твое жительство далеко за этой стеной. Научи меня, господи, как мне представить возможным то, что я вижу необходимым? Поистине мне постоянно бросается в глаза только невозможность того, чтобы троица, без которой я не могу представить тебя совершенной и сущностной любовью, была множественностью без числа. Это как если бы кто-то сказал одно, одно, одно, и это одно – трижды без трех он не может, хоть и не говорит три. Говоря одно трижды, он развертывает (replicat) одно и то же, а не исчисляет: исчислять – значит переходить от одного к другому, а трижды развернуть одно и то же – значит создать множественность без числа. Точно так же множественность, которую я вижу в тебе, боге моем, есть инаковость без иного – инаковость, тождественная тождеству. Если я вижу, что любящий (в божественной троице) отличается от желанного и их связь отличается и от того, и от другого, то отличие любящего от желанного при этом не таково, что любящий – это одно, а желанный – другое: нет, я вижу, что различение любящего, желанного (и связи) остается внутри стен совпадения единства и инаковости, а такое различение, остающееся внутри стен совпадения, где различение совпадает с неразличенностью, опережает всякую инаковость и всякое разнообразие, какие можно представить. Поистине стена замыкает собой потенцию всякого ума; правда, его око всматривается в лежащий за ее пределами рай, но не может ни высказать, ни понять то, что видит: любовь есть его тайное и сокровенное богатство, которое, даже когда найдено, остается сокрытым, потому что лежит за стеной совпадения тайного и явного. Не могу оторваться от сладостного созерцания, еще каким-нибудь способом не прояснив самому себе различенность любящего, желанного и их связи. Кажется, что можно как-то ощутить эту сладость в предвкушении, взяв уподобительный образ. В самом деле, ты даешь мне, господи, увидеть в самом себе любовь, поскольку я вижу себя любящим. Видя, что я люблю и самого себя, я вижу себя желанным. И я вижу в самом себе сущностную связь того и другого. Я любящий, я желанный, я связь. Едина любовь, без которой не может быть ничего из этих трех: один и тот же я – и любящий. И желанный, и связь, возникающая от любви, которой я люблю себя. Я один, а не три. Пусть моя любовь будет моей сущностью, как в боге моем. Тогда в единстве моей сущности осуществится единство вышеназванной троицы, а в троичности этой троицы – единство сущности, то есть в моей сущности ограниченным моим конкретным образом будет то же самое, что я в тебе вижу истинным и абсолютным. Но и тогда моя любящая любовь не будет ни желанной любовью, ни связью. Я знаю это вот на таком опыте. Через любящую любовь, которую я простираю к какой-то другой вещи вне меня, - как бы к желанному в моей собственной сущности, которое оказалось вне меня, - рождается связь, благодаря которой я привязываюсь к той вещи, насколько от меня зависит: та вещь не привязывается ко мне этой связью, если меня не любит. Хоть я люблю ее так, что моя любящая любовь распространяется на нее, однако моя любящая любовь не несет с собой мою любовь как желанную: я не становлюсь желанным той вещи, ей до меня нет дела, пусть моя любовь к ней и велика; так сыну иногда нет дела до матери, которая к нему нежно привязана. На подобном опыте я убеждаюсь, что любящая любовь не есть ни желанная любовь, ни связь; любящий отличен от желанного и от связи; и это отличие никоим образом не принадлежит к сущности любви, потому что я не могу любить ни себя, ни вещь вне меня без любви, так что любовь составляет сущность всей троицы. Таким путем я вижу, что у названной троицы простейшая сущность, хотя внутри себя троица различается. В этом подобии, господи, я выразил какое-то предвкушение твоей природы. Прости мне, милосердный, что я пытаюсь изобразить неизобразимый вкус твоей сладости. Если сладость неведомого плода неизобразима никакой картиной и изображением, невыразима никаким словом, то кто я такой, несчастный грешник, что силюсь открыть тебя, сокровенного, намереваюсь изобразить видимым образом тебя, невидимого, и дать ощутить совершенно невыразимый вкус твоей сладости, которую сам пока еще ни разу не удостоился вкусить? Да всеми своими выражениями я скорее принижаю ее, чем возвеличиваю! Но такова благость твоя, боже мой, что даже слепым ты даешь говорить о свете и возвещать хвалу тому, о чем они ничего не знают и не могут знать, пока им не будет открыто. Впрочем, откровение этого вкуса тоже не достигает. Ухо веры не постигает всю сладость, какую можно вкусить. Ты сам, боже, открыл мне, что ни ухо не слышало, ни на сердце человеку не приходило то, что ты приготовил любящим тебя, бесконечность твоего блаженства. Нам это открыл Павел, твой великий апостол, который был восхищен в рай за пределы стены совпадения, где только и можно открыто видеть тебя, Источник блаженств. В доверии к твоей бесконечной благости я стремился испытать такое же восхищение, чтобы увидеть тебя, невидимого, и твой сокровенный облик открытым. Чего я достиг, ты знаешь, а я не знаю, и мне достаточно твоей благодати, дающей мне достоверное знание твоей непостижимости и укрепляющей меня в твердой надежде, что под твоим водительством я приду к обладанию тобой.
Впрочем, как могла бы достичь своей цели твоя невеста, человеческая душа, боже мой, если бы ты не был желанен ей? Только так, любя тебя, желанного, она может достичь счастливейшей связи и соединения. Кто же тогда может отрицать твое триединство, видя, что ни ты не был бы великодушным, сущим и совершенным богом, ни духа свободного решения не существовало бы, ни сам человек не мог бы достичь обладания тобой и счастья, не будь ты троичным и единым? Скажем, поскольку ты постигающий интеллект, умопостигаемый интеллект и связь того и другого, поскольку сотворенный интеллект может достичь в тебе, умопостигаемом боге, соединения с тобой и счастья. Точно так же, поскольку ты – желанная любовь, постольку сотворенная воля, любя, может достичь в тебе, своем желанном боге, соединения и счастья: кто принимает тебя, боже, всепроникающий (receptibile) разумный свет, тот может подняться к нему вплоть до слияния с тобой, соединяясь с тобой, как сын с Отцом. Ты озаряешь меня, господи, и я вижу, что разумная природа может достичь соединения с тобой лишь постольку, поскольку ты желанен и постижим умом. Человеческая природа не соединяется с тобой как с любящим богом – такого тебя она не в силах полюбить как свою цель, - но она соединяется с тобой как со своим желанным богом, поскольку желанное есть цель любящего. Сходным образом умопостигаемое есть цель интеллекта. Эту цель мы называем истиной. Соответственно, поскольку в тебе, боже мой, истина интеллекта, сотворенный интеллект может соединиться с тобой. Я вижу так, что человеческая разумная природа может соединиться с твоей божественной природой только в ее качестве умопостигаемой и желанной. Воспринимая тебя, бога, насколько тебя можно принять, человек вступает с тобой в связь, которая так тесна, что ее можно назвать сыновством: мы не знаем более тесной связи, чем сыновство, причем если эта связь максимальна, теснее которой не может быть, необходимой причиной чему должна быть максимальная возможная любовь человека к тебе, желанному богу, то связь поднимается до совершенного сыновства, и такое сыновство есть полнота, охватывающая собой всякое возможное сыновство. Через него все сыны достигают высшего счастья и совершенства. Во всевышнем Сыне сыновство пребывает как искусство в учителе или как свет в солнце. А в других – как искусство в учениках или как свет в планетах.
Я вижу – насколько ты, боже, мне показываешь – что все вещи в тебе, боге-Сыне бога-Отца, пребывают как в разумном основании, замысле, причине, или прообразе, и что Сын в качестве такого замысла и основания есть всеобщее посредство (medium): через посредство своего разумного основания и премудрости ты, бог-Отец, делаешь все. А Дух, или движение, выводит замысел разумного основания в действительность, подобно тому как присущая рукам движущая сила выводит в действительность ларь, задуманный в уме мастера. Я вижу потом, боже мой, что твой Сын есть посредство соединения всего и все успокаивается в тебе через посредство твоего Сына. И я вижу, что Иисус благословенный, сын человеческий, глубочайше соединен с Сыном твоим и что сын человеческий мог соединиться с тобой, богом-Отцом, только через посредство твоего Сына, абсолютного посредника. Кто не придет в восторг. Сколько-нибудь внимательно рассмотрев это? Ты, боже мой, открываешь мне, нищему, такие тайны, убеждая меня, что человек не может понять тебя, Отца, иначе как только через Сына твоего, умопостигаемого бога и посредника, и что понимать тебя значит соединяться с тобой. Итак, человек может соединиться с тобой через твоего Сына, посредника в соединении! Причем глубочайше соединенная с тобой человеческая природа, в каком бы человеке это ни произошло, не может соединиться с посредником больше, чем соединена, - а без посредника не может соединиться с тобой – и соединяется с посредником максимально, но не становится посредником. Не будучи в состоянии сама стать посредником, тогда как без посредника не может соединиться с тобой, она, однако, так связана с абсолютным посредником, что между ней и твоим Сыном, абсолютным посредником, уже не может быть никакого посредства; если бы могло быть еще какое-то посредство между человеческой природой и абсолютным посредником, глубочайшего соединения с тобой не было бы. О добрый Иисус! Я вижу, что в тебе человеческая природа глубочайше связана с богом-Отцом через глубочайшее единение, связывающее ее с богом-Сыном, абсолютным посредником. Человеческое сыновство – поскольку ты сын человеческий – глубочайше соединено в тебе, Иисусе, с божественным сыновством, и справедливо именует тебя Сыном божиим и человеческим, раз в тебе уже нет никакого посредства между сыном человеческим и Сыном божиим. В абсолютном сыновстве Сына божия свернуто всякое сыновство, а твое человеческое сыновство, Иисус, глубочайше соединено с абсолютным. Твое человеческое сыновство коренится поэтому в божественном не только как в своем свертывающем начале, но и как привлекаемое в привлекаемом, единимое в единящем и укорененное - в своей основе. Поэтому отделение Сына человеческого от Сына божия в тебе, Иисусе, невозможно: отделимость возникает от того, что единение может быть большим, а где единение не может быть большим, там не может быть никакого опосредования и, значит, отделение там не будет иметь места, раз между соединенными не может быть никакого посредства. Наоборот, где присоединенное не покоится в единящем, там еще нет глубочайшего единения: единение, где присоединенное покоится в единящем, больше, чем то. Где присоединенное существует отдельно, ведь отделение есть отдаление от максимального единства. Так в тебе, мой Иисус, я вижу человеческое сыновство, в силу которого ты сын человеческий, покоющимся в божественном сыновстве, в силу которого ты Сын божий: в максимальном единении присоединенное существует в единящем. Тебе, боже, слава во веки.
По твоей всемилостивой благодати я вижу в тебе, Иисусе, сыне человеческом, Сына божия, и в тебе, Сыне, бога-Отца. В тебе, сыне человеческом, я вижу сына божия потому, что ты сын человеческий так. что вместе и Сын божий, и через твою привлеченную к богу конечную природу я вижу привлекающую бесконечную божественную природу. А в абсолютности Сына я вижу абсолютность отца, ведь в сыне нельзя видеть Сына, не видя в нем Отца. Я вижу в тебе, Иисусе, божественное сыновство, истину всякого сыновства – и вместе высшее человеческое сыновство, точнейшее изображение абсолютного сыновства. Как изображение, не отделенное от прообраза никаким более совершенным последующим изображением, неотторжимо коренится в истине, изображением которой является, так твоя человеческая природа коренится в божественной природе. В твоей человеческой природе я тем самым вижу все, что вижу и в божественной, только все, что в божественной природе есть сама божественная истина, в человеческой я вижу существующим по-человечески. Все человеческое в тебе, Иисусе, - подобие божественной природы, но это подобие без посредства связано с прообразом так, что большего подобия ни быть не может, ни представить нельзя. В твоей человеческой, или разумной, природе человеческий разумный дух теснейше связан с божественным духом, абсолютным разумным основанием; и точно так же твой человеческий интеллект и все в твоем интеллекте, Иисус, (связано) с божественным интеллектом. Ты понимаешь все как бог – и это понимание есть бытие всего; ты понимаешь все как человек – и это понимание есть бытие подобия всего, поскольку человеком вещь понимается только через свое подобие; камень пребывает в человеческом интеллекте не как в своей причине или в своем основании, а как в своем виде и подобии. И вот в тебе, Иисусе, человеческое понимание соединяется с божественным пониманием, как совершеннейшее изображение с истиной прообраза. Это как если бы мы рассматривали идеальную форму ларя в уме мастера, а потом вид совершеннейшего ларя, сделанного тем же мастером согласно своей идее; идеальная форма будет тогда истиной вида, соединенной с ним в едином художнике как истина с изображением. Так в тебе, Иисусе, художнике художников, я вижу глубочайшее соединение идеи всех вещей с их уподобительным видом. Твой интеллект, Иисус, есть вместе и истина, и изображение! Я вижу тебя поэтому внутри стен рая; ты бог и вместе творение, бесконечный и вместе конечный, и невозможно, чтобы ты оказался по сю сторону стены. Ты – соединение божественной творящей природы и человеческой сотворенной природы. Разница между твоим человеческим интеллектом и интеллектом любого другого человека в том, что ни один человек не знает всего, что дано знать человеку, поскольку ни один человеческий интеллект не связан в качестве подобия истины с прообразом всех вещей так, чтобы для него не могло бы быть более тесной связи и более действительного осуществления, - тем самым он никогда не понимает столько, чтобы не мог понять больше, приблизившись к прообразу вещей, от которого имеет свою действительность все актуально существующее; наоборот, твой интеллект актуально понимает все, что может быть понять человеком, поскольку в тебе человеческая природа достигает совершенства и высшей связи со своим прообразом, - благодаря этому соединению, твой человеческий интеллект совершенством своего понимания превосходит всякий сотворенный интеллект. Все разумные духи поэтому уступают тебе; ты, Иисус, всем им учитель и свет. Ты и совершенство, и полнота всего, и через тебя как посредника все восходит к абсолютной истине: ты путь к истине и вместе сама истина; ты путь к жизни интеллекта и вместе сама его жизнь; ты запах хлеба радости и вместе его веселящий вкус. Будь же, Иисус, сладчайший, вовеки благословен. 21. О том, что без Иисуса невозможно счастье
Видеть бога-Отца и тебя, Иисуса, его Сына, значит быть в раю и в вечной славе. Стоящий вне рая не может иметь этого видения, потому что ни бога-Отца, ни тебя вне стен рая не найти. Счастья достиг всякий человек, соединившийся с тобой, Иисус, как член тела с головой. Никто не может прийти к Отцу, если не будет привлечен им. Отец через своего сына привлек к себе твою человечность, Иисус, а через тебя привлек и всех людей. Если твоя человечность соединена с Сыном бога-Отца как с тем посредством, через которое ее привлек Отец, то человечность каждого человека соединена с тобой, Иисус, как с единственным посредством, через которое отец привлекает всех людей; поэтому без тебя невозможно достичь никакого счастья. Ты откровение отца; отец всех людей невидим, он видим только тебе, а после тебя тому, кто удостоится увидеть его через тебя и твое откровение. Ты единишь в себе всех удостоившихся счастья, и всякий счастливый пребывает в тебе как соединенное в единящем. Никакой мудрец мира сего не может вместить истинного счастья, пока не знает тебя; никто не может быть счастлив и видеть Отца, кроме как внутри рая вместе с тобой, Иисус. О счастливом справедливы противоположные суждения, как и о тебе, Иисусе, с неприступным и бессмертным богом; конечное в тебе единится с бесконечным и несоединимым; и непостижимый постигается в вечном обладании, в котором блаженное, вовеки неисчерпаемое счастье. Смилуйся, Иисус, смилуйся; дай мне открыто видеть тебя, и спасется моя душа. 22. Как Иисус видит и действует
Но с этим твоим совершеннейшим, хотя и конечным, ограниченным конкретностью органа видением было соединено еще абсолютное и бесконечное видение, силой которого ты видел как бог все и каждое в отдельности, как отсутствующее, так и присутствующее, как прошедшее, так и будущее. Человеческими глазами ты видел зримые акциденции, но абсолютным божественным взором – субстанции вещей. Никто из существовавших в теле, кроме тебя, Иисус, не видел субстанцию, или чтойность, вещей. Ты один истиннейше видел душу и дух и все, что в человеке. Как в человеке понимающая сила соединена со зрительной телесной силой, и человек не только видит, подобно животному, но и различает и судит, как подобает человеку, так в тебе, Иисусе, абсолютное зрение соединено с человеческой разумной силой, осуществляющей различение в телесном зрении. Животная зрительная сила существует в человеке не сама по себе, а в разумной душе как форме целого. Так в тебе, Иисусе, сила интеллектуального видения, коренится не сама в себе, а в силе абсолютного видения. О сладчайший Иисус, дивно твое видение! С нами бывает, что, воспринимая глазами прохожего, но не напрягая внимания, чтобы его разглядеть, на вопрос об имени прохожего мы ничего не можем ответить, хоть знаем, что кто-то действительно прошел мимо нас: мы смотрели на него, как смотрят животные, и не видели, как видят люди, потому что не ввели в действие различительную силу. Отсюда ясно, что, хотя все силы и способности объединены в единой человеческой форме, их природы остаются различными и их действия тоже различны. В тебе, едином Иисусе, я вижу что-то подобное, рассматривая характер соединения человеческой интеллектуальной природы с божественной природой; ты сходным образом и действовал как человек, и совершил много дивных дел сверх человеческой силы. Но хотя интеллектуальная природа по отношению к чувственной абсолютно и никоим образом не ограничена наподобие чувственной, не будучи привязана к телесному органу, как чувственная сила зрения привязана к глазу, то божественная сила еще несоразмерно абсолютнее и выше интеллектуальной: человеческий интеллект для своей деятельности нуждается в образах воображения, но ни этих образов помимо ощущений без тела нет, так что сила человеческого интеллекта ограничена, невелика и нуждается в вышеперечисленном, а божественный интеллект есть сама необходимость, ни от чего не зависящая, ни в чем не нуждающаяся. Наоборот, все в нем нуждается и без него не может быть. При большем внимании я замечаю, что есть дискурсивная сила и способность – рассуждающая, движущаяся и идущая – и есть судящая и понимающая. Скажем, собака движется, ищет своего господина, распознает его, слышит его зов; эта дискурсия в животной природе на ступени присущего виду собак совершенства. Есть и другие живые существа с более яркой дискурсивной способностью, смотря по совершенству вида. А в человеке эта дискурсия вплотную приближается к интеллектуальной силе, будучи высшей ступенью чувственного совершенства. Бесчисленное множество ступеней совершенства раскрывается перед нами ниже интеллекта, смотря по видам животных: нет вида, который не имел бы присущей собственно ему ступени совершенства; в каждом виде, кроме того, есть диапозон ступеней, внутри которого разнообразно приобщаются к своему виду индивиды. В свою очередь интеллектуальная природа имеет свои бесчисленные ступени ниже божественной. Соответственно, в интеллектуальной свернуты все ступени чувственного совершенства, а в божественной – все ступени чувственного совершенства, а в божественной – все ступени интеллектуального совершенства, и чувственного, и всякого другого. Так в тебе, Иисус, я вижу все совершенство: как в совершеннейшем человеке я вижу в тебе соединение интеллекта с рассудочной, или дискурсивной, силой, в которой вершина ощущающей силы, причем интеллект находится в рассудке, как нечто размещенное в своем вместилище, словно свеча в комнате, освещающая и комнату, и все стены. И все здание, только больше и меньше, смотря по расстоянию; потом я вижу, что с твоим интеллектом в его вершине соединено божественное Слово, причем интеллект есть место, вмещающее это Слово, - как у самих себя мы видим интеллект местом, вмещающем слово учителя, - все равно как если бы солнечный свет слился со светом вышеупомянутой свечи: Слово божие озаряет твой интеллект, как солнечный свет – этот мир. Итак, в тебе, Иисусе моем, я вижу чувственную жизнь в озарении интеллектуального света, интеллектуальную жизнь, озаряющую и вместе озаряемую, и божественную жизнь, только озаряющую. Источник озарения – в интеллектуальном свете, Слове божием, истине, озаряющей всякий интеллект. Ты один поэтому высший во всем творении, потому что ты есть творение так, что и благословенный творец. 23. О том, что после смерти Иисуса его соединение с жизнью сохранилось
Нет, я вижу тебя, господь мой Иисус, превышающим всякое понимание единым основанием (suppositum), единым Христом, - примерно таким же образом, каким я вижу единой твою человеческую душу, в которой, как в душе любого человека, была тленная чувственная природа, и она коренилась в интеллектуальной нетленной природе, причем ни душа не была составом из тленного и нетленного, ни чувственная (природа) не совпадала с интеллектуальной. Разумная (intellectualem) душа , мы знаем, соединяется с телом через животворящую тело чувственную силу. И вот, если бы разумная (intellectiva) душа прекратила животворение тела без того, чтобы отделиться от тела, человек оказался бы мертвым, поскольку жизнь прекратилась бы, но тело не отделилось бы от жизни, поскольку его жизнь в интеллекте. Это как у человека, который с напряжением внимания стремился опознать с помощью зрения встречного путника, а потом, отвлеченный другими мыслями, перестал сосредотачивать на нем внимание, хотя глаз с него не свел. Зрение от души тогда еще не отделяется, хотя оно оказывается отделенным от различающего внимания души. Если бы отвлекшийся (интеллект) прекратил подавать зрению не только различительную, но и ощущающую жизненную силу, глаз интеллект оказался бы умершим, потому что его ничто не животворило бы, однако он все-таки еще не был бы отделен от интеллектуальной формы как формы, дающей ему бытие; так отсохшая рука все еще соединена с формой, единящей все тело. Есть люди, умеющие вбирать в себя животворящий дух; они кажутся мертвыми и бесчувственными, как рассказывает Августин. В этом случае интеллектуальная природа остается соединена с телом, у которого ведь не появляется другой бытийной формы, чем раньше: оно имеет все ту же форму и остается все тем же телом. Не прекращает свое бытие и животворящая сила; она остается в единении с интеллектуальной природой, хотя и не распространяет себя действительным образом на тело. Я вижу такого человека действительно мертвым, поскольку лишенным животворящей силы, ведь смерть и есть лишение животворящей силы; и все-таки его тело не будет умершим, если помнить о той жизни, какой является его отделенная душа. Таким образом, Иисус милосердный, я начинаю понимать нераздельное единение абсолютной жизни, то есть бога, с твоим человеческим интеллектом, а через него с телом. Это единение таково, что не может быть большим, а всякое разделимое единение много ниже единения, которое не может быть большим. Поэтому и никогда не было, и никогда не будет истинным, чтобы божественная природа оказалась отделена от твоей человеческой, а значит, она не будет отделена ни от души, ни от тела, без которых нет самой этой человеческой природы. Хотя несомненнейшая истина то, что твой дух прекращал животворить тело и ты действительно претерпел смерть, однако твое тело так и не отделялось от истины жизни. Если тот священник, которого вспоминает Августин, обладал какой-то способностью вбирать жизнь, отнимая ее от своего тела и привлекая ее обратно в свою душу, - так освещающая комнату свеча, будь она живой, могла бы привлекать лучи, которыми она освещала комнату, обратно к средоточию своего света, не отделяясь от комнаты, а просто переставая влиять на нее своими лучами, - то что удивительного, если ты, Иисус, свободнейший свет, имел силу влагать животворящую душу (в тело) и брать ее? И когда ты захотел взять ее, то претерпел смерть, а когда захотел вложить, то воскрес своей силой. Интеллектуальная природа называется человеческой душой, когда она животворит, или одушевляет, тело. Душа называется взятой, когда человеческий интеллект прекращает свое животворящее действие. Но когда интеллект прекращает свое действие одушевления и в этом смысле отделяется от тела, он еще не отделяется от него во всех смыслах. Все это ты внушаешь, Иисус, открывая себя мне, недостойнейшему, насколько я способен вместить. И я начинаю видеть, как смертная человеческая природа оделась в тебе бессмертием, так что все принадлежащее к единой человеческой природе люди могут достичь через тебя воскресения и войти в божественную жизнь. Есть ли блаженнее, есть ли радостнее познания, что в тебе, Иисусе, едином Всемогущем, дающем щедро и без промедления, мы обретаем через свою природу все? О невыразимость любви и милосердия! Тебе, боже мой, самой Благости, было недостаточно твоей бесконечной милости и щедрости, пока ты не подарил нам сам себя; а чтобы мы хоть как-то смогли принять этот дар, ты не мог сделать лучше, чем взять себе нашу природу, раз мы не могли приблизиться к твоей. Так ты пришел к нам и стал называться Иисусом, спасителем, вечно благословенным. 24. О том, что Иисус есть слово жизни
Благодарю тебя, Иисус, что я пришел к этому твоему свету: в свете твоем, свет моей жизни, я вижу, как ты, Слово, вливаешь жизнь во всех верующих и растишь всех любящих тебя. Что короче и действеннее твоего учения? Ты убеждаешь только верить и учишь только любить. Что легче, чем верить в бога? Что сладостнее, чем любить его? Как сладостно иго твое и как легко бремя твое, мой единственный наставник! Соблюдающим это учение ты обещаешь все желанное; ты не делаешь ничего трудным для верующего и не отвергаешь ничего для любящего. Ты поручаешься ученикам за свои обетования, которые истинны, потому что ты есть истина, и обещаешь только истинное – да что! Обещаешь самого себя, в ком совершенство всех совершенств. Тебе хвала, тебе слава, тебе благодарение в вечные веки. 25. О том, что Иисус полнота всего
Я вижу, господи, что ни один дух не может быть лишен твоего Духа, ибо он Дух духов и движение движений и он наполняет собой Вселенную. Он располагает всем не имеющим разумного духа через интеллектуальную природу, которая движет небом, а через его движение всем, что под ней. Но распоряжение и властвование в интеллектуальной природе он оставил только себе: он обручился с этой природой, в которой соблаговолил покоиться как в своем жилище, в небе истины; ведь ничто не способно вместить саму по себе истину, кроме интеллектуальной природы. Делая все ради самого себя, ты, господи, сотворил весь этот мир ради интеллектуальной природы, словно художник, смешивающий разные краски, чтобы нарисовать в конце концов самого себя и иметь свое собственное изображение, в котором радостно успокоилось бы его искусство. Но этот единый художник неповторим, и, чтобы повторить себя хоть каким-нибудь способом, он с наибольшей точностью уподобления делает много изображений, потому что подобие его бесконечной силы сколько-нибудь полно может развернуться только во многих образах. Причем все разумные духи для каждого другого духа нужны и полезны; не будь их такое бесчисленное множество, нельзя было бы познать тебя, бесконечного бога, наилучшим, возможным образом: каждый разумный дух видит в тебе, боге моем, что-то такое, что, не открой он это другим, они не познают тебя, бога своего, с наибольшим возможным совершенством. Полные любви, духи взаимно открывают свои тайны, и так возрастает познание желанного, стремление к нему, пламеннее становится сладостный восторг. И все-таки, господи боже, твои деяния еще не достигли бы совершенной полноты без Иисуса, твоего Сына, которого ты сделал помазанником как Христа перед всеми сопричастниками. В его интеллекте достигает успокоения совершенство творимой природы, потому что он высшее и совершеннейшее, неповторимое подобие бога. Такое верховное подобие может быть только одним. Все другие интеллектуальные духи становятся (совершенными) подобиями только через посредство его духа; и чем они совершеннее, тем ему подобнее. Все достигает успокоения в его духе как в пределе совершенства божественного образа, достигая подобия этому образу и какой-то ступени совершенства. Ты подарил мне в помощь, боже мой, весь этот видимый мир, все Писание, всех служебных духов, чтобы я совершенствовался в познании тебя. Все толкает меня обратиться к тебе. Все Писание только и говорит о тебе, все разумные духи только и стараются найти тебя и открыть другим все, что в тебе нашли. Сверх всего ты дал мне учителя Иисуса, путь, жизнь и истину, чтобы у меня совершенно ни в чем не было недостатка. Ты укрепляешь меня своим святым духом; ты внушаешь через него избирать жизнь и желать святости. Ты влечешь меня предвкушением сладости твоей жизни и славы любить тебя, бесконечное добро; ты даришь мне восторг, поднимая меня над самим собой и давая заранее увидеть место славы, в которое ты меня зовешь. Ты показываешь мне множество вкуснейших яств, привлекающих меня своим прекрасным ароматом; ты даешь мне видеть сокровище богатств жизни, радости и красоты. Ты открываешь мне ключ, из которого льется все желанное и в природе, и в искусстве; ты ничего не держишь от меня в тайне. Ты не прячешь от меня ни источник любви, ни источник мира, ни источник покоя; ты все предлагаешь мне, нищему, которого ты сотворил из ничего. Что же я медлю, что же не бегу вослед благоуханию Христа моего? Если меня держало незнание тебя, господи, и пустые увлечения этого чувственного мира, то больше они не будут меня держать. Хочу, господи, чтобы ты дал мне желание оставить все, что от мира сего, потому что мир хочет оставить меня. Стремлюсь к цели, почти завершил твой путь. Пора распрощаться с ним, потому что я жажду венца. Привлеки меня, господи, потому что к тебе никто не может прийти, если ты не привлечешь. Пусть, привлеченный, я отрешусь от мира сего и соединюсь с тобой, абсолютным богом, в ликовании вечной жизни, аминь.
|
Кузанский
Николай (1401-1464)
Возврат: [начальная страница] [список авторов]
Все
содержание (C) Copyright РХГА