И.
А. Ильин
Путь духовного обновления. Гл. 3. Свобода
Скажи им таинство свободы:
Хомяков
1. Внешняя свобода
Исследуя вопрос о вере, я пытался показать, что, веруя
в Бога, человек создает свой реальный жизненный центр и строит, исходя
из него, свою душу; благодаря этому, он сам становится живым духовным
единством, с единственным центром и неколеблющимся строением,— он приобретает
зрелый и законченный духовный характер. На этом пути он обретает священную
и главную цель своей жизни, которою стоит жить, за которую стоит бороться
и в борьбе за нее отдать свою жизнь: эта главная цель его жизни именуется
делом Божиим на земле, т. е. делом религиозно осмысленной духовной культуры.
Оказывается, что вера не есть просто некоторое "ощущение"
или "чувство". Напротив, она есть некий целостный жизненный
опыт, некое миросозерцание и система действий; она вовлекает в свой
процесс и волю, и мысль, и слово, и дело — все сразу, всего человека
целиком: ибо вера исходит из последней глубины человеческого существа
и потому неизбежно захватывает всего человека. Только при этом условии
вера становится деятельной, творческой верой: укорененной, искренней,
цельной и победной.
Но для того, чтобы вера возникла и разгорелась, и приняла такую силу
и обличие, человек должен быть в своей вере свободен.
Что значит — "свободен"? Какая свобода имеется здесь в виду?
Свобода от чего и ради чего?
Здесь имеется в виду прежде всего внешняя свобода человеческой личности.
Не свобода делать все, что кому захочется, с тем, чтобы другие люди
не смели никому и ни в чем мешать, но свобода веры, воззрений и убеждений,
в которую другие люди не имели бы права вторгаться с насильственными
предписаниями и запрещениями; иными словами — свобода от недуховного
и противо-духовного давления, от принуждения и запрета, от грубой силы,
угрозы и преследования. Ввиду того, что здесь дело идет об ограждении
извне духовного опыта и веры, такую свободу можно обозначить как "внешнюю",
или "отрицательную"; она ограждает интимный и глубокий процесс
богоискания от насилия со стороны других людей и постольку ее можно
обозначить и как "общественную"1. Ее формула может быть выражена
так: "не заставляй меня насильственно, не принуждай меня угрозами,
не запрещай мне, не прельщай меня земными наградами и не отпугивай меня
наказаниями..; предоставь мне самому испытать божественность Божественного,
уверовать в Бога и свободно принять Его закон моим сердцем и моей волею"...
Эта формула требует для человека "религиозной автономии" (букв,
с греческого — "самозакония"2), в отличие от "гетерономии"
(с греч.— "чужезакония", т. е. предписания или запрещения,
идущего от других людей).
Не подлежит никакому сомнению, что человек в своем общественном воспитании
и в государственной жизни безусловно нуждается в гетерономных, т. е.
идущих извне, предписаниях и запрещениях, причем эти предписания и запрещения
должны быть часто поддержаны угрозою, а иногда подкреплены силой и принуждением3.
Пока люди не научатся самостоятельно преображать зарождающиеся в их
собственной душе дурные влечения; пока они не научатся обессиливать
чужие дурные намерения при помощи любви, ласкового взгляда и доброго
слова, превращая чужую злобу в благотворную доброту (а когда это будет?!,
и будет ли?!), до тех пор в этом порядке ничего не изменится. Однако
если бы люди научились этому, гетерономные приказы и запреты не исчезли
бы из жизни, ибо ни воспитание детей, ни создание прочных и больших
общественных организаций, покоящихся на положительном праве (от научного
общества до государства и международной организации включительно) не
могут обходиться без таких гетерономных правил.
Но духовная любовь, вера в Бога и вообще личные убеждения не создаются
такими приказами и запретами. Всякое чужое принуждение,— в чем бы оно
ни выражалось и какие бы формы оно ни принимало,— подходит к человеку
"извне" и надвигается на него, в известном смысле, "сверху",
т. е. в порядке обязывающего авторитета; поэтому оно оказывается неспособным
захватить последнюю глубину сердца, пробудить ее и обратить к. Богу.
На такое давление, приходящее "извне" и "сверху",
внутреннее ядро человека отвечает обычно сопротивлением и возмущением
или, еще хуже — ожесточением, упрямством и ненавистью. Тогда подавленный
человек вместо того, чтобы пользоваться своею свободой из глубины и
по существу, вместо того, чтобы строить по-своему свой духовный опыт,
начинает взывать к формальной свободе, ссылается на свое неотъемлемое
право и вступает в борьбу за него; и если бы даже налагаемые на него
приказы и запреты содержали самое единую и единственную религиозную
истину, то и в этом случае они не только не открыли бы его душу для
приятия ее, но замкнули бы его душу в слепоте и глухоте...
Запрет и принуждение, угроза и страх могут вынудить у человека только
лицемерную "любовь" и лицемерную "веру"; а эти вынужденные,
показные, неискренние проявления скрывают за собою или прямое лукавство,
или же испуганное, мертвеющее сердце; и все усилия и нажимы власти достигают
только того, что истинная любовь и истинная вера гибнут или совсем не
возникают в человеческой душе: в ней все становится искусственным, натянутым,
раздвоенным, фальшивым и потому — бессильным и, в сущности говоря, кощунственным,
ибо священное требует искренности и Божественное не терпит расчетливого
притворства или лицемерия.-.
В этом ничего не меняется и в том случае, если человек, поставленный
под угрозу и принуждение, принимает внутреннее решение— принудить самого
себя усилием воли к "любви" и "вере", т. е. заставить
себя насильственно разлюбить любимое и полюбить нелюбимое или разувериться
в том, во что он верит, и поверить в то, во что ему не верится. Это
не удастся ему. Ибо на самом деле в органически здоровой душе — воля
не может породить любовь и веру4, напротив, она сама получает свое горение
и освящение из священного огня невынужденной любви и свободной веры,
Несомненно, воля может жить, господствовать и вести человека и без любви,
но тогда она оказывается холодной и сухой, формальной и безжалостной.
Воля может обходиться и без веры, но тогда она оказывается оторванной
от духа к святыни, беспринципной и безнравственной, чем-то вроде испорченного
автомата или зверя, вырвавшегося из клетки. Можно даже решиться на такой
опыт: не любя, притвориться любящим и действовать из притворной любви
и, не веруя, симулировать веру и подражать во всем верующим,— все это
в тщетной надежде, что, может быть, когда-нибудь потом, вследствие такого
притворства и таких неискренних усилий, любовь и вера присоединятся
к этим упражнениям; такие люди начинают с вынужденных внешних поступков
и надеются привлечь этим в душу священный огонь. Иногда такие неискренние
упражнения приводят к ряду общественно полезных действий, особенно в
сфере так называемой "общественной благотворительности". Но
ни одно из этих действий не входит полноценным звеном в живую цепь Божьего
дела на земле... И если бы впоследствии священный огонь любви и веры
вспыхнул однажды над такими лицемерными и мертвыми делами, то оказалось
бы, что человек любит лишь с того мига, когда его сердце загорелось
изнутри; и что вера его началась лишь с того момента, когда глубина
его души была искренно захвачена и свободно обратилась к Богу. Все же
прочее, до этого, оставалось системой лицемерия.
Никогда еще ни одному человеку не удалось и никогда ни одному не удастся
полюбить на основании приказа или искоренить в себе веру на основании
запрета. И если любовь возникает после приказа, то она возникает не
по приказу, а вопреки ему и независимо от него, т. е. любовь приходит
сама, а приказу не удается помешать ей и сделать ее невозможною. И если
вера исчезает после запрета, то она исчезает не на основании его, но
на основании других душевных переживаний, а может быть, и вследствие
того, что она была мнимая и что на самом деле ее вовсе не было.
Божественный огонь в человеке, который в нем любит, верует и творит,
не может быть ни произвольно вынужден, ни произвольно погашен; все,
чего здесь можно достигнуть,— и то лишь вследствие человеческой слабости
и робости,— это временного умалчивания о нем, воздержания от внешних
высказываний и проявлений (т. е. ухода в душевную катакомбу).
Есть закон, который надо продумать и усвоить раз навсегда: внешнее давление,
со всеми его угрозами, насилиями и муками, и духовный огонь, во всей
его непроизвольности и священной властности,— чужеродны друг другу ("гетерогенны");
они суть проявления различных сил и сфер, причем высшая сила (дух) —
властна над низшею, она может вызвать ее к жизни и остановить ее изнутри;
но низшая сфера не властна над высшей: внешней силе подчинено только
внешнее. Вот почему прав Шопенгауэр, когда он говорит: "Вера подобна
любви, ее нельзя вынудить. И потому это рискованная затея — пытаться
ввести ее при помощи государственных мероприятий"... И прав русский
поэт, сказавший о духовном творчестве:-
Над вольной мыслью Богу неугодны
Насилие и гнет: Она, в душе рожденная свободно,
В оковах не умрет!5
Без этой свободы человеческая жизнь не имеет ни смысла, ни достоинства,
и это самое главное. Смысл жизни в том, чтобы любить, творить и молиться.
И вот без свободы нельзя ни молиться, ни творить, ни любить.
1. Веровать и молиться можно только самому, по доброй воле, искренно,
из глубины. Нельзя молиться по приказу и не молиться по запрету. Молитва
по приказу не нужна ни Богу, ни себе, ни людям; и тот, кто запрещает
молиться, делает вредное, противорелигиозное дело. Отсюда — свобода
верования, исповедания и любви.
2. Любить можно только самому, искренно, по доброй воле, из глубины.
Нельзя любить Бога, родину и людей по приказу и перестать любить в силу
запрета. Вынужденное оказательство преданности, расчетливый, казенный
патриотизм есть притворство и обман; такое притворство ни к чему хорошему
не ведет; такой обман никому не нужен. Любовь не загорается по повелению
и не угасает по предписанию; она невнудима;и притом всякая любовь, и
ко всему: и к Богу, и к людям, и к делу, и к природе, и к идеям. Отсюда
— свобода духовной любви и убеждений.
3. Творить можно только по вдохновению, из глубины, свободно. Нельзя
творить по приказу и не творить по запрету. Вспомним жалобы Иоанна Дамаскина,
которому старец запретил вдохновенное пение:
Перед моим тревожным духом
Теснятся образы толпой,
И в тишине, над чутким ухом.
Дрожит созвучий мерный строй;
И я, не смея святотатно
Их вызвать в жизнь из царства тьмы,
В хаоса ночь гоню обратно
Мои неcпетые псалмы...;
Живым палимое огнем,
Мятется сердце непокорно...
И казнью стал мне праздный дар,
Всегда готовый к пробужденью...6
И так во всем. Как предписать законы вдохновенью?7 Как подавить ищущую
мысль разума? Можно ли вынудить живой и полноценный, нравственно-творческий
поступок? Что стоит жизнь без творчества, творчество без вдохновения,
вдохновение без свободы? Отсюда — свобода духовного творчества.
Не признающий этой свободы и такой свободы как основы, жизни и как духовной
необходимости — приравнивает человека животному, умаляет человеческое
достоинство. Он заставляет человека лгать — Богу, себе и людям. Он искажает
естество человека, превращает людей в чернь и, создавая инквизицию или
тиранию, готовит себе самому или своему народу печальное будущее.
Свобода есть воздух, которым дышит вера и молитва. Свобода есть способ
жизни, присущий любви. Отвергать это может лишь тот, кто никогда не
веровал, не молился, не любил и не творил; но именно поэтому вся жизнь
его была мраком, и проповедуемое им искоренение свободы служит не Богу,
а бесу. Не потому ли таких людей называют "мракобесами"?
Однако не означает ли это, что человеку подобает формальная и безмерная
свобода? Не есть ли это свобода творческого разнуздания. свобода разврата
в любви, свобода религиозных извращений и бесчинств?
2. Внутреннее освобождение
Понимать "внешнюю свободу" человеческого духа
как формальную и безмерную было бы глубокой и опасной ошибкой: ибо внешняя
свобода ("не заставляй, не прельщай, не запрещай, не запугивай"...)
дается человеку именно для внутреннего самоосвобождения; именно от него
она получает свое истинное значение и свой глубокий смысл.
Что же есть "внутренняя" свобода?
Если внешняя свобода устраняет насильственное вмешательство других людей
в духовную жизнь человека, то внутренняя свобода обращает свои требования
не к другим людям, а к самому — вот уже внешне нестесненному — человеку.
Свобода, по самому существу своему, есть именно духовная свобода, т.
е. свобода духа, а не тела и не души. Это необходимо однажды навсегда
глубоко продумать и прочувствовать с тем, чтобы впредь не ошибаться
самому и не поддаваться на чужие соблазны.
Тело человека несвободно. Оно находится в пространстве и во времени,
среди множества других тел и вещей — то огромных, как планеты, то больших,
как горы, то небольших, как животные и люди, то мельчайших, как пылинки,
бактерии и т. д. Все это делает тело человека несвободным в движении,
смертным и распадающимся до смерти, и всегда подчиненным всем законам
и причинам вещественной природы. Эти законы человек может комбинировать
или себе на пользу, или себе во вред, на погибель; но создавать и нарушать
их он не может. Он может не знать о них или забыть об их действии, но
освободиться от них он не может никогда.
Несвободна и душа человека. Прежде всего она связана таинственным образом
с телом и обусловлена его здоровой жизнью. Далее, она связана законами
времени и последовательности (длительность жизни и отдельных переживаний,
наследственность, память и т. д.). Наконец, она связана своим внутренним
устройством, которого она сама не создает и нарушить не может: законами
сознания и бессознательного, силою инстинкта и влечений, законами мышления,
воображения, чувства и воли. Душа имеет свою природу; природа эта имеет
свои законы; душа не творит сама этих законов, а подчиняется им и не
может изменять их по произволению.
Но духу человека доступна свобода, и ему подобает свобода. Ибо дух есть
сила самоопределения к лучшему. Он имеет дар — вывести себя внутренне
из любого жизненного содержания, противопоставить его себе, оценить
его, избрать его или отвергнуть, включить его в свою жизнь или извергнуть
его из нее. Дух есть сила, которая имеет Дар усилить себя и преодолеть
в себе то, что отвергается; дух имеет силу и власть создавать формы
и законы своего бытия, творить себя и способы своей жизни. Ему присуща
способность внутренне освобождать себя, ему доступно самоусиление и
самоопределение к благу. Освободить себя значит прежде всего обратить
свою силу, чтобы быть сильнее любого влечения своего, любой прихоти,
любого желания, любого соблазна, любого греха. Это есть извлечение себя
из потока обыденной пошлости — противопоставление ее себе и себя ей,
усиление себя до победы над ней. Таков отрицательный этап самоосвобождения.
За ним следует положительный этап: он состоит в добровольном и любовном
заполнении себя лучшими, избранными и любимыми жизненными содержаниями...
Этот процесс добывания своей внутренней свободы может поставить человека
в конфликт с потребностями его тела — ибо дух будет искать и найдет
нужную ему (духу!) и верную для него (духа!) меру еды, меру питья, меру
движения, меру наслаждения, меру мускульного труда; при этом он будет
видеть в теле свое орудие — то непокорное, то покорное и будет мудро
комбинировать законы телесной природы в свою пользу (т. е. в пользу
духа). Далее возможны конфликты с собственными душевными влечениями
— ибо дух не может помириться с теми влечениями души, которые ведут
человека по пути злобы, порочности, лени, безудержных наслаждений, необузданных
порывов, словом, по пути унижения и разложения.
Найти в себе силу для такой борьбы — значит заложить основу своего духовного
характера. Утвердиться в этой силе и внутренне освободить себя (сначала
отрицательно, потом положительно) — значит воспитать в себе духовный
характер. Это значит добыть себе "самостояние" или внутреннюю
свободу; причем имеется в виду не просто бытовая самостоятельность человека,
а его духовное самоопределение; и не только внешняя автономия человеческого
духа, но и внутренняя власть его над телом и душою; и не только это
самообладание человека (оно может остаться самостоятельной "выдержкой"),
но заполненность душевных пространств свободно и верно выбранными божественными
содержаниями, которые приобретаются духовной любовью и религиозною верою.
Освободить себя не значит стать независимым от других людей, но значит
стать господином своих страстей. Господин своих страстей не тот, кто
их успешно обуздывает, так что они всю жизнь бушуют в нем, а он занят
тем, чтобы не дать им хода, но тот, кто их духовно облагородил и преобразовал.
Свобода от страстей состоит не в том, что человек задушил их в себе,
а сам предался бесстрастному равнодушию (так думали стоики), но в том,
что страсти человека сами, добровольно и целостно, служат духу и несут
его к его цели, подобно "серому волку", преданно везущему
на себе "Ивана Царевича" в тридесятое царство.
Внутренняя свобода отнюдь не есть отрицание закона и авторитета, т.
е. беззаконие и самомнение. Нет, внутренняя свобода есть способность
духа самостоятельно увидеть верный закон, самостоятельно признать его
авторитетную силу и самодеятельно осуществить его в жизни. Свобода не
есть произвол, ибо произвол есть всегда потакание прихотям души и похотям
тела. У свободного человека не произвол ведет душу, а свобода царит
над произволом, ибо такой человек свободен и от произвола; он преобразил
его в духовное, предметно обоснованное произволение.
Вот что значит свобода, внутренняя свобода. И вот почему я сказал, что
свобода подобает духу и должна быть предоставлена именно ему. Это значит
также, что внешняя свобода служит внутренней, необходима для нее и дается
для нее. Внешняя свобода есть естественное и необходимое условие для
водворения и упрочения внутренней. Здоровая религиозная жизнь нуждается
в обеих свободах: человек пользуется тем, что его никто не "заставляет"
и что ему никто не "запрещает", для того, чтобы открыть себе
доступ к духовному опыту, пробудить в себе духовное видение, внутренне
освободить себя, воспитать в себе духовный характер и определить себя
к верным, чистым, нравственным, прекрасным, божественным путям жизни...
Из внешней свободы — этой необходимой основы религиозной веры и жизни
— должна возникнуть духовная самостоятельность и самодеятельность человеческой
личности в ее отношении к Богу и затем к людям и природе. Тот, кто требует
себе духовной свободы, не должен и не смеет понимать ее формально, напр.,
так: "не заставляй, не запрещай! дай мне свободу — делать все,
что мне заблагорассудится, хотя бы выколоть себе духовные очи, пасть
и погибнуть!" Это означало бы: дай мне внешнюю свободу духа, чтобы
я погубил и исказил свою внутреннюю свободу. Или еще короче: дай мне
свободу духовной гибели. Детское, ребяческое требование! Именно так
ребенок требует себе острое орудие, чтобы злоупотребить им. Я говорю
орудие: ибо внешняя свобода духа есть именно орудие для полного и истинного
внутреннего самоосвобождения. Я говорю острое орудие: ибо духовная автономия
при злоупотреблении может стать источником бесконечного вреда и гибельных
бедствий.
Люди, требующие себе внешней духовной свободы и не постигающие ее внутреннего
смысла и назначения, поистине заслуживали бы того, чтобы им дали эту
формальную свободу и изолировали их в пространстве и во времени, чтобы
они создали где-нибудь на отдаленном острове общество формально разнузданных
и духовно погибающих людей на вечное поучение потомству...
Все эти соображения уже намечают известные границы духовной и религиозной
свободы; при этом я имею в виду те положительные границы, которые не
стесняют и не ограничивают свободу духа, но помогают ее личному оформлению
и здоровому расширению. В стеснениях и ограничениях, вообще говоря,
нуждается не свобода духа, а злоупотребляющая свободою бездуховность
и противо-духовность...
Помочь человеку в его внутреннем освобождении и в установлении его духовной
самостоятельности может прежде всего духовное общение с другими людьми.
Есть люди, у которых дух, предаваясь религиозному созерцанию и молитве,
нуждается в одиночестве и поэтому удаляется от других людей в уединение.
Так обстоит далеко не у всех; и под религиозной самостоятельностью человека
следует разуметь не это. Человек может быть и должен быть религиозно
самостоятельным везде — и в браке, и в семье, и в приходе, и в церкви.
Потому что духовная свобода и религиозная самостоятельность отнюдь не
исключают ни общения, ни единения людей. Напротив, истинное духовное
единение возможно именно там, где каждый человек стоит духовно и религиозно
на собственных ногах, т. е. носит в себе самом живые источники духовного
опыта и религиозной веры. Там, где этого нет, там единение не будет
на настоящей высоте; а это значит, что там необходимо стремиться к этой
личной самостоятельности и внутренней свободе людей. Вот почему духовная
свобода и религиозная самостоятельность людей отнюдь не исключают воспитания
и преподавания. Напротив, всякий, не доросший до этой свободы, должен
быть воспитан к ней, и всякий, не имеющий религиозной самостоятельности,
поступит правильно, если начнет учиться ей у тех, кто ее уже достиг.
Было бы величайшей ошибкой, если бы кто-нибудь, ссылаясь на свободу
и автономию духа, потребовал, напр., отмены преподавания Закона Божия
для детей и Богословия для взрослых. Ведь самостоятельности надо еще
научиться!.. Люди держатся на ногах сами и ходят самостоятельно, однако
сначала их учат ходить... И кто захотел бы не учить своих детей ходить,
а предоставил им свободу ползанья на четвереньках? И точно так же люди
читают, считают и рассуждают свободно и самодеятельно, однако сначала
их учат этому — в порядке обязательном и авторитетном... Кто согласился
бы оставить своих детей малограмотными дикарями — во имя духовной автономии?
И вот, подобно этому, человек, владеющий духовным опытом и религиозным
видением, призван и обязан преподавать другим свою способность и власть.
Свободу духа нельзя истолковывать как свободу от духа. Свобода богосозерцания
не есть религиозная слепота. И если внешняя свобода духа ("не заставляй,
не запрещай"...) отрицает что-нибудь, то лишь насилие, принуждение,
угрозу и подкуп как средство влиять на религиозную веру людей, но она
отнюдь не отрицает ни духовного воспитания, ни религиозного преподавания.
Отрицательная свобода есть лишь путь, ведущий к положительной свободе,
средство, ведущее к цели. Можно ли придавать средству такое значение,
чтобы настаивать на нем и в случае его негодности? Кто согласится принимать
неподходящее, вредное лекарство только из уважения к его "лекарственности"?
Если человек превращает свободу духа — в свободу от духа, то она будет
у него отнята... Так было в человеческой истории много раз, так будет
и впредь. Если внешняя свобода духа развращает человека и делает его
разнузданным, то самое разнуздание его вызовет к жизни такой строй и
такую власть, которые урежут или погасят эту свободу. К этому не стоит
даже призывать, ибо это исторически неизбежно.
Внутреннее око человека призвано к тому, чтобы свободно, добровольно,
без принуждения обратиться к духу и ко всему Божественному на земле
и в небе; и высший смысл всех правовых установлений и государственных
законов состоит прежде всего в том, чтобы обеспечить людям эту возможность.
Но пользование этой внешней свободой для совращения себя и других людей,
и особенно малолетних, в бездуховное и противодуховное состояние не
может быть допущено. Свобода не есть свобода духовного растления. Глазному
врачу предоставляется свобода лечить глаза пациентов по своему крайнему
разумению и искусству, но предоставляется ли ему свобода выкалывать
глаза своим пациентам? Подобно этому, всякая соблазнительная и разлагающая
пропаганда безбожия и противодуховности есть не что иное, как систематическая
работа над выкалыванием духовных очей у людей наивных и доверчивых.
Акт духовного опыта, духовной любви и- веры своеобразно слагается и
вынашивается народами на протяжении столетий. Он созревает преимущественно
в бессознательном порядке и притом медленно, передаваясь в процессе
воспитания и преемства от одного поколения другому. В этом процессе
каждое новое поколение получает сначала в детстве воспитательный заряд
внутренней свободы, а потом, к зрелому возрасту,— все увеличивающуюся
от поколения к поколению долю внешней свободы, на которой оно должно
довершить свое воспитание — самовоспитанием. Все это совершалось и совершается
совсем не для того, чтобы затмевать священные очи духа злостным издевательством
над духом и кощунственным поношением святынь. При этом я имею в виду
отнюдь не религиозное сомнение, честное и глубоко прочувствованное...
Макс Мюллер, исследователь верующий и чуткий, глубоко прав, когда говорит:
"Искреннее сомнение есть глубочайший источник честной веры. Найти
может лишь тот, кто утратил"... Я имею в виду скептицизм предубежденных,
злобствующих безбожников, которые стараются систематически привить взрослым
и особенно детям слепое отрицание, вызвать в них безнадежное, непоправимое
духовное опустошение: это есть всеразлагающая доктрина смерти, духовное
оскопление, которое совершается над наивными младенцами (ибо и взрослые
люди часто остаются духовными младенцами), завлекаемыми при помощи хитрости
и лжи; это есть преступление, подобное тому, которое описано Шекспиром
в "Гамлете": движимый завистью и честолюбием один брат вливает
в ухо другому брату (Королю), во время сна, смертельный яд: ибо поистине
дети, а нередко и взрослые, подобны духовноспящим, а безбожная пропаганда
разливает разрушительный и смертельный яд.
Государство обеспечивает людям права свободы, но ни одному человеку
не может быть предоставлено право на преступление. Истолковывать свободу
как право на злодейство могут только — или совсем наивные люди, или
преступники.
В вопросах религии человек может заблуждаться. Можно сказать еще больше:
эту возможность надо предоставить людям, не опасаясь искренних и честных
еретиков. Ибо опасность заключается не в том, что человек, искренно
ищущий Бога, увидит его по-своему и окажется еретиком. Опасность в том,
что человек захочет уйти от духа и Бога и вслед за собою увлечет других
— сначала лукавством, ложью, издевательством и мнимыми доказательствами,
а потом принуждением и террором; он начнет с проповеди вседозволенности
и с злоупотребления внешней свободой, а кончит тем, что окончательно
повредит драгоценный процесс внутреннего самоосвобождения.
Не прав ли глубокомысленный Карлейль, когда он восклицает: "Свобода
суждения! Ни одна железная цепь, никакая внешняя сила никогда не могла
принудить человеческую душу к вере или к неверию; суждение человека
есть его собственный свет, который нельзя отнять у него; в этой сфере
он будет господствовать и веровать по милости единого Господа"...
Но, добавляет он, при этом "совсем не необходимо, чтобы человек
сам открывал ту истину, в которую он потом будет веровать"... "Человек
может усвоить себе нечто и потом самым искренним образом выработать
в свое достояние то, что он получил от другого, и притом испытывать
к этому другому чувство бесконечной благодарности. Ибо ценность оригинальности
состоит отнюдь не в новизне, а в искренности"...
Эта высокая оценка свободы имеет истинно христианский характер. Ибо
Христос пришел на землю (по выражению одного древнего христианского
источника), "чтобы убедить, а не чтобы подвергнуть принуждению",
т. е. чтобы свободно вовлечь человека в процесс обращения и внутреннего
освобождения. А у Апостола Петра читаем: "ибо такова есть воля
Божия, чтобы мы, делая добро, заграждали уста невежеству безумных людей,—
как свободные, не как употребляющие свободу для прикрытия зла, но как
рабы Божий"8.
Нельзя обратить человека к вере посредством меча и силы9. Меч может
быть только отрицательным средством по отношению к воинствующему сатане,
внешним средством для защиты внутренней священной свободы человека против
разрушительного злоупотребления внешнею свободою.
Внутренние _ пути слагающейся, колеблющейся, заблуждающейся, крепнущей
и исчезающей веры — суть пути сложные, трудные и многообразные, и людям
далеко не всегда и не легко удается разбирать, что написано на путеводных
камнях или столбах духа и куда они ука-зуют. .Человеческая душа, бредущая
по этим путям и сбивающаяся с дороги, есть существо нежное, впечатлительное
и беспомощное: она нуждается в помощи, указании и наставлении точно
так, как об этом рассказывается в русских сказках. От кого же ждать
ей помощи и наставления, если не от тех, кто уже владеет зрелым духовным
опытом и верным религиозным видением? И почему эта помощь и это наставление
могли бы урезать ее сво-. боду? Разве, заблудившись в незнакомом городе
или в лесу, мы не расспрашиваем встречного доброжелательного путника
о верной дороге и не пытаемся следовать его авторитетным указаниям?
И кто из нас, видя, что человек тонет в полынье, не начнет спасать его?
Кто из нас бросит его на произвол судьбы, ссылаясь на его "свободу"
и "самостоятельность"?
Благодать духовной любви сообщает человеку искусство религиозного созерцания;
это искусство может быть развито и углублено, если человек будет предаваться
духовному опыту, очищая свою душу и восходя к синтезу веры, видения
и разума10. Так возникает как бы целый хор духовно поющих индивидуальных
голосов, или иначе: живое сословие учителей духовного опыта, веры, религиозной
деятельности и богословского догмата — иерархия, или класс, священноначалия
(в различном порядке слагающийся в разных религиях и исповеданиях).
Они-то и образуют руководящий религиозный авторитет в каждой церкви.
Это как бы живые светильники духа и веры, художники богопознания — естественного
и богооткровен-ного; и их авторитетное руководство и поучение в вопросах
религии не только не умаляет духовную свободу, но, напротив, идет ей
навстречу, укрепляет, расширяет и воспитывает ее. Ибо, повторяю, духовная
свобода совсем не сводится к отрицанию чужой опытности и мудрости, но
состоит в том, чтобы внутренно освободить себя для духовной жизни без
внешнего насилия, принуждения и запугивания.
Вот почему дети в особенности не могут быть предоставлены на произвол
"внешней" и "отрицательной" свободы; напротив, они
должны быть подготовлены и воспитаны к. "внутренней", "положительной"
свободе. Дело не в том, чтобы "оставить их в покое" или "никак
не вторгаться в их внутреннюю жизнь", но в том, чтобы пробудить
их к духовной жизни — не насилием, а любовью, не запугиванием, а живым
примером. Духовная свобода ребенка совсем не состоит в том, чтобы он
рос как лопух у канавы или одичавший кролик в лесу, но в том, чтобы
он приобрел внутреннюю способность — достойно пользоваться свободой
и духовно заполнять свою внешнюю "невынужденность" и "незапуганность".
Внешняя свобода необходима для внутреннего самоосвобождения; она священна
только как верный залог внутренней свободы, но предоставлять ее человеку
для унизительного и преступного заполнения — поистине нет никакой крайности.
Свободен не тот человек, который предоставлен сам себе, которому нет
ни в чем никаких препятствий, так что он может делать все, что ему придет
в голову. Свободен тот, кто приобрел внутреннюю способность созидать
свой дух из материала своих страстей и своих талантов, и, значит, прежде
всего — способность владеть собою и вести себя, а затем — и внутреннюю
способность жить и творить в сфере духовного опыта, добровольно, искренно
и целостно присутствуя в своей любви и в своей вере. Воистину свободен
духовно самостоятельный человек; человек же, освобожденный только во
внешнем, может злоупотреблять своей свободой и превращать ее в совершенную
внутреннюю несвободу, в ужасающее внутреннее рабство.
Итак, религиозное воспитание детей в духе любви и веры пробуждает их
к истинной, внутренней свободе, делает их самостоятельными и свободными
людьми, закладывает в них как бы первый, священный камень их будущего
духовного характера. Нужно совершенное отсутствие духовного опыта, совершенная
слепота в этой области для того, чтобы вместе с современными безбожниками
изображать религиозное воспитание детей как систематическое превращение
их в "идиотов" или как преднамеренное воспитание их к "рабству".
К слепоте ведет ребенка не тот, кто отверзает ему духовное око, но тот,
кто стремится как бы выколоть ему это око. Словом, верное отношение
духа и свободы состоит не только в том, что дух (т.е. духовный опыт,
любовь и вера) нуждается во внешней свободе и требует ее, но еще и в
том, что дух освобождает человека внутренне, сообщая ему внутреннюю
силу, самостоятельность, характер и крылья для духовно осмысленного
и победоносного полета через жизнь и смерть.
1
Обычно ей усваивают название "свободы совести", что совсем
не точно
2 Только по недоразумению можно противопоставлять этому
"религиозному самозаконию" (автономии) "теономию"
(богозаконие), ибо всякое богозаконие может состояться только автономно.
3 См. подробное развитие и обоснование этого взгляда
в моей книге "О противлении злу силою".
4 Католическое воззрение, лежащее в основе всей средневековой
инквизиции и крестовых походов против еретиков.
5 Граф А. К. Толстой. Иоанн Дамаскин. VII
6 Граф А. К. Толстой. Иоанн Дамаскин. VI, срв. V и VII.
7 Срв. у Пушкина. Родословная моего героя. "Зачем
крутится ветр в овраге"... Срв. также "Поэту". Сонет.
8 Первое Послание Петра, гл. 2, стих. 15— 16.
9 Вспомним замечательную и мудрую инструкцию, данную
московским Митрополитом Макарием в 1555 году первому казанскому Архиепископу
Гурию: "Всякими обычаи, как возможно, приучать, ему татар к себе
и приводити их любовью на крещение, а страхом их к крещению никак не
приводити". См. статью проф. И. И. Лаппо в в"— 2 журнала "Русский
колокол".
10 Разум отнюдь не следует смешивать с отвлеченным рассудком,
формальным, пустым, прикованным к чувственному опыту и оторванным от
духа и видения.
3. Политическая свобода
Итак, свобода состоит в том, чтобы всюду (и в одиночестве,
и в общении, и в общественных организациях) располагать внутренней силой
и способностью — самостоятельно и ответственно стоять перед лицом Божиим
и служить делу Божию на земле. Свобода есть как бы духовное самобытие
или самостоятельное духовное пение. Ни Церковь, ни приход, ни семья,
ни корпорация, ни государство — отнюдь не заинтересованы в том и не
уполномочены к тому, чтобы подавлять это самобытие и приводить к молчанию
это самостоятельное духовное пение. Напротив, это значило бы для них
приступить к самоослаблению и саморазрушению: ибо свободный человеческий
дух есть сильнейший и драгоценнейший оплот общественной жизни, и хор,
в котором умолкнут все поющие голоса, перестанет существовать. Здание
крепко лишь тогда, когда крепки составляющие его камни, каждый порознь.
А в духовном плане дело обстоит так, что именно такие самостоятельные
и самобытные люди способны наилучшим образом создавать и поддерживать
сцепление и прочность общественной организации.
Само собой разумеется, что во всех этих общественных соединениях имеется
некий авторитет: в Церкви — авторитет духовный и освященный; в семье
— природный, возникающий из естественной связи и любви; в государстве
— авторитет, выросший первоначально из родовой связи, а ныне основанный
на силе, облагороженной правом и патриотически углубленной. Но задача
этого авторитета состоит не в том, чтобы подавлять духовную самостоятельность
человеческой личности, но в том, чтобы строить на ней внешний порядок
и общую' жизнь организации. Все повеления и все запреты этого авторитета
обращаются именно к духовно самостоятельному лицу (субъекту права),
чтобы войти в его душу и побудить его направить согласно им свое внешнее
поведение. Слова этого авторитета (законы, распоряжения, увещания и
т. д.) должны быть свободно приняты человеком и свободно вменены им
себе самому; тогда они как бы исчезнут в свободном признании лица и
не только не создадут никакого подавления его свободы, но, напротив,
укрепят ее и наполнят ее жизненным содержанием. Такое свободное признание
и самовменение называется (от французского слова "loi", закон)
лояльностью. Лояльность не унижает и не подавляет человека. Карлейль
был глубоко прав, когда писал: "Великие души всегда лояльны, послушны
и почтительны по отношению к тем, кто поставлен над ними, только ничтожные,
низкие души поступают иначе"...
Поистине только слепое и цельное принуждение (насилие!) порабощает и
унижает человека. Напротив, духовный, свободно признанный авторитет
воспитывает человека к свободе и силе. Автономия (самозаконность, свобода)
и гетерономия (внешнее законополагание, социальный авторитет) не исключают
друг друга; напротив, они духовно соединимы. Ибо с того момента, как
человек своим внутренним свободным признанием приемлет, покрывает и
наполняет гетерономный закон, несвобода исчезает и социальный авторитет
входит в его жизнь в качестве дружественной и ценной опоры. Так обстоит
во всех областях общественной жизни.
Итак, духовная свобода совсем не исключает социального авторитета, а
последний имеет задачу — обращаться к внутренней свободе человека, взывать
к ней, воспитывать ее и укреплять ее. Семя внутренней свободы должно
пустить ростки, окрепнуть, выгнать ствол и стать расцветшей свободой,
но заменить эту свободу нельзя ничем. Только тот, кто способен к самостоятельному
пению, может войти полноправным певцом в поющий хор. Таково значение
духовной личности. Внутренняя свобода есть первая и священная основа
духовного характера. Внешняя же свобода нужна человеку для того, чтобы
стать духовным центром, чтобы приобрести внутреннюю свободу. А внутренняя
свобода есть не что иное, как живая духовность человека. И тот, кто
это продумает и прочувствует, поймет сразу, в чем значение долга и дисциплины:
ибо и долг, и дисциплина, верно и глубоко понятые, суть лишь видоизменения
внутренней свободы, которая добровольно приемлет эти внутренние связи
и свободно определяет себя к внутренней и внешней связанности.
Если принять во внимание эти основоположения, то нашему умственному
оку откроется верное понимание политической свободы.
Политическая свобода есть нечто драгоценное и ответственное, но именно
постольку, поскольку за ней живет и действует духовная, внутренняя свобода.
Чтобы верно понести и использовать политическую свободу, необходимо
понять, в чем ее драгоценность и какую ответственность она возлагает
на человека.
Политическая свобода есть разновидность внешней свободы: человеку предоставляется
самостоятельно говорить, писать, выбирать, решать и подавать свой голос
в делах общественного устроения. Его требования "не мешайте, не
заставляйте, не запрещайте — я сам!.."— удовлетворяются, но уже
не только в вопросах его внутренней духовной жизни, а в вопросах общего
и совместного устроения. Он объявляется полномочным соучастником, состроителем,
сораспоряжающимся в этих делах. И уже не только ограждается его собственная
внутренняя свобода, но ему самому предоставляется решать о других людях
и об их свободе или несвободе, об их жизни и поведении.
И вот с самого начала ясно, что политическая свобода гораздо больше
— и по объему и по ответственности,— чем внешняя отрицательная свобода,
ибо последняя дает человеку права в его собственных внутренних делах,
права над собою и своей душой, а политическая свобода дает ему права
и в чужих делах, права над другими. Это значит, что политическая свобода
предполагает в человеке, которому она дается, гораздо большую зрелость,
чем свобода духа. Ошибающийся в своих внутренних делах вредит себе;
ошибающийся в вопросах чужой свободы и чужих дел — вредит всем другим.
Поэтому верное соотношение этих трех свобод таково:
внешняя свобода дается человеку для того, чтобы он внутренне воспитал
и освободил себя;
политическая же свобода предполагает, что человек воспитал и освободил
самого себя, и потому она дается ему для того, чтобы он. мог воспитывать
других к свободе.
И в самом деле, что сделает из политической свободы человек, который
не созрел до нее? Чем заполнит он свои политические права, если сам
он остался рабом своих страстей и своей корысти? Чего могут ждать от
него другие люди, если он свою собственную жизнь превратил в сплошное
падение и унижение? Что даст своей стране такой человек, злоупотребляя
свободою слова, печати, собраний, выбирая криводушно, голосуя продажно,
решая все вопросы общины и государства по прихоти своих страстей и по
нашепту своих личных интересов? Не станет ли он опаснейшим врагом чужой
и общей свободы? Не распространит ли он в процессе всеобщего растления
свое собственное рабство на всех своих сограждан?
Вопрос о том, кто именно созрел для политической свободы и кто нет,
решить не легко, тем более, если подходить к людям с чисто внешним,
формальным мерилом. И тем не менее основное правило, установленное нами,
остается непоколебимо: политическая свобода по силам только тому, кто
или завершил свое освобождение, или кто находится в процессе внутренней
борьбы за него, понимая его драгоценность, обязательность и ответственность.
Человек и народ, чуждые этому сознанию и не вовлеченные в этот внутренний
процесс, извратят свою политическую свободу, а может быть, погубят и
себя вместе с нею.
Если признать это, то будет уже нетрудно устранить из сознания вреднейший
парадокс, утверждающий необходимость и полезность безграничной свободы
(крайний либерализм, анархизм).
Ни внешняя свобода духа, ни политическая свобода никогда не должны проводиться
последовательно, до конца, до беспредельности и разнуздания. Внешняя
свобода духа должна служить внутреннему самоосвобождению, ибо только
внутренняя свобода создает человека в его духовном достоинстве. Не следует
отказывать человеку во внешней, отрицательной свободе, но, давая ее
ему, необходимо объяснять ему, что смысл ее во внутреннем самоосвобождении,
что внутренняя свобода не отрицает ни духа, ни авторитета, ни дисциплины,
и что человек, не сумевший внутренне освободить себя к духу, к дисциплине
и к свободной лояльности, не заслуживает политической свободы, и притом
потому, что он только и сумеет злоупотребить ею, себе и другим на погибель.
Здесь лежит естественная и необходимая грань внешней свободы. Однако
в этом же направлении следует искать и предел политической свободы:
надо подготовлять человека к ней, объясняя ему, что она теснейшим образом
связана с процессом внутреннего самоосвобождения, что политическая свобода
призвана служить не личной или классовой корысти, а ограждению и расцвету
права, справедливости и родины; словом, что смысл и корень политической
свободы лежит там, где живет и творит духовная, положительная свобода.
А это значит, что и здесь не может быть безграничной свободы — ни в
даровании, ни в осуществлении. Есть минимум внутренней свободы, ниже
которого политическая свобода теряет свой смысл и становится всеразрушительным
началом. Человек, не осознавший себя как духовного субъекта (внутренне
свободного и внутренне самоуправляющегося), не сумеет понести прав политической
свободы. "Даровать" народу политическую свободу— иногда значит
ввести его в искушение и поставить его на путь гибели. Это означает,
что его необходимо всемерно воспитывать к политической свободе, помогать
ему в его внутреннем и духовном самоосвобождении. Первое условие политической
свободы есть способность к самодисциплине и лояльности; нет этого условия
— и политическая свобода становится даром напрасным и непосильным. Но
если политическая свобода уже "дарована", то критерием ее
целесообразности является тот же самый процесс внутреннего самоосвобождения,
именно: если от пользования политической свободой внутреннее самовоспитание
людей крепнет, люди научаются блюсти взаимную духовную свободу, а уровень
нравов и духовной культуры повышается, то политическая свобода дана
своевременно и может быть закреплена; но если от пользования политической
свободой обнаруживается падение нравов и духовной культуры, если обнаруживается
избирательная, парламентская и газетная продажность, если внутреннее
самовоспитание людей уступает свое место разнузданию, а свободная лояльность
гаснет и люди начинают взаимно попирать личную свободу, то политическая
свобода оказывается данному народу в данную эпоху не по силам и должна
быть временно отменена или урезана.
Это необходимо продумать и понять раз навсегда: всякая внешняя свобода
— и формальная, и политическая — имеет свое единое лоно во внутреннем
человеческом мире. Свобода есть нечто для духа и ради духа, свобода
есть нечто в духе зреющее и от духа исходящее. Вне духа и против духа
она теряет свой смысл и свое священное значение. Оторвавшись от духа,
она обращается против него и попирает его священное естество. Обратившись
против него, она перестает быть свободой и становится произволом и всепопиранием.
Тогда наступает то, что вслед за Пушкиным следовало бы назвать "безумством
гибельной свободы" ("Воспоминание"); и тогда, строго
говоря, о
"свободе" говорить уже невозможно. Тогда и "винить"
свободу нельзя, ибо злоупотреблять можно всем и в злоупотреблении виноват
злоупотребляющий, а не злоупотребляемая ценность.
Итак: без свободы — гаснет дух; без духа — вырождается и гибнет свобода.
О, если бы люди увидели и уразумели этот закон!
