Предисловие издателя
В данном сочинении, относящемся к 1848 году, выступающий под псевдонимом автор излагает требования, которые Должны предъявляться христианину - требования, доходящие До крайних высот идеала.
Без сомнения, требования эти должны быть высказаны, изложены, выслушаны; с христианской точки зрения нельзя ни сбавить этих требований, ни замолчать, избегая таким путем сознания и признания своей несостоятельности.
Требования должны быть выслушаны; и я понимаю сказанное как обращение лично ко мне, чтобы я мог научиться не только прибегать к "милосердию", но прибегать к нему, сознавая, до какой степени я нуждаюсь в нем.
Правда, протекло восемнадцать веков со дней земного существования Иисуса Христа, но событие это нельзя приравнивать к другим событиям, которые сначала как минувшие переходят в историю, а затем как давно минувшие предаются забвению. Нет, пребывание Иисуса Христа на земле никогда не станет чем-то минувшим, не говоря уже о том, чтобы стать чем-то все более и более отходящим в глубь времен и теряющим свое значение; этого не может быть, раз только на земле живет вера в Него; если же она исчезнет, тогда в ту же минуту Его земная жизнь становится давно минувшей. Напротив, пока жив хоть один верующий, этот последний, чтобы стать верующим, должен начинать с того, чтобы чувствовать себя таким же современником земной жизни Христа, как заправские современники Его. Такая современность Христу - условие веры. вернее сказать - и есть вера.
Господи, Иисусе Христе. Дай нам воистину стать Твоими современниками, узреть Тебя в Твоем истинном образе в условиях действительности, в которых Ты находился, когда ходил здесь по земле, а не в том искаженном образе, в который облекло Тебя пустое, бессмысленно-фантастическое или исторически-болтливое воспоминание. Этот образ не выступает ни в свете уничижения, в каком видит Тебя верующий, ни озаренным светом славы, второго Твоего Пришествия, в котором еще никто Тебя не видел.
Дай нам узреть Тебя таким, каков Ты еси и каким был и пребудешь до второго Своего пришествия во славе, узреть Тебя символом соблазна и предметом веры, смиренным человеком и все же Спасителем и Искупителем человечества, который из любви сошел на землю, чтобы взыскать погибших, отстрадать и умереть за них, и вместе с тем принужденный повторял. на каждом шагу Своей земной жизни - и когда Ты взывал к заблудшим, и когда простирал Свою руку для знамения и чудес, и когда, не поднимая руки в свою защиту, страдал oт людского насилия, - повторять: "Блажен, кто не соблазнится обо Мне". Дай же нам узреть тебя таким и не соблазниться о Тебе!
Призыв
Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас.
Ко мне. - Да, не диво, если кто, находясь в беде и нуждаясь в помощи, вдобавок, быть может, в быстрой, в немедленной, кричит: "Ко мне, я исцеляю от всех болезней". На шарлатане-то ведь как р.п г даже чересчур оправдывается та неправда, что врач нуждайся \: больных. "Ко мне все могущие втридорога платить за исцеление или хоть за лекарства; у меня найдется средство для каждого, кто в состоянии заплатить; ко мне, ко мне!"
Вообще приходится искать того, кто может оказать помощь; а отыскав его, не сразу, пожалуй, добьешься возможности поговорить с ним; когда же и это удается, придется, пожалуй, долго упрашивать его; да и после долгих просьб он еще, пожалуй, не сразу тронется, дорожится, а если, напротив, не желает брать платы или великодушно отказывается от нее. то это зачастую означает лишь то, что он сугубо дорожит собой.
Но есть Один, который Сам ищет нуждающихся в помощи. Сам ходит по свету и зовет, почти молит: "Ко мне". Один-единственный, который может помочь и помочь в том, что "одно только нужно", спасти от единственной, в истинном смысле смертельной болезни. Он не ждет, чтобы кто-нибудь пришел к Нему, приходит Сам незваный и предлагает Свою помощь; и какую помощь.
"Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас".
Какое огромное многообразие, какое почти безграничное различие призываемых. Человек, ничтожный человек, верно, попытался бы установить некоторые различия, но Призывающий призывает всех - хотя бы и каждого особо или в качестве отдельной личности.
И вот призыв несется по всем путям и весям, по многолюдным и по малолюдным и по безлюдным, даже по такой тропе, которой никто не знает, кроме одного несчастного, бросившегося бежать по ней со своим горем, по дороге, на которой нет других следов и ничто не указывает на то, что по ней можно вернуться назад; даже по такой тропе несется этот призыв. Самый призыв легко и безошибочно находит дорогу назад, особенно же легко, если ведет за собой беглеца - к Тому, от Кого исходит призыв. "Ко Мне, ко Мне все, и ты, и ты, самый одинокий из всех беглецов".
Так несется призыв по свету, медля на всех перекрестках и взывая. Словно трубный клич воинов, разносящийся на все четыре стороны света, раздается этот призыв всюду, где только есть перекресток, и раздается не неопределенно - кто же внял бы ему, - но с продолжительностью вечности.
Призыв медлит на перекрестках, где поставило свой крест временное, земное страдание; громко и долго звучит на этом перекрестке: "Ко мне, все бедняки и несчастные, обреченные влачить жизнь в борьбе с нуждою, чтобы обеспечить себе не прочное, свободное от забот, но такое же полное лишений и борьбы с нуждою будущее". О. горькое противоречие, влачить жизнь в борьбе с нуждою, чтобы обеспечить себе все ту же жизнь, под гнетом которой изнемогаешь, от которой бежишь. "Ко Мне, все униженные и обездоленные, до которых никому нет дела, цена которых в глазах людей ниже цены домашнего животного. Все больные, хромые, глухие, слепые, убогие, ко Мне. Ко Мне и вы, лежащие на одрах своих". Да, призыв дерзает обратиться и к лежащим в постели. "Ко Мне, прокаженные". Да, призыв уничтожает все различия, чтобы собрать всех; он желает исправить зло различий, в силу которого одному отведено место господина над миллионами, обладающего всеми благами счастья, а другому - пустыня. И за что? (О жестокость.) За то, о, жестокий человеческий вывод, за то, что он несчастлив, несказанно несчастлив. Значит, за что же? За то. что он нуждается в помощи или хотя бы в сострадании, и, следовательно, почему? Потому что человеческое сострадание - жалкая выдумка; оно проявляет жестокость там, где более всего нужно истинное сострадание, а сострадание лишь там, где не является истинным состраданием. "Ко Мне", страждущие сердцем, которые лишь через страдание узнали, что у человека есть сердце в ином смысле, нежели у животных, и что значит болеть сердцем. "Ко Мне", все вероломно обманутые, которые благодаря человеческому участию - человеческое участие редко заставляет себя ждать - стали мишенью для насмешек. Все обманутые, оскорбленные, униженные и обиженные, все благородные, пожавшие неблагодарность, и, как скажет нам каждый, поделом - охота быть настолько глупыми, чтобы проявлять благородство, охота быть настолько неразумными, чтобы проявлять любовь, бескорыстие и верность. Все жертвы коварства, лжи, клеветы и зависти, все, намеченные в жертвы низостью и брошенные на произвол судьбы трусостью, жертвующие собой одиноко, втихомолку и молча, отошедшие в сторону, чтобы умереть, или затоптанные в человеческой толпе, где никто не спросит, в чем наше право, никто не спросит, от какой неправды вы страдаете, не спросит, что у вас болит или как болит, в то время как животно-здоровая толпа топчет вас в прах, - все "ко Мне".
Призыв медлит и на перекрестке, где смерть кладет грань между собой и жизнью. "Ко Мне", все скорбящие, тщетно трудящиеся и обремененные. Правда, в могиле можно обрести покой, но сидеть или стоять на краю могилы, или идти к могиле ведь еще не значит лежать в могиле; а также все вновь и вновь перечитывать сочинение собственной жизни, которое знаешь наизусть, надпись, которую сам составил и лучше всех понимаешь, сообщение о том, кто тут похоронен, не значит еще самому быть схороненным. В могиле покой, но на краю могилы нет покоя, там говорится: доселе, но не дальше, и затем иди себе обратно домой. Но сколько бы раз в мыслях или на самом деле ни доходить в отчаянии до могилы, дальше не подвинуться ни на шаг; можно только выбиться из сил таким путем, но не обрести покой. Нет, сюда, "ко Мне", - вот путь, который ведет дальше, где ждет нас покой могилы, успокоение от боли утраты дни перерыв в боли утраты. Да, благодаря Ему, вечно примиряющему, связывающему различия прочнее, чем природа связывает родителей и детей, детей и родителей, - увы, они все-таки будут разлучены, теснее, нежели священник соединит мужа и жену, увы, они ведь расходятся, неразрывнее, чем узы дружбы связывают людей; увы, эти узы порываются. Всюду вторгается различие, внося горе и тревогу: но у Него - покой. "Ко Мне" все, кому указано местопребывание среди могил, на кого общество смотрит как на мертвого, но кого не оплакивает, все непогребенные и все-таки мертвые, не принадлежащие ни жизни, ни смерти, все, для кого людское общество жестоко закрыло свои двери и для кого еще не раскрылись милосердно недра могилы, - "ко Мне", у меня покой и у Меня жизнь.
Призыв медлит и на перекрестках, где тропинка греха только отделяется от ограды невинности. "Ко Мне" все: путь греха так близок. Да, один только шаг в сторону, вы бесконечно удалитесь от Призывающего. Быть может, вы еще нуждаетесь в покое, еще не понимаете хорошенько, в чем он заключается, но все-таки следуйте призыву. Случись даже, что где-нибудь обретется полная невинность, и та нуждается в Спасителе, который может обезопасить ее от соблазна зла.
Призыв медлит и на перекрестке, где тропа греха сворачивает в чащу греха. "Ко Мне", все заблудшие и сбившиеся с пути истины, каковы бы ни были ваши заблуждения и грехи, невинны ли в глазах людей и все, может быть, ужасны, или же ужасны в глазах людей и все же, может быть, простительны; открыты всему свету или скрыты и все-таки известны небу; нашли ли вы прощение на земле, но не нашли покоя в глубине души своей, или не нашли прощения, потому что не искали его или потому, что искали не там, где следовало, обратитесь все и придите "ко Мне", у Меня покой.
Призыв раздается и на перекрестке, где тропа греха делает последний поворот и теряется в пропасти греха. "О, вернитесь, вернитесь, идите ко Мне". Не пугайтесь трудностей обратного пути, каковы бы они ни были. Не бойтесь медленности обращения; пусть оно тяжелой поступью ведет к спасению, тогда как грех легкими шагами, с возрастающей быстротой увлекает под гору или в пропасть. Не отчаивайтесь, если будете спотыкаться и падать, Бог терпения терпеливо прощает такое падение, и как же грешнику не иметь терпения в покаянии? Да, не бойтесь ничего, не отчаивайтесь ни в чем. Он, призывающий вас. Сам среди вас. Он подает вам помощь и прощение на пути вашего обращения, ведущего к Нему, и у Него покой.
К Нему все, все, все; у Него покой. И Он не создает никаких затруднений: Он делает одно - раскрывает вам свои объятия. Он не станет предварительно вопрошать тебя, страдалец, как это, увы, делают добросовестные люди! Даже когда хотят помочь, не сам ли ты виною своему несчастью, действительно ли тебе не в чем упрекнуть себя? Ведь так легко, так по-человечески судить по наружному виду, по результату; раз человек калека, урод, непривлекательной наружности, значит он дурной человек; раз человек обижен судьбою, несчастен, пришиблен. придавлен, значит он плохой человек. О, какое это жестоко-изысканное наслаждение сознавать свою правоту перед страдальцем, объясняя его страдания карою Божьею и. пожалуй, не осмеливаясь даже помочь ему, или прежде чем помочь ему, предлагая ему тот осуждающий вопрос, который щекочет собственную правоту. Он же не задаст тебе такого вопроса, не захочет стать твоим благодетелем таким жестоким путем. И ее ли ты сам сознаешь себя грешником. Он не спросит тебя со этом, не переломит согнутой трости, но поднимет тебя с земли, если ты прибегнешь к Нему. Он не станет указывать на тебя противопоставлять тебя Себе, так что твой грех станет казаться еще ужаснее; Он даст тебе убежище у Себя. прикроет и грехи твои. Ибо он друг грешников. Раз дело идет о грешнике. Он не только останавливается, открывает свои объятия и говорит: "кг Мне", нет, останавливается и ждет, как блудного сына отец; или даже не стоит ждать, но Сам идет искать грешника, как пастух заблудшую овцу, как женщина потерянную драхму. Он идет. нет, Он уже пришел, совершил бесконечный длинный путь. какого не совершал ни один пастух, ни одна женщина, прошел бесконечно длинный путь от неба до земли, будучи Богом, стал человеком, чтобы отыскать грешников.
"Ко Мне". О, не стой же в раздумье или нет, пораздумай. подумай о том, что каждую минуту, которую ты, услышав Его призыв, пропускаешь, ты будешь слышать этот призыв уже слабее и удалишься от Него. хотя бы и не трогался с места.
"Ко Мне". О, как бы ты ни устал, ни изнемог от трудов или от долгого, долгого скитания в тщетных поисках помощи и спасения, как бы ни казалось тебе невозможным сделать еще хоть шаг и не упасть, сделай все-таки этот шаг, еще один шаг, и ты обретешь этот покой. "Ко Мне". О, если бы даже нашелся такси несчастный, что решительно не мог бы сделать и шага к Нему. то довольно одного вздоха: вздохнуть о Нем - уже приблизиться к Нему.
Остановки
Придите ко Мне, все порождающиеся и обремененные, и Я успокою вас
Остановись теперь. На чем же остановиться? На "том, что сразу бесконечно изменяет все: вместо того чтобы, как следовало ожидать, увидеть необозримую толпу труждающихся и обремененных, последовавших призыву, ты увидишь в действительности как раз обратное - необозримую массу людей, с ужасом убегающих от Него, пока вдруг не обернутся вновь и не ринутся рядами вперед, топча все на пути. И если судить по результату о том, что было сказано, то скорее пришлось бы заключить, что призыв гласит: "Прочь, прочь, несчастные", а не "ко Мне". Такой оборот дела был вызван, однако, не словами, а тем, что куда важнее, что имеет куда более решающее значение, а именно самою личностью Призывающего. Не то, чтобы Он не был в состоянии выполнить свое обещание; нет, тут дело совсем в ином. И именно в том, что Призывающий есть и хочет оставаться определенной исторической личностью, какою был 1800 лет тому назад и в качестве которой сказал эти призывные слова "ко Мне". Он не является и не хочет быть ни для кого кем-то, о ком лишь кое-что известно в истории, то есть всемирной истории в прямом смысле, в противоположность священной истории. Из истории нельзя ничего узнать о Нем, как вообще нельзя узнать о Нем ничего. Он не хочет быть по-человечески судимым по результатам своей жизни; Он был и хочет оставаться символом соблазна и предметом веры. Судить о Нем по результатам Его жизни - богохульство. Земная жизнь Его, как Бога, тот самый факт, что Он жил на земле, бесконечно важнее, имеет куда большее решающее значение, чем все результаты Его жизни в истории.
От кого исходит призыв?
От Призывающего. Кто этот Призывающий? Иисус Христос. Какой Иисус Христос? Тот Иисус Христос, который сидит на престоле во славе Своей, одесную Бога Отца? Нет. С престола славы Он не сказал ни слова. Значит, призыв этот исходит от Иисуса Христа, униженного и страдавшего на земле.
Но разве Иисус Христос не один и тот же? Он один и тот же и сегодня, как вчера, как и 1800 лет тому назад, когда Иисус Христос, который Сам унизил себя, принял на Себя образ Слуги, тот Иисус Христос, который сказал, что паки грядет еще раз со славою. Грядущий со славою останется тем же самым Иисусом Христом, но этого пока еще не свершилось.
Но разве теперь Он не на престоле славы? Да, христианин верует, что это гак. Но призыв этот раздался из уст Его в дни уничижения; не с престола славы были сказаны те слова. И насчет вторичного пришествия Его со славою нельзя знать, в это можно в строгом смысле только верить. Но нельзя стать верующим, не придя к Нему в Его уничижении, к Нему - символу соблазна и предмету веры. Иного Иисуса Хрис-та не существует, ибо лишь таким Он существовал. Вторичное пришествие Его со славою ожидается, и только и может ожидаться, ожидаться с верою теми, кто полюбил Его и пришел к Нему. Такому, каким Он существовал.
Иисус Христос, следовательно, один и тот же. Но Он жил 1800 лет тому назад в уничижении и станет иным лишь при втором Своем пришествии. Вторично Он еще не приходил; следовательно, все еще остается тем же униженным, и лишь чаемым во втором пришествии славным. Все, что Он говорил. чему учил, каждое Его слово станет неправдой, если мы примем это как бы от лица Иисуса Христа, сидящего на престоле славы. Нет, СИДЯЩИЙ ВО СЛАВЕ безмолвствует. а ГОВОРИТ униженный, Иисус Христос. Промежуток, между временем уничижения и вторичным пришествием во славе. равняющийся в данное время 1800 годам, быть может, продлится еще многократно 1800 лет, но как самый промежуток, так и то, что этот промежуток может сделать, накапливая всякого рода сведения о Нем из всемирной истории или истории Церкви, сведения о том, что был Христос, и, следовательно, о том, кто сказал те слова, - все это к делу не относится и способно лишь искажать Его образ и превратить слова призыва в неправду.
Я творю неправду, сочиняю слова и если навязываю их человеку, который никогда их не говорил; но и слова, сказанные человеком, будут неправдой или неправдой будет то, что он их сказал, если я изображу Его существенно иным, нежели тем, каким Он был в действительности, когда говорил их. Говорю существенно иным, так как неправильное освещение какой-нибудь частности не в состоянии опровергнуть того факта, что Он сказал это. Точно так же, если Бог хотел явиться на землю под таким строгим инкогнито, которым может облечься лишь Всемогущий, непроницаемым для всякого знания современников. если Он восхотел, причины и побуждения, верно, лучше всего известны Ему самому, но каковы бы ни были эти причины и побуждения, они свидетельствуют о том, что инкогнито имело существенное значение, если Он восхотел именно в образе ничтожного слуги, ничем не отличаясь по виду от простого смертного, дать людям новое учение, и вздумайся кому-нибудь повторять, хотя бы и буквально, сказанные Им слова, но придавая им смысл сказанных Самим Богом - это будет неправдою. так как неправда, будто сказал их Бог.
Можно ли из истории1* узнать что-либо о Христе?
Нет, почему же? Потому что вообще ничего нельзя -знать о Христе. Он - парадокс, предмет веры, доступен только для веры. Всякое же историческое сообщение есть сообщение знания, следовательно, из истории нельзя ничего узнать о Христе, Что бы мы ни узнали о Нем, мало ли, много ли, не узнаешь ничего о Нем, таком, каким Он был воистину. Таким образом. узнаешь о нем нечто другое, нежели то, что Он есть, следовательно, ничего не узнаешь о Нем или узнаешь о Нем неверное - обманешься. История превращает Христа в другого. нежели Он есть воистину, и вот, из истории много узнаешь - о Христе? Нет, не о Христе, ибо о Нем ничего нельзя знать, в Него можно только верить.
*Под историей везде будет подразумеваться всеобщая история, обыкновенная история в противоположность Священной истории.
Можно ли, опираясь на историю, доказать, что Христос был БОГ? Позвольте сначала поставить другой вопрос. Можно ли вообще представить себе более нелепое противоречие, нежели захотеть доказать - пока безразлично, - доказать исторически или каким-нибудь иным путем, что, если какой-нибудь человек есть Бог или выдает себя за Бога, - это соблазн.
Но в чем соблазн, о чем можно соблазниться? О том, что идет вразрез с человеческим разумом. И это-то хотят доказать. Между тем доказать означает сделать что-либо приемлемым разумом, действительным для разума. Возможно ли сделать приемлемым для разума то, что идет вразрез с разумом? Полагаю, что нет, если не хотят впасть в противоречие. Можно только доказать, что это идет вразрез с разумом. Доказательства божественности Иисуса Христа, приводимые Писанием: Его чудеса, Его воскресение из мертвых, вознесение на небо - также приемлемы лишь для веры, то есть не служат доказательствами: они не имеют в виду доказать, что все подобное согласуется с разумом, но, напротив, что это идет вразрез с разумом и, следовательно, является предметом веры.
Вернемся к историческим доказательствам. "Не прошло ли уже более 1800 лет с тех пор, как Христос жил на свете, и не стало ли Имя Его известно всему миру и не обрело ли верующих в Него по всему свету, а учение Его, христианство, не перевернуло ли всего мира, победоносно проникнув во все условия и отношения жизни, и не доказала ли этим история достаточно, даже более, нежели достаточно, что Он был Бог?" Нет, история не доказала этого ни достаточно, ни более чем достаточно, и никогда, ни во веки веков не сможет этого доказать. Что же касается первого положения, то несомненно, конечно, что Имя Его возвещено всему миру, но все ли в Него уверовали - не мне решать, несомненно также, что христианство пересоздало облик мира, победоносно проникнув во все условия и отношения жизни, настолько победоносно, что все теперь именуют себя христианами. Но что же это доказывает? Самое большее, что Иисус Христос был великий человек, пожалуй, величайший из всех. Но чтобы Он был Бог - нет, такого заключения с Божьей помощью не вывести.
Если же ради такого заключения начать с предположения, что Иисус был человек, и затем рассматривать историю этих 1800 лет (результат Его жизни), то можно выводить в возрастающей превосходной степени заключение: великий, величайший, величайший из величайших, когда-либо живших. Если начать с предположения, основанного на вере, что Он был Бог, то этим перечеркиваются, уничтожаются все эти 1800 лет, как совершенно не идущие к делу, не представляющие доказательств ни за, ни против, так как непреложность веры бесконечно выше.
Итак, очевидно, что приходится начать или с того или с другого положения, и если с первого, то так или иначе впадаешь в ошибку, перепрыгнешь в другую область, путем внезапного вывода установишь новую квалификацию --- Бога. в силу которой результат или результаты человеческой жизни вдруг давали бы возможность доказать, что этот человек был Бог? Будь это возможно, можно было бы также ответить н<;
вопросы: какие же потребовались бы результаты, какие понадобились бы великие воздействия и сколько веков для того чтобы результаты жизни человека (таково ведь предположение) могли доказать его божественность? Допустить ли, быть может, что еще в 300-м году не было вполне доказано, что Христос был Бог; что тогда лишь дошли до признания En;
величайшим из великих людей, когда-либо живших, но до пол ного обожествления Его не хватало еще несколько веков? И'-этого же, вероятно, пришлось бы вывести, что жившие около 300-го года и уже тем более жившие в первом столетии не смотрели на Христа как на Бога, тогда как уверенность в том. что Он БОГ, зато увеличивалась с каждым столетием, так что в нашем XIX веке достигла уже такой положительности, в сравнении с которой уверенность первого века была бы лишь слабым чаянием? Последует ли ответ на этот вопрос или нет, в сущности, безразлично.
Несчастье христианской общины
Но в том-то и несчастье христианской общины в течение этих многих веков, что ее Христос ни то ни се: ни то, чем Он был, когда жил на земле, и ни то, чем Он (согласно вере) будет при втором Своем пришествии, но нечто такое, о чем лишь непозволительным образом узнали из истории, а именно, что Он был чем-то очень великим. Да, непозволительным и незаконным путем, так как позволительно лишь верить в Него, йене разузнавать о Нем; люди же вместо того. чтобы верить. взаимно убеждали друг друга в том, что вывод о Христе можно сделать, опираясь на результаты Его жизни за 1800 лет, давшие такие результаты. По мере того как это воззрение входило в честь, из христианства высасывались все его силы и соки: парадокс ослабевал, люди становились христианами, сами не замечая и даже не подозревая возможности соблазна. Учение Христа всячески переиначивали и обтачивали; за правду учения ручался Он Сам; и как не верить Тому, Чья жизнь имела такие последствия в истории? Все стало так просто и непреложно, как 2х2=4, так естественно, а самое христианство стало таким образом язычеством. В христианской общине потянулась воскресная канитель о дивных и неоценимых истинах христианства, о вложенном в веру кротком утешении; но в этом-то и сказалась с особенной силой отдаленность от нас Христа на целых 18 веков: символ соблазна стал непонятен нам, а еще меньше стала понятна сила, заставляющая нас поклоняться Ему. В Христе прославляют как раз то, что, проявись оно в современности, .возбудило бы одну злобу; теперь же, совершенно успокоенные исходом и свидетельством истории о Его величии, люди заключают: так и должно быть. Другими словами: благородное, возвышенное, истинное должно быть признано таковым, раз оно совершено Им; то есть не стремятся в истинном смысле узнавать, что такое Он совершает, а еще меньше стараются по мере своих слабых сил и с помощью Божьей подражать Ему и поступать правильно, благородно, возвышенно, согласно с истиной. Ибо в чем это заключается в сущности, так и не узнают, вследствии чего является возможность в данное время судить об этом совершенно превратно. Ограничиваются тем, что восторгаются и прославляют: уподобляются переводчику, который перевел автора дословно, а потому бессмысленно, действуя так по излишней добросовестности, а может быть, и по излишней трусости, не дерзая давать верного истолкования.
Христианская община упразднила христианство, сама того не сознавая; из этого прямой вывод: единственное, что остается сделать, это попытаться ввести христианство в христианскую общину.
Призывающий
Призывающий, то есть Иисус Христос, в уничижении; это Он произнес те призывные слова. Не с престола славы произносит Он их; будь так, христианство было бы язычеством и Христос приходил бы напрасно; поэтому это и не было так. И скажи действительно сидящий на престоле славы слова: "ко Мне", чего проще было бы кинуться в объятия славы, и диво ли было бы, что к Нему бросились толпы. Но те. которые бросаются таким образом, лишь обманывают себя. воображая, что знают, Кто Такой Христос. Этого не знает никто, а чтобы поверить в Него, надо начинать с уничижения.
Призывающий, говорящий эти слова, то есть Тот, Кому принадлежат эти слова (и вкладывать эти слова в уста другому значит грешить против исторической правды), есть Иисус Христос в уничижении, простолюдин, рожденный презираемой девушкой, сын плотника, родня других простых людей из низших классов, мелкая сошка, который вдобавок (что подливает масла в огонь) называл себя Богом.
Иисус Христос в уничижении сказал эти слова. И ни единого слова Христа, ни единого слова не имеешь ты права принимать, не .может быть у тебя ничего общего с Ним. если ты не сживешься с Ним в его уничижении настолько, что станешь совершенно в положение Его современников, которых Он остерегал: "Блажен, кто не соблазнится обо Мне". Ты не вправе принять слов Христа и отделаться от него ложью; не вправе принять слова Христа и превратить Его в фантастическое существо с помощью болтовни истории, которая, говоря о нем, буквально не ведает, о чем говорит.
Итак, говорит Иисус Христос в уничижении; исторически верно, что Он сказал эти слова; как только изменят Его исторический облик, так становится неправдой и то, что слова эти сказаны Им.
Итак, их сказал простой бедный человек, имевший двенадцать учеников из низших слоев народа, бывший долгое время предметом любопытства, а позже находившийся в общении лишь с грешниками и мытарями, прокаженными и умалишенными, ибо каждому, воспользовавшемуся Его помощью, грозило лишение доброго имени, жизни, имущества или во всяком случае отлучения от синагоги. И вот такой человек сказал: "Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные". О, друг мой, будь ты глух и слеп;
и хром, и поражен проказою и т. д. и т. д., будь ты, чего еще не было, не слыхано и не видано, вместилищем всех человеческих несчастий, и будь Он в состоянии чудом помочь тебе, - все-таки возможно, что ты (и это будет вполне по-человечески) больше всех этих страданий убоялся бы кары, налагавшейся за принятие помощи от Него, кары, состоявшей в отлучении от общения с другими людьми, во всеобщем презрении, поношении изо дня в день, пожалуй даже в лишении жизни. С твоей стороны было бы вполне по-человечески рассуждать так: нет, спасибо; лучше уж оставаться глухим и т. д., чем заплатить за помощь такою ценою.
"Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные", - зовет Он, открывая свои объятия. О, если это говорит человек в шелку, звучным, полным приятности голосом, так красиво раздающимся под высокими сводами, человек в шелку, слушать которого и приятно и лестно, если так говорит король в пурпуре и короне, у которого полны руки даров, то, не правда ли, в этом есть смысл? Но какой бы смысл ты ни придавал этому, одно несомненно, что это не христианство, а нечто прямо противоположное, идущее елико возможно вразрез христианству; ибо вспомни Призывающего.
И теперь сам посуди, ты вправе это сделать, но вообще люди не вправе делать то, что так часто делают, - обманывать себя самих; посуди сам, насколько заманчив призыв человека, общества которого бежит всякий, в ком есть капелька ума, кому есть еще что потерять в жизни; насколько заманчиво, если такой человек - да это до того нелепо и безумно, что не знаешь, смеяться или плакать над этим, - если такой человек говорит слова, которых безусловно меньше всего можно было ожидать от него. Скажи он: придите ко мне и помогите мне, или: оставьте меня с миром, или: пощадите меня, или гордо:
я презираю всех вас, - это было бы еще понятно; но Он просто говорит: придите ко мне; да, поистине заманчиво. И кого Он зовет вдобавок? Всех труждающихся и обремененных - как будто этим людям мало тех бед, которыми они обременены, чтобы они еще взвалили себе на плечи все последствия общения с Ним. И в довершение Он еще прибавляет: "Я успокою вас". Этого только недоставало. Он хочет помочь им. О, я готов сказать, что самый добродушный насмешник из его современников мог бы на это заметить: "Ну, что касается этого - лучше бы ему оставить попечение; захотеть помочь другим, когда сам в таком положении". Это все равно, как если бы нищий заявил в полицию, что его обокрали. Одинаковое противоречие, если тот, кто сам больше всех нуждается в помощи, предлагает ее другим. Да, с человеческой точки зрения это безумное противоречие, что человек, которому буквально преклонить голову негде, про которого с таким основанием говорили презрительно: се - человек!, взывает: придите ко мне, все страждущие, я вам помогу.
Испытай же себя, ты вправе это сделать, вправе испытать самого себя, напротив вправе, не подвергнув себя испытанию, дать другим обморочить тебя или сам себя обморочить, будто ты христианин. Итак, испытай себя; что, если бы ты жил одновременно с Ним? Правда, Он, увы, говорил, что Он - Бог. Так говорил не один безумец, а современники рассуждали: "Он кощунствует". Да, вот почему и объявлена была кара за принятие помощи от Него; в том-то и вылилось богобоязненное попечение существующего строя и общественного мнения, дабы никто не был введен в заблуждение; Его преследовали из страха Божьего. И прежде чем прибегнуть к его помощи, надо подумать, представить себе, что этим навлекаешь на себя не только людскую кару, но - подумай об этом хорошенько - и гнев Божий, так как кара людская является карой Божьей богохульнику, призывающему:
Придите же к Нему, все труждающиеся и обремененные. Не правда ли, тут нечего торопиться, тут есть из-за чего приостановиться, да, кстати, свернуть в сторону. И если бы ты, будучи Его современником, не пожелал таким образом улизнуть в сторону или, состоя членом нынешней христианской общины, не захотел таким путем стать христианином, то тебя ожидала бы чудовищная остановка, остановка, обусловливающая возможность возникновения веры, - ты остановился бы на возможности соблазна.
Для того чтобы выразить возможно ярче и нагляднее, что причина остановки в Призывающем, что останавливает Сам Призывающий, в силу чего последование призыву отнюдь не оказывается таким простым шагом, как это обыкновенно воображают, напротив, весьма сложной задачей, так как нельзя попросту воспользоваться приглашением, 'оставляя в стороне Самого Приглашающего, я вкратце прослежу Его жизнь, разбив ее на две части. Обе эти части различны между собою, хотя могут быть объединены общим определением уничижения, для Бога всегда будет уничижением являться в образе человека, будь этот человек хоть царем царей, и уничижение не существеннее от того, что человек этот простой, бедный человек, которого поносят, на которого, как прибавляет Писание, плюют.
Первая глава истории его жизни
Поговорим теперь о Нем попросту, без стеснения, совершенно так же, как говорили о Нем современники; и как принято говорить в современности о человеке, которого видят мимоходом на улице и о котором известно, где он живет, на каком этаже, кто он, чем кормится, кто его родители, его родня. какого он сложения, как одевается, с кем водится и в котором с виду нельзя заметить ничего отличного от других, словом, как говорится о современнике, по отношению к которому нечего особенно стесняться. Современность, включая тысячи живых людей, не вмещает в себя различия, обусловливаемого тем, что один, быть может, оставит по себе память на веки вечные, а другой действительно есть приказчик, нисколько не хуже других.
Итак, будем говорить о Нем, как современники о современнике. Я хорошо знаю, что я делаю, и поверь мне, что заученная, вышколенная, вялая привычка всеобщей истории, в силу которой всегда говорят о Христе с известной почтительностью, так как узнали из истории и наслушались, что Он-де был чем-то очень великим, - вся эта почтительная привычка не стоит выеденного яйца; сна бессмысленна и лицемерна, и столько же богохульна; ибо богохульство - питать бессмысленное почтение к тому, по отношению к которому можно занять лишь одно из двух положений: или верить в него, или соблазниться о нем.
Итак, перед нами Иисус Христос в уничижении, простой человек, рожденный презираемой девушкой, сын плотника. Но самое время, в которое Он выступает, и окружающие Его условия таковы, что не могут не обратить на Него особою внимания. Маленький народ, среди которого Он явился, избранный Богом народ, как называли себя иудеи, жил в ожидании Мессии, которому суждено было водворить в стране золотой век. Само собой разумеется, что весь облик, в котором выступил Иисус Христос, до крайности не соответствовал чаяниям большинства народа. Зато он более отвечал древним пророчествам, которые не могли не быть известны народу. И вот Он выступил. Один Его предшественник привлек к Нем) внимание народа, а сам Он решительно сосредоточил на себе это внимание своими чудесами и знамениями, о которых заговорила вся страна; и вот Он стал героем минуты, за которым повсюду ходили несметные толпы. Сенсация, возбуждаемая им, была огромна, глаза всех были обращены на Него, и всем, кто только в силах был ходить на ногах или хоть ползком добраться до него, необходимо было взглянуть на это чудо. Всем и каждому необходимо было составить себе о Нем собственное мнение, так что поставщики вестей, мнений и суждений готовы были объявить себя несостоятельными, так велик был спрос и так резки были противоречия. И все же Он. чудотворец, оставался все тем же простым человеком, буквально не имевшим где преклонить голову. И не забудем: знамения и чудеса представляют для современников совершенно реальную силу _ резко отталкивающую или непреодолимо притягивающую, нежели ту, какую они имеют по прошествии 1800 лет, особенно же в том подогретом виде. в каком часто преподносят их в своих речах священники. Знамения и чудеса для современников есть нечто такое неотвязное, наступающее и самым настоятельным образом заставляющее так или иначе реагировать на него. И если человек не расположен верить в них, то немудрено, что он вознегодует на то, что очутился в отношении к ним в положении современника, так как такое положение чрезмерно осложняет жизнь для более развитых и образованных людей. Решиться признать своего же современника воистину чудотворцем - дело совсем особого рода; но поскольку нас отделяет от Него известное число лет, да вдобавок результаты Его жизни позволяют нам пофантазировать вволю, то недолго вообразить себе, что мы и впрямь верим в Его чудеса и знамения.
Итак, толпа была увлечена им, ликуя следовала за ним, видела Его чудеса и знамения - и те, которые Он совершал. и те, которых не совершал, - обрадованная надеждою, что наступит золотой век, когда Он станет царем. Но толпа редко отдает себе отчет в своих суждениях, сегодня судит так, а завтра иначе. Умные и рассудительные люди потому и не примыкают к толпе зря. Разберем же, как пришлось бы рассуждать умному человеку из современников, когда улеглось первое впечатление изумления и удивления.
Умный и рассудительный человек сказал бы: "Допустим, что человек этот действительно является тем, за кого себя выдает, то есть за нечто весьма великое, - что касается его божественности, то я не могу смотреть на это иначе как на преувеличение с его стороны, за которое я и не стал бы к нему придираться, и которое охотно простил бы ему. если бы действительно видел в нем нечто необыкновенное. Допустим также, что Он творит чудеса, - насчет чего я, впрочем, сомневаюсь и во всяком случае откладываю свое суждение. Но чем же объяснить тогда, что этот самый человек так неразумен, так ограничен, так абсолютно лишен знания людей, так слаб или так добродушно-тщеславен или как там еще назвать это, что поступает так: почти навязывает людям свои благодеяния. Вместо того чтобы гордо и повелительно держать людей в самом почтительном отдалении и принимать их поклонение, лишь редкий раз показываясь им, Он доступен всем и каждому или, вернее, Сам идет ко всем, общается со всеми, словно в том и заключается необыкновенное, чтобы быть слугою всем, словно быть чем-то необыкновенным, за какового Он себя выдает, и значит скорбеть о всех, тревожиться о том, захотят ли люди воспользоваться его помощью или нет, словом, как будто положение необыкновенного человека в том заключается, чтобы взвалить на себя бремя забот.
Все это для меня - необъяснимая загадка. Непонятно, чего он хочет, чего добивается, к чему стремится, в чем смысл всего. Нисколько не отрицаю, что он иными своими изречениями обнаруживает способность глубоко проникать в сердца людей; но в таком случае, казалось бы, Он мог бы знать то, что я и с половиною того знания, каким сейчас обладаю, мог бы сказать ему заранее, а именно, что таким путем ничего не добьешься на этом свете, если только не добиваешься, презирая всякую житейскую мудрость, прямодушно остаться в дураках или не заходить в своем прямодушии так далеко, что всему предпочитаешь смертную скорбь? Но надо же быть сумасшедшим, чтобы добиваться этого. Повторяю, как Ему, сердцеведу, не знать, что людям нужен обман и что, придавая своему обману вид благодеяния, благодетельствуешь весь человеческий род. Тогда ты стяжаешь себе все преимущества, даже самое драгоценное из всех - возведение современниками в благодетели человечества; когда же ты будешь лежать в могиле - наплевать тебе на то, что скажет о тебе потомство. Жертвовать собою так, как Он это делает, нисколько не дорожить собою, почти умолять людей, чтобы они принимали Его благодеяния - нет, мне и в голову не может прийти примкнуть к Нему. Положим, Он меня и не приглашает; Он ведь зовет к Себе только труждающихся и обремененных".
Другие, столь же умные и рассудительные люди сказали бы:
"Жизнь Его попросту бред. Да это еще самое мягкое выражение; судя о Нем так, проявляешь особое добродушие, которое позволяет совсем забыть о том чистейшем безумии, в которое Он впадает, мня себя Богом. Жизнь Его положительно бред. Так можно жить самое большое два года в молодости. А ему уже за тридцать и он буквально ничто. Дальше: в самом непродолжительном времени он совершенно утратит всякое уважение и значение между людьми, единственное его достояние, о котором еще могла идти речь. Кому желательно укрепить за собою расположение народа надолго - что я вообще считаю самою ненадежною вещью на свете, - должен поступать совсем иначе. Не много надо времени, чтобы успел надоесть толпе тот, кто постоянно готов к ее услугам; на него станут смотреть как на погибшего человека, как на глупца, который может считать себя счастливым, окончив жизнь где-нибудь в углу, забытый миром и сам забыв о нем, если только не предпочтет, оставаясь верным своему прошлому, остаться на месте, пасть жертвой, что и неизбежно связано с первым. Что Он сделал для своего будущего? Ничего. Занимает ли Он какое-нибудь прочное, обеспеченное положение? Нет. Что у Него впереди? Ничего. Он снискал некоторое благоволение народа - поистине самое подвижное из всякого рода движимого имущества, которое мигом может перейти в огромное неблаговоление. И примкнуть к Нему? Нет, спасибо, я, славу Богу, еще не сошел с ума".
Или: "Оставляя за собой право во имя здравого смысла воздержаться от всякого суждения по поводу Его утверждения, будто Он Бог, нельзя не согласиться с тем, что Он действительно представляет нечто выдающееся и скорее хочется пенять провидению на то, что оно столько даровало подобному человеку, который поступает как раз обратно тому, что сам же Он говорит: "Не мечите бисера перед свиньями" - вот и кончится тем, что свиньи действительно и затопчут Его. От свиней другого нечего и ждать, но можно было бы ожидать, чтобы тот, кто сам обратил на это внимание, не поступал как раз так, как Он сам знает, поступать не следует. А вот если бы возможно было как-нибудь перенять у Него Его мудрость, курьезную же мысль Его, которою Он, по-видимому, сам так дорожит, мысль - будто Он Бог, я с удовольствием оставляю Ему в полную собственность, - а вот если бы можно было просто прокрасться к Нему ночью и перенять от него эту мудрость. Воспользоваться ею, отредактировать да пустить ее в ход, я уже сумею, и, конечно, совсем иначе, нежели Он. И ручаюсь, из нее вышло бы на диво всему миру нечто совсем другое; я небось вижу, какие глубины скрываются в Его речах; беда лишь в том, что Он уродился таким. И как знать, пожалуй, в конце концов удастся выманить у Него всю Его мудрость; пожалуй. Он и в этом отношении окажется настолько добродушно-глупым, чтобы открыться начистоту. В этом нет ничего невозможного; мне даже сдается, что мудрость, которою Он, видимо, наделен, дарована в Его лице глупцу, - вся Его жизнь одно сплошное противоречие. Примкнуть же к Нему, стать Его учеником - нет уж, увольте. Это все равно что стать дураком".
Или: "Если этот человек стремится к добру и истине, - чего я, однако, не берусь решать, - то Он по меньшей мере приносит пользу, особенно неопытной молодежи, хоть тем, что доказывает яснее ясного даже для самых ослепленных, доказывает, что во всех этих высокопарных призывах к служению добру и истине есть значительная доля смешного. Он подтверждает наблюдательность и сметливость поэтов нашего времени, неукоснительно выходящих представителями добра и истины, каких-то полоумных, или таких простаков, которым хоть кол на голове теши. Напрягать свои силы до крайности, как Он, отрекаясь от всего, кроме трудов и тягот, быть к услугам людей постоянно в любую минуту, превосходя усердием самого усердно ищущего практики врача - и все из-за чего? Разве это дает Ему хлеб насущный? Отнюдь нет; Ему, насколько можно судить, еще и в голову не приходило думать о хлебе насущном. Или Он зарабатывает этим деньги? Нет, ни гроша; у Него нет за Душой ни гроша, да и заведись у Него грош. Он сейчас же отдал бы его. Так, может быть, Он желает стяжать Себе почетное положение в государстве? Как раз наоборот: Он ненавидит всякие мирские почести. И если бы еще Он, отвергая мирские почести, ухитрился существовать без ничего, имел в виду проводить жизнь в приятном безделье, - в этом был бы все-таки смысл. Но Он живет и работает напряженнее, чем любой слуга государства, который почерпает за свой труд награду в почестях, напряженнее, чем любой делец, загребающий деньги лопатой. Зачем же Он так утруждает Себя? Ведь утруждать себя так для того, чтобы стяжать презрение, насмешки и т. п. - поистине на это нужна охота особого рода. Понятно, если кто-нибудь пробивается сквозь толпу, чтобы добраться до места, где распределяют деньги, честь и славу. Но пробиваться вперед, чтобы попасть на лобное место - как это возвышенно, по-христиански глупо".
Или: "Об этом человеке ходит столько слухов, основанных на суждениях тех лиц, которые ничего не смыслят и боготворя! Его, и столько слухов, основанных на приговорах строгих лиц. которые, пожалуй, все-таки неверно поняли Его; меня же никто не обвинит в поспешном суждении; я держусь по отношению к Нему беспристрастным зрителем, даже больше - проявляю к Нему всевозможную снисходительность и терпимость. И пусть даже рассудок до известной степени пасует перед этим человеком, - что же из этого следует, какой приговор? Вот какой. Во-первых, я не могу иметь о нем никакого мнения. И не вследствие того, что Он выдает себя за Бога; насчет этою у меня во веки веков не будет никакого мнения; нет. я беру Его просто как человека. Лишь результат его жизни может показать, действительно ли Он был чем-то необыкновенным, или не в самообольщении применял к Себе слишком крупную мерку. и не только к Себе, но и вообще к человеку. Большего я при всем желании не могу сделать для Него. Будь Он хоть единственным моим другом, собственным моим сыном, я не мог бы судить о Нем снисходительнее или судить вообще иначе. Но отсюда несомненно явствует, что мне по основательным причинам нельзя составить о Нем для себя какого-нибудь мнения. Ведь чтобы составить себе мнение, мне прежде всею надо увидеть результаты Его жизни, вплоть до последнего, то есть дождаться Его смерти. Только тогда, и то лишь предположительно, могу я составить себе мнение о Нем; и даже в гаком случае мнение мое о Нем будет лишь мнением относительным. так как в то время Его самого уже не будет. Таким образом. само собою разумеется, что для меня невозможно примкнуть к Нему. пока Он жив. Тот авторитет, с каким, говорят. Он проводит свое учение, не может иметь для меня решающего значения; нетрудно увидеть, что Он вращается в заколдованном кругу, все время ссылаясь на то самое, что Он как раз и должен доказать, и что может быть доказано опять-таки лишь конечным результатом Его жизни, -- разумеется, поскольку это не связано с Его idee fixe (фр. - навязчивая идея), что Он Бог; ведь если Он прав только потому, что Он Бог. то ответ будет: да, если. Но вот какую уступку я могу сделать Ему: если бы я, положим, жил в позднейшее время, и если бы тогда по результатам Его жизни, по последствиям ее в истории было доказано, что Он был чем-то необыкновенным, - то, пожалуй, я не был бы окончательно против того, чтобы стать Его учеником".
Священник сказал бы: "В качестве обманщика и смутьяна Он проявляет, в сущности, необычайную честность, вследствие чего и не может стать так уж безусловно опасным; конечно, не шутка глядеть на всю эту горячку, не шутка видеть, какой Он пользуется громадной популярностью; но это все только до поры до времени; пройдет горячка, и народ - именно народ - Его опять низвергнет. Честность же Его в том, что, выдавая Себя за Мессию, Он так мало старается походить на него. Это честно, как со стороны подделывателя банковых ассигнаций подделывать их настолько плохо, чтобы каждый сколько-нибудь в них смыслящий сразу увидел бы подделку. Правда, все мы ждем Мессию; однако ни один разумный человек не ждет, что это Бог появится собственной персоной, и каждый религиозный человек содрогается перед богохульством этого человека, именующего Себя Богом. И тем не менее все мы ожидаем Мессию. Но мир управляется не мятежной силой, проявляющейся скачками, и самое мировое развитие, как это уже сказано словом "развитие", не революционного, а эволюционного характера.
Истинный Мессия поэтому явится совсем в ином образе, явится самым пышным цветком и лучшим завершением существующего. Вот каким явится Мессия и поступать будет совсем иначе: он признает существующее компетентной инстанцией, созовет все духовенство, выскажет ему свое заключение и вручит ему свои полномочия; а затем, если получит на выборах большинство, будет признан и приветствуем, как нечто необыкновенное, как истинный долгожданный Мессия.
В поведении же этого человека есть что-то двойственное; в Нем чрезмерно преобладает судья, и Он как будто одновременно хочет быть судьей, осуждающим существующее, и Мессией. Ведь если бы Он не хотел быть судьей, зачем это безусловное отчуждение, это удаление от всего, что именуется существующим? Если бы Он не хотел быть судьей, к чему тогда Его сумасбродное бегство от действительности в общество невежественной черни. Его революционное высокомерное пренебрежение всеми интеллигентными силами существующего, стремление начать сначала, совершенно сызнова, с помощью рыбаков и ремесленников. К чему поставить Себя так, что Его незаконнорожденность является как бы эпиграфом для всей Его жизни по отношению к существующему. Считай Он себя только Мессией, к чему тогда говорить, что к старой одежде не приставляют новой заплаты; ведь это как раз боевой клич всякой революции; в этих словах слышится решение не признавать существующего и решение смести его долой, вместо того чтобы примкнуть к существующему и улучшить его, раз Он - реформатор, и развить, усовершенствовать его, раз Он Мессия.
Вот в чем двойственность; никак нельзя быть одновременно и судьей и Мессией; и эта двойственность погубит Его; я это уже предвижу. Катастрофу в жизни судьи правильно представить себе насильственной смертью; но жизнь Мессии не может завершиться гибелью: тогда он не истинный Мессия, не тот, кого ожидают, кого ждет существующее - дабы обоготворить его.
Народ еще не видит этой Его двойственности, но видит в Нем Мессию, чего не может видеть в Нем существующее, а может видеть лишь народ, то есть случайный сброд, праздная, распущенная толпа, может видеть потому, что она сама меньше всего представляет собою что-либо существующее. Но как только эта двойственность открывается, Он пропал. Нет, в таком случае предшественник Его имел куда более определенный цельный облик; он был лишь судьей. А то что это за смешение понятий, что за путаница - желать быть и тем, и другим, да еще в довершение заблуждения самому признавать предшественника Своего за того, кому надлежало произнести суд - то есть сделать существующее приемлемым и вполне способным принять Мессию - и самому желать быть тем, кого ожидают, кто следует за судией, и все-таки не хотеть примкнуть к существующему".
Философ сказал бы: "Человеку считать себя Богом, такое ужасное или, вернее, безумное тщеславие! Беспримерно, подобного, доходящего до крайности чистого субъективизма и чистого отрицания еще не было ни видано, ни слыхано. У Него нет никакого учения, никакой системы; Он, в сущности. ничего не значит; Он лишь то и дело варьирует какие-то афоризмы, какие-то поучительные изречения и параболы, вот чем Он ослепляет толпу. Кроме того, Он совершает разные чудеса и знамения, так что толпа, вместо того чтобы познать что-либо или воистину научиться чему-либо, попросту верует в Нею, в Него, самым фатальным образом навязывающего другим свою субъективность. Ни в Нем, ни в Его речах нет следа объективности или позитивности, так что Ему незачем погибать в прямом смысле, с философской точки зрения Он уже погиб;
удел чистого субъективизма и есть гибель. Нельзя же признать, что Он - личность замечательная, что Он, не касаясь вообще Его чудес и знамений, в качестве учителя постоянно повторяет чудо с пятью хлебами: с помощью малой толики лиризма и нескольких афоризмов Он вызывает волнение во всей стране. Но если даже оставить без внимания ту безумную идею, что Он - Бог, нельзя не остановиться на нелепом заблуждении, обнаруживающем крайне убогое философское образование: воображать, что Бог вообще мог бы воплотиться в отдельном человеке. Божество воплощается в роде, во всеобщем, в целом; но нельзя же смешивать род с индивидом. Дерзость субъективизма вообще в том, что единица воображает себя чем-то особенным, ну а когда отдельный человек воображает себя Богом, то это прямое безумие. Если допустить такое безумие, то есть допустить, что отдельный человек может быть Богом, то ради последовательности пришлось бы допустить поклонение этому отдельному человеку; более же грубой философской бессмыслицы нельзя себе и представить.
Мудрый государственный деятель сказал бы: "Нельзя отрицать, что Этот человек представляет собой в данную минуту силу, если, разумеется, отбросить Его фантазию, что Он Бог. На подобных вещах надо раз навсегда поставить крест; это дело чисто любительское, которое никого ни к чему не обязывает, а всего менее государственного деятеля. Государственному деятелю важно одно - какую силу представляет собою данный человек, а что Он в настоящий момент представляет собою силу, нельзя отрицать, как уже сказано; нелегко разобраться в том, чего Он хочет, к чему стремится; если видеть в Его поступках мудрость, то мудрость эта должна быть совершенно нового рода и не совсем чужда тому, что вообще называется безумием. У Него значительные преимущества, но Он как будто Сам их уничтожает, вместо того чтобы ими пользоваться: он все отдает, а взамен ничего не получает. Я смотрю на Него как на феномен, с которым, как и со всяким феноменом, лучше не связываться, так как совершенно невозможно учесть Его или Его конечных результатов. Возможно, что Он станет царем, но не невозможно также или, вернее, одинаково возможно, что Он кончит на эшафоте. Его стремлениям недостает серьезности. Делая чудовищные взмахи. Он только парит в воздухе, но не двигается с места; Он не закрепляет концов, не отмечает курса, Он просто парит в пространстве. Собирается ли Он бороться за национальную идею или добивается общественного переворота; республика Ему нужна или царство; какой партии желает Он держаться, против кого восстать, или хочет ладить со всеми партиями, или, наконец, бороться со всеми? Примкнуть к Нему... нет, что последнее, на что я пойду; наоборот, я буду остерегаться этого пуще всего. Я буду держаться совсем смирно, тихо, ничего не предприму, как будто меня и нет совсем; нельзя ведь предвидеть, как Он отзовется на малейшее явное мероприятие и какие это вызовет осложнения. Он - опасный человек в известном смысле, даже чрезвычайно опасный. Но мой расчет o- поймать Его именно тем, что я ничего не предприму против Него. Сломить Его надо, но, вернее всего, Он Сам Себя погубит, Сам споткнется; я же во всяком случае теперь не в силах столкнуть Его и не знаю никого, кто был бы в силах это сделать. Предпринять против Него что-нибудь теперь же было бы самому лезть на рожон. Нет, тут возможно только пассивное противодействие и больше ничего; последствия Его поступков, верно, примут такие колоссальные размеры, что Он Сам запутается в них и - падет".
Степенный буржуа, высказывая свое мнение, резюмировал бы этим суждения всей семьи:
"Нет, нам нечего залетать так высоко; все хорошо в меру; а недохватить и перехватить всегда плохо. Или, как говорит французская пословица, которую я недавно слышал от одною проезжего агента, "всякая сила, ломя через силу, обессилевает". Так и этот человек: Ему уже не миновать гибели. Я серьезно и взялся за своего сына, остерегал и стращал его, чтобы он не сбился с толку, не примкнул бы к этому человеку. И с какой стати идти за Ним? Оттого, что все бегут за Ним? Да кто эти все? Праздный сброд, бродяги да шатуны. Им что ж. Они легки на подъем. Из оседлых же и зажиточных людей не очень-то много у него приверженцев, а из умных и почтенных людей. с которыми я всегда считаюсь, и вовсе никого. Ни статский советник Еппесен, ни действительный статский советник Маркус, ни богатый страховой агент Христоферсен не пошли зц ним. А эти-то люди небось знают доподлинно, что и как. Или взять духовенство наше; кому лучше знать толк в таких делах? Но и оно сторонится Его. Еще вчера вечером пастор Гренвальд сказал в клубе: "Он добром не кончит". А этот пастор не только на проповеди горазд, его надо слушать не по воскресеньям в церкви, а по понедельникам в клубах; ох, будь у меня только половина его знания света. И он раз сказал то, что надо, словно мои мысли вычитал: "Один сброд бежит за Ним по пятам: праздные, распущенные люди". И почему бегут за Ним? Потому, что Он творит какие-то чудеса. Но кто ручается, что это - чудеса, или кто порукой, что Он передаст ту же чудотворную силу своим ученикам? Во всяком случае, чудо есть нечто весьма недостоверное; а что верно, то верно: каждый серьезный отец. у которого есть взрослые сыновья, не может не призадуматься. не озаботиться тем, чтобы сыновья не соблазнились и не примкнули к нему вместе с теми отчаянными, которые бегут за Ним, да, именно отчаянными, которым нечего терять. Да и тем людям как Он помогает? Надо с ума сойти, чтобы захотеть такой помощи! Взять хоть самого жалкого бедняка, и тот с Его помощью попадет из огня да в полымя; ввергаешься в еще худшие бедствия, которых избег бы, оставаясь тем, чем был. - попросту нищим".
А краснобай-насмешник - не из тех, кого презирают за злость, но из тех, чьим остроумием восхищаются и кого любят за добродушие - сказал бы:
"Да это, в сущности, бесподобная идея, которая всем нам послужит на пользу: обыкновенному человеку взять да вообразить себя Богом. Если это не благодеяние для людей, то я не знаю, что такое благо или благодеяние для людей. Если предположить, что признаки божественности в том, чтобы ничем не отличаться от других людей, быть совсем как все, ни больше ни меньше, то все мы Боги. Да здравствует совершивший такое чрезвычайное, важное для людей открытие. Завтра и я публикую, что я, нижеподписавшийся, - Бог, и совершивший открытие не сможет опровергнуть мое заявление, не впав в противоречие с самим собой. В сумерках все кошки серы, и раз богоподобие должно быть чем-то общим для всех людей, причем один не отличается от другого, то наступили сумерки, и все мы . что, бишь, я хотел сказать? -- все мы, все и каждый _ боги; ни один ни в чем не уступает другому. Нет, смешнее этого нельзя себе представить. В противоречии всегда есть комический элемент, а тут выходит самое крупное противоречие и, следовательно, получается высший комизм. Заслуга не моя' честь всецело за тем, Кто совершил открытие, что человек совсем такой же, как мы все, лишь не столько одетый, сколько оборванный, то есть плохо одетый, который ближе всего бы подошел под рубрику "нищий", во всяком случае скорее, чем под рубрику "Бог", - является Богом. Жаль только начальника "Приказа о бедных", который ничего не выигрывает от такого генерального повышения в чине всего человечества".
О, друг мой, я хорошо знаю, что делаю, знаю свою ответственность, и в душе непоколебимо навеки уверен з правильности того, что делаю. Итак, представь себя современником Призывающего. Представь себе, что ты один из страждущих, призываемых Им, но и представь себе также, чему ты подвергаешься, становясь Его учеником, Его последователем. Ты рискуешь, безусловно, лишиться почти всего в глазах всех разумных, рассудительных и почтенных людей. Призывающий требует от тебя, чтобы ты отказался от всего, отстал от всего, но современная тебе мудрость житейская не отстанет от тебя, и приговор ее гласит: примкнуть к Тому Человеку - безумие. И нет предела насмешкам, которые обрушатся на тебя; между тем Его почти щадят из сострадания. "Ибо, - говорят люди, - мечтатель останется мечтателем, и пусть Его; но стать всерьез Его учеником - это уж верх сумасшествия. Есть только один способ перещеголять безумием безумца - это всерьез примкнуть к Нему и считать Его мудрецом".
Не говори, что все изображенное здесь - преувеличение; ты ведь знаешь (хотя. может быть, до сих пор и не отдавал себе в этом ясного отчета), что из всех просвещенных, разумных и всеми уважаемых людей того времени нашелся лишь один, который всерьез заинтересовался Им. хотя, пожалуй, кое-кто и даже многие и любопытствовали насчет Него; и вот лишь один-единственный решил пойти к Нему... тайно, ночью. Ну а ты, конечно, знаешь, что тайком, по ночам люди ходят запретными путями, когда не хотят, чтобы знали, куда идешь. Подумай же, какой приговор выносится таким отношением Ему, Призывающему: открыто идти к Нему - позор, которого не захочет навлечь на себя ни один дорожащий своей репутацией человек, как не захочет идти открыто в... туда, куда тоже ходят тайком, по ночам; не стану пояснять, куда.
"Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас ".
Вторая глава истории его жизни
Но вот с Ним случилось то, что предсказывали все умные и разумные люди, государственные деятели и простые обыватели, насмешники и прочие. И даже если в такую минуту, когда. казалось бы, самые ожесточенные люди не могли бы не почувствовать сострадания, даже черствые, как камни, сердца не могли бы выдержать, - раздались насмешки: "Другим помогал, пусть же поможет самому Себе", - то затем, наверно. повторялось тысячи и тысячи раз тысячами и тысячами людей:
"Прежде Он все говорил, что час Его еще не пришел; а теперь, видно, пришел?" А что в это время должно было твориться в душе каждого отдельного верующего человека? Подумать страшно. И все же нельзя не думать о той ужасающей пропасти, которая с чисто человеческой точки зрения открывалась верующему в том факте, что Бог в образе человека, который мог бы Его божественным учением и всеми Его знамениями и чудесами обратить на путь истинный и Содом и Гоморру2, на самом деле оказался оплеванным, поруганным, казненным.
Вопрос "кем Он был?" разрешается значительно легче после того, как власть имущие и пользующиеся уважением люди и все это пассивное сопротивление существующего строя в связи с различными мероприятиями ослабили первое представление о Нем и когда народ устал ждать; после того, как жизнь Его. вместо того чтобы постепенно завоевывать Ему все больше и больше почета, наоборот, все более и более роняла Его в мнении света. Каждому ведь известно, что о человеке судят смотря по тому, с кем он водится. А Он с кем водился? Сам Он был исторгнут из общества людей, и Его окружали люди из низших слоев населения, затем грешники и мытари, которых избегает каждый, имеющий хоть какое-нибудь положение в обществе, избегает ради сохранения своего доброго имени и чести, а уж как не желать сохранить за собою в жизни доброе имя и честь. Далее, Его окружали прокаженные, которых избегает каждый, бесноватые, которые вселяют лишь ужас, больные и расслабленные, нищие и вообще отбросы общества. И кто же Он, Тот, Кто и с такою свитою остается предметом гонения власть имущих? Он - тот, кого презирают как соблазнителя, обманщика, богохульника. И если власть имущие и не выражают Ему открыто своего презрения, то лишь из чувства некоторого сострадания; другое дело, что они боятся Его.
Так вот каким Он выступает. И берегись поддаться впечатлению того, о чем ты узнал лишь впоследствии, а именно, что Его превосходство, доходящее почти до божественного величия, никогда не проявлялось с такой очевидностью, как именно тогда. О, друг мой, раз ты современник Того, Кто не только Сам отлучен от синагоги, но Кто навлекает такое отлучение и на других, которые только пожелают принять от Него помощь, словом, раз ты современник столь презираемого Человекa презренность Которого - факт неоспоримый, вряд ли ты возьмешь на себя дать всему обратное толкование или, что одно и то же, выступить обособленной от всех одинокой личностью, один пойти против всех. Да и как отважиться на то, что считается нелепым чудачеством, пожалуй, даже преступлением.
Главный же камень преткновения - обычное Его общество, Его апостолы. Какая нелепость, вполне гармонирующая с первой, избрать себе учеников из рыбарей, невежественных людей, которые еще вчера ловили сельдь, а завтра - вполне в связи с основной нелепостью - должны идти с проповедью по свету и пересоздавать мир. И это делает Он, именующий себя Богом, и таковы-то Его избранники, Он, что ли, должен внушить уважение к таким апостолам или они стяжают у людей уважение к Нему? Да, если Он, Призывающий, безумный мечтатель, то и свита у Него вполне подходящая; ни один поэт не мог бы придумать для него лучшей. Учитель, мудрец или как там Его назвать, нечто вроде обанкротившегося гения. Сам Себя именующий Богом, - и окружен ликующей чернью, парою-другой мытарей, людей, опороченных судом и прокаженных, а ближе всего своими избранниками, апостолами. И вот эти-то компетентные инстанции по части решения вопроса: "Что такое истина", эти рыбаки, портные и сапожники не только дивятся Своему учителю и господину, каждое Его слово принимают за самую мудрость и истину, не только видят то, чего не видит никто другой - возвышенность и святость, - мало того, видят в Нем еще Бога и поклоняются Ему.
Ни один поэт не придумает лучше, если только не упустит из виду того плюса, который заключается в данном положении, - страха, внушаемого Этим человеком власть имущим, которые строят козни, чтобы погубить Его. Только Его смерть может успокоить и удовлетворить их. Они установили позорную кару для тех, кто примыкает к Нему, даже для тех, кто примет от Него помощь, и все-таки не знают покоя, не могут вполне увериться в том, что все это лишь бред и безумие. Так обстоит дело с власть имущими. Народ же, который сначала боготворил Его, более или менее уже махнул на Него рукой, и лишь изредка в народе вновь вспыхивает представление о Нем; во всем Его существовании нет ничего, чему могла бы позавидовать самая завистливая душа. Да и власть имущие тоже едва ли завидуют Его жизни, но лишь требуют Его смерти, ради собственной безопасности, ради собственного успокоения, ради того, чтобы все опять пошло по-старому, еще более укрепленное грозным предостерегающим примером Его судьбы.
Вот две главы Его жизни. Началось с того, что народ боготворил Его, тогда как все, что именуется существующим строем, что имеет какую-нибудь власть и влияние, злобно, но трусливо, тайком плели Ему сети, в которые Он и пошел? Да, пошел, но сознательно, видя их. Наконец, народ открыл, что ошибся в Нем, что исполнение пророчества в Нем как нельзя меньше отвечало ожиданиям народа, грезившего о золотом веке. И народ отвернулся от Него. а власть имущие затянули сет;. и народ, который теперь увидел себя окончательно обманутым, обратил против Него всю свою ненависть и горькое разочарован.
Для полноты картины нельзя не присоединить сюда лишь сострадательных или, вернее, кружок сострадательных людей. Сострадание-свойство общественное, и сострадательных людей всегда тянет собраться в кружок, неизменными участниками в котором являются вздорная ограниченность, злорадство и зависть; еще один язычник заметил, что никто не прыток так на проявление сострадания, как завистник, и в кружке сострадательных потекла такая речь: "Право, жаль бедняка, что пришлось Ему так кончить. Все-таки Он был добрый малый. Ну пусть Он хватил через край, именуя Себя Богом, все-таки Он был истинно добрым к бедным и нуждающимся, хотя и высказывал Свою добро странным образом, становясь с ними запанибрата и возясь постоянно с нищими. Все же в этом было что-то трогательное, и нельзя не пожалеть бедняка с Его плачевным концом. Что ни говорите, как ни судите Его, нельзя не пожалеть о Нем; мы не настолько жестокосердны, и не можем не высказать своей жалости".
Мы дошли до последней главы не по священной истории, написанной апостолами и учениками, веровавшими в Него, но по всеобщей истории, являющейся дополнением.
Придите же, все труждающиеся и обремененные. То есть приди к Нему и ты, если чувствуешь потребность, будучи даже самым жалким из всех страждущих, чувствуешь потребность в такой помощи, которая ввергнет тебя в еще большие бедствия; тогда приди - Он поможет тебе.
Абсолютный смысл христианства: современность Христу.
Призывая всех "труждающихся и обремененных", христианство явилось в мире не в виде роскошного издания утешительных правил, как лживо лепечут церковные ораторы, но в виде абсолютного требования. Господь хочет этого из любви, т. хочет этого Бог, а воля Его незыблема. Он не хочет, чтобы люди пересоздавали Его, не хочет быть любезным человеческим Богом: Он хочет Сам пересоздавать людей, и хочет это из любви. Он также знать не хочет человеческой дерзости, никаких приставаний; почему да зачем явилось в мире христианство; оно явилось и должно быть абсолютным требованием, поэтому все, что бы ни придумали, отыскивая относительны: объяснения отчего да почему, все это будет неправдой. Пожалуй. придумывали все это из своего рода человеческого сострадания, так как Бог-де, верно, не знает человека и ставит, чересчур преувеличенные требования; вот и понадобились пасторы, чтобы торговаться. Может быть, придумали это, чтобы поладить с людьми и извлечь пользу из проповедования христианства; раз оно будет низведено до человеческого уровня, до того, что умещается в человеческой душе, то оно, конечно, и придется по душе людям, как любезный оратор, который умеет придать христианству такую крепость; умей это апостолы, и они бы сразу пришлись по душе миру. Но все это фальшиво, все это _ извращение христианства, которое есть абсолютное требование.
Но к чему же оно тогда? Взятый в относительном смысле абсолют приносит одни мучения. В минуты душевной слабости, вялости, дряблости, когда чувственная сторона человека берет в нем верх, христианство покажется ему безумием, так как оно не связано ни с каким земным "к чему". Но к чему же оно тогда? Зачем существует? Ответ: молчи, оно Абсолют. И таковым должно оно быть представлено, следовательно, и должно казаться нелепым или безумным для людей, в которых преобладает чувственная сторона. И поэтому-то глубоко правы разумники из современников Христа, рассуждая, что "Он буквально ничего собой не представляет". Совершенно верно. Он ведь Абсолют. В качестве Абсолюта христианство и явилось в мире не для утешения людей в человеческом смысле; напротив, оно то и дело твердит о страданиях, которые предстоят христианину и всякому человеку, если он хочет стать христианином, то есть о страданиях, которых можно избежать, попросту воздерживаясь стать христианином.
В том-то и дело, что различие между Богом и человеком - зияющая пропасть, вследствие чего в освещении современности вступление в христианство (пересоздание себя по образу Божию) обозначает с человеческой точки зрения обречение себя на еще большую муку, нежели вообще терпит человек, да вдобавок - грехопадение в глазах современников. И так окажется всегда, когда вступление в христианство будет совершаться в духе современности Христу. В противном случае вместо вступления в христианство получится только болтовня, суета, высокомерие, тщеславие и отчасти богохульство и грех против второй заповеди, а также грех против Духа Святого.
В отношении к Абсолюту существует лишь одно время: настоящее; кто не современен Абсолюту, для того Абсолют и не существует вовсе. А гак как Христос - Абсолют, то нетрудно увидеть, что по отношению к Нему остается занять лишь одно положение - положение Его современника. Три, семь, пятнадцать или девятнадцать веков тут ни при чем; они не могут изменить Его, не могут и объяснить, кто Он, ибо это открыто не опыту, не знанию, но лишь вере.
Христос, если уж говорить начистоту, не комедиант, а также не просто историческая личность, так как в качестве парадокса в высшей степени неисторическая личность. Но разница между поэзией и действительностью и есть современность. Разница между поэзией и историей, несомненно, в том, что история изображает действительно случившееся, а поэзия - возможное, вымышленное. Но то, что действительно было (прошлое), еще не есть действительное вообще, а лишь в известном смысле - именно в противоположность вымыслу. Нужно еще определение, определение истины (как искреннее) и всякой религиозности: для тебя. Прошлое не есть действительность для меня; действительность для меня лишь в настоящем, в современности. То, чему ты являешься современником, и составляет действительность для тебя. И, таким образом, каждый человек может стать современником только того времени, в котором живет, и еще одной эпохи - земной жизни Христа, так как земная жизнь Христа, священная история, стоит особняком, вне истории вообще.
Историю ты можешь читать и слышать как историю прошлого, и, если хочешь, можешь судить о прошлом по результатам. Но земная жизнь Христа не есть нечто прошлое, и она не ожидала в свое время, 1800 лет назад, и не ждет поддержки какого бы то ни было результата. Историческое христианство - галиматья и нехристианское заблуждение; истинным христианам, в каждом поколении являющимся всегда современными Христу, нечего справляться о христианах предшествующего поколения; все их внимание обращено на Христа как своего современника. Его земная жизнь следует за родом человеческим, следует за каждым отдельным поколением в смысле вечной истории; Его земная жизнь сохраняет вечную современность.
Если ты не можешь стать христианином в смысле современности Христу или если Он в положении твоего современника пе в силах увлечь тебя за собою, тебе никогда не быть христианином. И как бы ты ни чтил, ни прославлял и ни наделял всеми земными дарами тех, кто внушает тебе, что ты все-таки христианин, обман все-таки остается обманом. Ты можешь считать себя счастливым, что не стал современником кого-нибудь, кго осмелился поставить тебе такие условия, можешь вознегодовать, рвать и метать по поводу такого мучения, которое можно сравнить с укусами неотвязного овода и которому ты подвергаешься, оказавшись современником того, кто ставит тебе такие условия; в первом случае ты обманут, во втором ты, по крайней мере, знаешь правду.
Если ты не в силах вынести положения современника Христу, не в силах вынести на деле этого зрелища - выйдя на улицу, узреть перед собою Бога в этом ужасном шествии, ecли ты не в силах, сознавая, что ожидает тебя, если ты сделаешь это, пасть перед Ним ниц и поклониться Ему, - ты не настоящий христианин. И тебе остается только безусловно сознаться в этом себе самому, чтобы ты по крайней мере сумел отнестись со смирением, со страхом и трепетом к тому, чем является истинный христианин. Вот каким путем следует тебе идти, чтобы научиться прибегать к Милосердию, не принимая ею всуе, но ради Бога не ходи ни к кому, чтобы тебя "успокоили" Правда, сказано: блаженны глаза, видевшие то, что видели вы.
· те слова были сказаны исключительно о современниках, которые стали верующими. Если бы слава была видима прямо непосредственно, так что каждый бы сразу ее увидел, было бы неправдою, что Христос уничижил Себя, принял на Себя образ слуги; и лишнее было бы остерегать людей от соблазна, - пожалуйте, как было соблазниться о славе, облеченной в славу. И как же хотят тогда объяснить, что с Христом обращались так презрительно, а не наоборот: охваченные восторгом, не хлынули смотреть на то, что было видно всем. Нет, не было в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы к Нему (Исайя, 53, 2), непосредственно ничего нельзя было видеть, кроме человека, который знамениями и чудесами, именуя Себя Богом, то и дело подвергал людей возможности впасть в соблазн. Да, простого человека, который Своею жизнью выражал: 1) что Господь разумеет под состраданием (нужно самому быть простым и бедным человеком, если хочешь быть сострадательным) и 2) что Господь разумеет под бедственным положением человека, причем и то и другое крайне отлично от того, чему в каждом поколении до конца дней каждый должен учиться с самого начала, начиная как раз с того же, с чего начинает каждый современник Христа, обучаясь тому, что помечено 1) и 2), в положении современника. Негодовать и своевольничать, как это вообще ни свойственно человеку, тут, конечно, ни к чему. Насколько человеку удастся существенно стать христианином, никто ему сказать не может. Ни к чему тут страх, и трепет, и отчаяние. Прежде всего нужна человеку искренность перед Богом, искреннее признание себе самому. какое занимаешь положение, искреннее и непрестанное сознание перед Богом своей задачи, как бы медленно ни подвигался к ней хотя бы ползком; одного все-таки ты этим достигнешь: станешь в верное положение, не будешь вводить себя в заблуждение, в обман с помощью фокуса-покуса - поэтического перевоплощения Христа, вследствие чего Он из Бога превращается в тающее милосердие, выдуманное самими людьми, а христианство, вместо того чтобы увлекать людей к небесному, задерживается на полпути и становится чисто человеческим делом.
Мораль
И что же из всего этого следует? Из этого следует, что каждый в отдельности, со всей искренностью перед Богом Должен смиренно преклониться перед значением истинного вступления в христианство в его строжайшем смысле, искренно признаться перед Богом, какое положение занимает, чтобы Достойно принять милосердие, которое предлагается каждому несовершенному, то есть каждому. Больше ничего не требуется; затем пусть каждый делает свое дело, радуясь ему, пусть любит жену свою, радуясь с ней, воспитывает детей себе на радость, любит своих ближних и радуется жизни. Если от него требуется больше, Господь верно даст ему понять и в таком случае Сам ему поможет пойти дальше. Если на страшном языке закона та же мысль звучит устрашающе, то лишь потому, что может показаться, будто человек сам, собственной силой должен держаться Христа, тогда как на языке любви Христос держится за него. Итак, если от человека требуется большее, что, верно. Бог даст ему знать о том; зато от каждого требуется, чтобы он перед Богом искренне и смиренно признал идеальные требования христианства. И потому эти идеальные требования и должны повторяться во всеуслышание вновь и вновь во всей их бесконечности. Значение слова "христианин'" стало пустым звуком, безделицей, чем-то таким, чем может явиться всякий без труда, чего добиться легче самой пустячной сноровки. Boистину, пора раздаться идеальным требованиям.
Но, раз истинное христианство так ужасно и устрашающе, с какой стати человеку вздумается вступать в христианстве. Очень просто: лишь сознание греховности своей может, если смею так выразиться, силой гнать (с другой стороны гонт милость) к этому ужасу. И в то же мгновение христианство превращается в кротость, любовь, милосердие. Со всякой иной точки зрения христианство должно представляться чем-то безумным или величайшим ужасом. Лишь сознание греховности и своей открывает путь к христианству; пытаться дойти до о иным путем - надругательство над христианством.
Но грех, моя и твоя греховность, греховность каждого отдельного человека упразднены или непозволительно смягчены и в жизни (в домашней, гражданской и церковной), и в науке, изобретшей учение о греховности вообще. Взамен пожелали помочь людям вступить в христианство и остаться в нем с помощью всего этого всемирно-исторического, всей этой болтов ни о кротком учении, о высоком и глубоком его содержании, о друге и т. д., что является богохульством, так как дерзко становиться запанибрата с Богом и Христом.
Лишь сознание своей греховности выражает абсолютное почитание, и в силу того, что христианство требует себе это! о абсолютного почитания, оно должно являться для всякого иного на него взгляда безумием или ужасом; весь центр тяжести в том, что лишь сознание греховности открывает путь, дает верный взгляд, который, заключая в себе абсолютное почитание, в состоянии видеть в христианстве кротость, любовь и милосердие. Простодушный человек, смиренно сознающий себя грешником, сам лично (как единичное лицо) может и не знать вовсе о всех тех трудностях, которые выступают перед непростодушными и несмиренными. Но там, где недостает этою смиренного сознания личной греховности, там ни к чему всякая человеческая мудрость и знание и всякие человеческие дарования, Христианство в той же степени ужаснет его и превратится для него в безумие и ужас, пока он не сумеет или отказаться от христианства, или вступить в христианство с помощью того, что не имеет ничего общего с научной пропедевтикой, апологетикой и т. п., с помощью мучений сокрушенной совести и тропою сознания своей греховности. Вот путь для вступления в христианство.

Современный протестантизм. М.
1973. С. 3 - 46.