Д.Ю.
Дорофеев
Поэзия
и правда мысли.
Философско-поэтическое
мировоззрение Гете.
(
к 250-летию со дня рождения Гете)
1.22
августа 1749 года в семье Иоганна Гаспара Гете все были в беспокойном
ожидании, связанном с очень трудно проходившими родами, причиной
которых были оплошности повивальной бабки. Мальчик появился
на свет полуживой и немногие ожидали, что он выживет. Однако
сила жизни взяла свое. В связи
с этим , наученный собственным горьким опытом, чуть не
обернувшимся трагедией, дед ребенка, шультгейст Иоанн Вольфганг
Текстор, решил утвердить в Франкфурте не существовавшую доселе
специальную должность городской акушерки. Так уже самим своим
рождением Гете повлиял на совершенствование жизни людей своего города, показав, что, коль скоро человек появился
и остался в мире, он может влиять на него самым непосредственным
и разнообразным образом. Случайно ли или сознательно, но воздействие
человека на мир определяется уже одним фактом его существования
в этом мире, а также тем отношением к миру, которое воплощает
собой этот человек. Понимая это, Гете на протяжении всей своей
долгой жизни вырабатывал в себе и собой такой взгляд на мир,
такое миро-воззрение, которое учитывало бы с максимально возможной
полнотой эту изначальную связь и взаимосоотнесенность человека
и мира, их равноправное и равнонеобходиое сотрудничество. Для
подтверждения этой связи вспомним тот общеизвестный факт, что
когда Кант впервые ввел понятие мировоззрения, Weltanschauung,
в нем как раз и выдвигалось на первое место значение определения нашего отношения к миру,
нашего взгляда на мир, его созерцания и понимания; теперь же
под мировоззрением понимается главным образом и в первую очередь
та позиция, которую занимает и реально осуществляет
человек в жизни, та система положений, которых придерживается
человек и которые позволяют понять, что он собой представляет,
кем он является. И философское осмысление проблемы мировоззрения,
представленное именами Дильтея , Ясперса и Шелера, как раз
и направлено на то, чтобы показать сущностную взаимосвязанность
этих значений: человек формирует себя как личность только через
определение своего отношения к миру, в котором он укоренен и
который ему раскрывается. Но поскольку горизонт раскрытия мира
не задан, а находится в постоянном развертывании, то и мировоззрение,
определение своего места в мире существует в постоянном развитии,
чутко учитывающем все новые и новые
обнаруживающиеся явления и смыслы.
Конечно, не всякий четко осознает свое мировоззрение,
но всякий его имеет, и если у одного оно находит свое выражение
в ясно представленных положениях, то у другого оно проявляется
в жизненных поступках, выборах, решениях, определяя собой их
единство и целостность. Поэтому в некотором смысле мировоззрение
выполняет функцию трансцендентального единства апперцепции,
но только не для одного лишь сознания, а для всей жизненной
целостности бытия человека. И Гете, направляя всю мощь
разума на развитие своего мировоззрения( в котором для
него представало не только и, возможно, не столько собственное
Я, сколько приходящий с ним в прикосновении и открывающийся
ему мир, а также то, что определяет как его собственное бытие,
так и бытие мира), не делал здесь какой-либо принципиальной
разницы между собственно жизнью и мышлением, в результате чего
его судьба в истории отмечена редкой органичностью. Их единство
замечательно своей взаимодополнительностью: поэт помогает мыслителю,
образ раскрывает идею, теория находит свое воплощение и применение
в практике, красота являет собой истину. Но такое единство Гете находил не только в себе.
Вырабатывая свой взгляд на мир ,он понимал, что мир не может
являться нам сам по себе, как отстраненное от нас и замкнутое
в себе данное, в таком своем качестве он- абстракция, не более
того. Однако, ускользая от нас, мир полнее , доступнее и непосредственнее
всего предстает в природе, чья конкретность не может обмануть,
донося через себя и в себе все тайну бытия мира, неся в себе
все основы, на которых он держится. И такая связь человека,
природы и мира как раз и осуществляется, предстает в том процессе,
который называется жизнь, и именно через жизнь все оказывается
причастным этой связи. Поскольку же то изначальное единство
выражало себя через бурлящую в природе жизнь, то рассмотрение
загадок жизни и природы было для Гете первоочередной задачей
в деле формирования собственного мировоззрения. Именно это и
привело к тому, что Гете оказался на перекрестке интересов философии
жизни и немецкого романтизма, являясь прямым предшественником
одного и одним из зачинателей другого. А, как известно,
эти направления явились наиболее активными и плодотворными
источниками для формирования философской антропологии как самостоятельной
области философского знания. Сам же Гете тоже сыграл в этом
далеко не последнюю, еще, правда, не оцененную, роль, строя
и развивая свое мировоззрение на трех принципиальных для философской
антропологии понятиях--опыте, деятельности и переживании, наиболее
существенных для понимания взаимосоотнесенности человека и мира.
К их рассмотрению мы и переходим.
2.Проблема опыта всегда была центральной при познании
природы. Однако предстающее в этом понятии соотношение субъекта
и объекта, человека и чувственного феномена по разному оценивалось
национальными парадигмами европейского философского дискурса,
что, естественно, влияло и на само понимание опыта. Строго эмпирическая
тенденция английской мысли, берущая свое начало от таких деятелей
позднего Средневековья, как Гроссетест, Роджер Бэкон и Дунс
Скотт, находила свое воплощение в индуктивном методе, форме
эксперимента и «позитивном» духе; французкое мышление, издавна
тяготевшее к элегантности и безапелляционной очевидности афоризма,
избрало при подходе к природе четкость и красоту выводов математического
анализа; на германский же дух определяющее влияние оказали мистики
14 века—в частности, Майстер Экхарт, заложивший по сути основы
немецкого спекулятивного языка. В основе этого влияния, совмещающего
в себе персонализм и пантеизм, лежало положение о ВЗАИМОСООТНЕСЕННОСТИ человека и природы, человека и Бога. Именно
вытекающее отсюда понимание опыта развивалось Гете во всей полноте
его мировоззрения. Идея
опыта как посредника между человеком и природой, как особого
пространства, в котором они объединяются , встречаются и раскрываются
навстречу друг другу, ( при том, что не сливаются до не различения),
выступая равноправными, равнодостойными и равнонезависимыми
полюсами этой встречи, выступает у Гете на первый план. Правда,
при чтении его естественнонаучных работ не может не возникнуть
справедливое впечатление, что в этом диалоге он отдает очевидный
приоритет природе перед человеком. Однако здесь нужно понимать,
что в ситуации конца 18-начала 19 веков именно природа нуждалась
в реабилитации. Установившееся в Новое время понимание науки
как mathesis universalis превратило природу в механическое,
бесцветное, пугающее бессмысленностью своей бесконечности, математически
исчисляемое однородное начало. И смелость Гете состояла как
раз в том, что он осмелился не только выразить в стихах первичную
для всех Художников интуицию живой, разноцветной, осмысленной
природы, чья истина укоренена в ее красоте( эту истину, так
не похожую на истину математического естествознания, превосходно
выразил Тютчев: «Не то, что мните вы, природа// Не слепок, не
бездушный лик—// В ней есть душа, в ней есть свобода,// В ней
есть любовь, в ней есть Язык.») ,
но и представить ее на языке научно обоснованной концепции(
здесь нужно заметить, что вполне естественно, что такая реакция,
представленная не только Гете, но и деятелями романтического
направления, а также Гаманом и Якоби, быстрее всего осуществила
себя именно в Германии, т.к. эта страна не испытала того всплеска,
даже ажиотажа научного мышления, который был в других европейских
странах в 17 веке, по причине Тридцатилетней войны и последующего
за ней всеобщего упадка ; поэтому повальное увлечение Германией
античностью во второй половине 18 века,—Шиллер даже определил
такой бум как особую болезнь,» грекоманию»,—вызванное, в частности,
теоретическими трудами Винкельмана и практическим переводом
Гомера на немецкий язык Фоссом, вошло, не будучи ничем опосредованным,
в открытое противоречие с царящим в европейском мышлении взглядом
на природу—миро-воззрением—как на мертвый, однообразный механизм,
res exstensa.). Действительно, Гете является универсальным энциклопедическим
умом, спокойно могущим быть поставленным в один ряд с Аристотелем
и Леонардо, завершающим этот ряд и вообще эпоху энциклопедического
знания; он мог не бояться вступать на поле науки в самых ее
разнообразных дисциплинах( анатомия, минероология, геология,
археология, оптика, ботаника, биология и т. д.), органично объединяя
их достижения в своем мировоззрении, т.к. везде его дух чувствовал себя уверенным,
а кое-где даже совершил важные открытия(например, одним из наиболее
важным с точки зрения общей признанности является открытая им
в строении человека межчелюстная кость, intermaxillare
). Именно поэтому Гете не отвергал догматически и «с высока»
устоявшуюся науку, а как ученый, питающийся интуициями поэта(
ведь они были в нем нераздельны), вступал с ней в открытый и
равноправный спор. А поскольку центральным в науке является
понятие эксперимента, то вызывает особый интерес отношение к
нему Гете, представленное, в частности, в небольшой методологической
статье 1792 года « Эксперимент как посредник между объектом
и субъектом». В этой работе Гете существенно корректирует бэконовскую
концепцию эксперимента. Вообще его отношение к английскому философу
было двойственным; вот как он сам оценивает его в письме к своему
другу Якоби: Ф. Бэкон «кажется мне Геркулесом, очистившим конюшню
от схоластического навоза, чтобы ее заполнить навозом экспериментизма.»(1).
Впрочем, Гете соглашается, что эксперимент, как форма воспроизведения
и повторения показаний опыта, необходим для научного познания;
однако, представленный в нем предмет, феномен нужно рассматривать
не исключительно в отношении к воспринимающему
его субъекту, но и сам по себе. Естественно, Гете против наивного
доверия к природе: чтобы предмет опыта стал именно феноменом,
т.е. самораскрывающимся, самообнаруживающимся явлением , человек
должен для этого осуществить некоторую редукцию—и только тогда
он сможет прийти к «чистому опыту».В небольшой заметки 1798
года Гете даже набрасывает иерархию феноменов. На самой низшей
ступени стоит эмпирический феномен, наблюдаемый каждым во всей
его случайности и текучести; более высокое место отводится научному
феномену, который более или менее удачно выводится из найденного
в ИСКУССТВЕННЫХ условиях эксперимента закона; наконец, пределом
мечтаний и возможностей человека признается чистый феномен,
могущий быть обнаруженным только в постоянной последовательности
явлений, учитывающую органическую связь с целым. Основными чертами
такого опыта являются для Гете следующие: созерцание различного
как тождественного, вечного-- в преходящем, общего-- в частном.
Такой опыт может быть адекватно воплощен, например, поэзией:
изображая частное, она всегда указует на всеобщее, не осознавая
этого или осознав позднее(см. 2 ). Эксперимент поэтому должен
не ограничивать являющуюся в нем природу, а тем более не подчинять
ее себе, изолируя ее как часть и разрушая ее целостность и органичность,
а наоборот, воплощать эту целостность, ничего не пропуская в
ней, выводя одно из другого как ближайшее из ближайшего, и именно
искусству такого последовательного вывода экспериментатору нужно
учиться у математики( см. 3). Итак, что мы здесь видим? С одной
стороны, Гете соглашается с принятием математики как основы
исследования природы и с пониманием эксперимента как опыта,
поддающегося повторению и проверке, но с другой стороны, он
категорически призывает избегать изоляции в эксперименте, т.е.
искусственности и определенной условности в формировании опыта,
желая добиваться рассмотрения представленной в эксперименте
целостности природы самой по себе, в отношении самой себя, что возможно только в чистом опыте.
Можно ли совместить эти требования? Ведь если происходит отмежевание
от понимания эксперимента как искусственного конструирования
опыта ради сохранения целостных связей предстающей в нем природы,
то как возможно его повторение—ведь природа, как и история,
постоянно находится в движении, и каждый следующий ее шаг иной,
чем предыдущий. При ее воспроизводстве теряется самое главное
в ней—эффект непосредственного
и свободного присутствия ее полноты, то, что Вальтер Беньямин
называл «аурой». Но просто текучая природа, предоставленная
самой себе в своей случайности и неупорядоченности, еще в Античности
признавалась непознаваемой, и именно для возможности ее познания
Платон, например, ввел свои идеи, а Аристотель -формы. А что же вводит Гете? Он вводит свой знаменитый
Первофеномен( Urphanomen) , некое первичное единство и простейшее
начало, из которого развертывается и выводится все многообразие
феноменального мира и которое присутствует в самом мире как
его основа, воплощаясь в частности, и в самой природе. Так,
разнообразие цветов появляется лишь как дифференциация и рассредоточение
единого белого луча; среди растений Гете говорит о некоем исходном
«прарастении»( Urpflanz ), а в отношении
животных- о «праживотном»( Urtier ).
Здесь-то как раз и осуществляет себя тот метод выведения ближайшего
из ближайшего, истинность и эффективность которого не подвергается
Гете сомнению( он сам признавал, что именно благодаря этому
методу ему удалось открыть межчелюстную кость).
Нельзя попутно не заметить связь гетевского Первофеномена
с понимаемым немецкими мистиками стоящим у истоков мира и пронизывающим
его собой началом—будь то Gottheit Экхарта илиUngrund
Беме. Также есть основания считать, что Гете понимал
свой Первофеномен, подобно немецким мистикам, как не-бытие,
утверждая похожие отношения бытия и не-бытия. Не углубляясь
в детальное подтверждение, приведу лишь несколько строк из стихотворения
«Одно и все»: «Провсюду вечность шевелится,\\ И все к небытию
стремится,\\ Чтоб бытию причастным быть.». Не удивительно поэтому,
что Гете говорит о неком «ужасе», охватывающем человека, когда
ему удается за подобными прафеноменами прочувствовать Первофеномен,
ощутить дыхание и тайну его присутствия( здесь можно вспомнить и понятие
Angst Хайдеггера), которое,
естественно, никогда полностью невыразимо, представляя собой
то ближайшее, что всегда является отдаленнейшим, пронизывая
собой все сущее и самого человека. И хотя на первом этапе своего
творчества Гете считал, что божественное вполне доступно воплощению
в чистом опыте, то по прошествию годов он все более склонялся
к мысли о невозможности этого,
оставляя для человека возможность
отдаленной встречи с ним лишь в том, что он называл «символическим
случаем» и «типичным явлением», характеризуя его как « идеально-реально-символически-тождественное».
Божество, стал считать Гете в старости, присутствует в природе
лишь в виде своего отблеска, в символе. Но, увы, не непосредственно.
Впрочем, может быть, и сожалеть об этом не стоит: уже в одном
письме 1797 года Гете пишет, что непосредственная связь идеального
и обыденного была бы невыносима, а потому существует ряд явлений,
где божественная идея открывается опосредованно. Более того,
в фрагменте 1816 года признается, что идея и опыт противостоят
друг другу в постоянном конфликте, они не могут естественно
встретиться на полпути и соединить их может лишь искусство или
деятельная практика(см. 4). Эти
размышления говорят о том, что с годами Гете все больше и больше
придавал значение человеку, определив даже смысл всех своих
произведений как «триумф чисто человеческого». Такая позиция
позднего Гете разрушает все обвинения, так часто приписываемые
ему, в пантеизме.Я хотел бы привести еще пару аргументов в защиту
от этого традиционного обвинения. Во-первых, хотя Гете и буквально
благоволел к Спинозе(см.16-ю книгу «Поэзии и правды»), но, думается,
он его ценил в первую очередь за то, что тот сохранил самостоятельный
субстанциально значимый статус природы, представив ее целостным
живым организмом, а не послушным механизмом—то же, КАК он этого
достигал интересовало Гете значительно меньше( нельзя забывать
и то, что значительная часть этого влияния состояла для Гете в том нравственном авторитете Спинозы,
а также в том его спокойном, уравновешенном, сосредоточенном
состоянии духа, которого так недоставало самому Гете периода
«Бури и Натиска» и к которому он пришел во второй половине своей
жизни). И во-вторых, понимание Первофеномена как не-бытия уже
исключает опасность пантеизма, т.к. здесь предстает тончайшая
диалектика бытия и не-бытия, имманентного и трансцендентного,
намеченная и по-своему осуществленная уже в трудах Ареопагитиков. Но вернемся чуть назад. Говоря о непознаваемости
Первофеномена, который Гете также называл и Божеством, неправильно
будет понимать это утверждение как определенный скептицизм в
возможностях человека в деле познания природы, хотя некоторые
границы и признаются. Очень точно позицию Гете в этом вопросе
проясняет образ Зиммеля: каждый человек занимает лишь небольшое
место в кругу с рядом стоящими зеркалами, одним из которых является
и он сам; благодаря такому положению он отражает лишь такой
объем, который открывается ему лишь с его собственного места, но по крайне мере то, что
отражает именно он, отражается вполне, в органичной связи с
целым и учитывая его уникальное месторасположение (см. 5). И
Гете не раз подчеркивал, что полного познания можно было бы
добиться только в том случае, если бы все люди объединились
и представали бы как одно целое в своих познавательных способностях
и возможностях, что, по понятным причинам, трудно достижимо. Нельзя
здесь забывать и о очень своеобразных соотношениях Первофеномена
и прафеномена. Приведем одно высказывание Гете, которое поможет
разобраться в этих отношениях, а также в вопросах, отсюда вытекающих.
«Природа неизменна права, только человеку присущи ошибки и заблуждения...
С помощью рассудка до нее не доберешься, человек должен стать
обладателем высшего разума, чтобы коснуться одежд богини, которая
является ему в прафеноменах физических и нравственных, таится
за ними и их создает. Но божество дает знать о себе лишь в живом,
в том, что находится в становлении и постоянно изменяется, а
не в сложившемся и застывшем. Посему и разум в своем стремлении
к божественному имеет дело лишь с живым, становящимся, рассудок
же извлекает пользу для себя из сложившегося и застывшего»,
и еще через пару страниц, говоря о прафеноменах,»высшее, чего
может достигнуть человек,-изумление.Ежели прафеномен повергнул
его в изумление, он должен быть доволен, ничего более высокого
увидеть ему не дано, а искать дальнейшего не имеет смысла-это
граница.»(6). Итак, здесь ясно выражена мысль о том, что несмотря
на отличие Первофеномена от прафеномена первый существует и
предстает только в этих прафеноменах природы, т.е. здесь нужно их отличать, но не разделять. Причем способ
явления, раскрытия Первофеномена
в прафеноменах возможен только в динамично развивающейся
и изменяющейся природе, познание которой в таком ее качестве
доступна только разуму, а не рассудка( здесь очевидное предвосхищение
философии жизни в ее понимании недоступности для
рассудка познания длительности). Гете, правда,
однозначно не уточняет является ли сам Первофеномен становящимся
и постоянно развивающемся, наподобие elan vital
Бергсона, или он, являясь неизменным, лишь обнаруживает себя посредством изменяющейся
природы, наподобие того как форма Аристотеля раскрывает себя
через соприкосновение с воспринимаемым миром и в нем самом.
Есть все основания считать, что Гете идет по пути Аристотеля.
Напомню, что по учению древнегреческого философа душа хранит
в себе формы всех вещей, но хранит только в состоянии «возможности»;
чтобы же она перешла из состояния возможности в состояние действительности,
необходимо воздействие на нее феномена чувственного мира, который
пробуждает и актуализирует ее, а также в некотором смысле объединяется
с ней. Для Гете, тщательно изучавшего Аристотеля в 80-х годах
18 века, когда он еще служил министром при дворе Карла Августа,
эта идея «встречи» крайне важна. Парралельно вспомним, что у
Гете органы чувств человека признавались самым совершенным физическим
аппаратом наблюдения, а тех, кто им не доверяет он открыто называл
дураками и умозрителями, что в этом контексте было для него
равнозначно(см.7; кстати отметим, что сам Гете любил ставить
свои многочисленные опыты-эксперименты только в естественных
условиях и состояниях: при чистом солнечном свете, на незамкнутом
открытом пространстве, недоверяя таким искусственным средствам
познания, как микроскоп или телескоп). Так вот, когда подобная
встреча человека и природы происходит, когда объединяющий их
Первофеномен осуществляется в своей действительности, реализуя
их скрытую устремленность навстречу друг другу, когда они таким
образом соединяются в своей изначальной взаимосоотнесенности,
тогда и получается тот опыт, который Гете называл «чистым опытом»,
«опытом высшего рода». 3. Но Гете видел пример такого рода опыта, встречи и взаимосоотнесенности
человека и мира, а через него и Первофеномена, не только в перцептивном
опыте, но и во внутреннем опыте, где все эти связи осуществлялись
благодаря переживанию( Erlebnis), важнейшему понятия философии
жизни. Как отмечает Гадамер, впервые это слово было употреблено
Гегелем где-то в середине-конце 10-х годов 19 века в одном из
частных писем; Гете же, по мнению немецкого герменевта, его
еще не знает, употребляя , правда, лежащее в его основе слово
«переживать»(erleben )(см. 8). С этим утверждением можно поспорить:
уже в письме Шиллеру от 22 июня 1796 года, рассказывая о трудностях
написания восьмой книги «Вильгельмма Мейстера, Гете пишет:»
одно лишь несомненно, что мне сейчас очень помогает моя давняя
привычка немедленно пускать в дело все—силы, случайные проишествия,
настроения и любые—приятные и неприятные---переживания»(9).
Совершенно очевидно, что здесь сущность переживания осознанно
понимается как источник творческой продуктивности. Само же переживание
не является, о чем свидетельствуют и другие тексты, посвященные
этой проблеме, чем-то субъективным, но ценится
как раз за то, что в нем, как и в восприятии, как и в
практической деятельности, человек может прикоснуться к той
всеобъемлющей объективной божественной реальности Первофеномена,
которая постоянно окружает и воздействует на нас. В переживании
мир входит в человека, а человек принимает, интегрирует его
в себя и отвечает этому проникновению с учетом своего индивидуального
внутреннего опыта, с учетом своей судьбы и положения в этом
мире, и такое объединение, построенное на строгой взаимосоотнесенности,
и позволяет выявить в своей чистоте сущность скрывающейся истины
Первофеномена( проблема взаимоотношений скрытости, потаенности
бытия с одной стороны, и открытости—с другой, представленная
Хайдеггером, также учитывалась Гете). Поэтому сам Гете и говорит,
что «есть какая-то неизвестная законообразность в объекте, которая
соответствует какой-то неизвестной законообразности в субъекте»,
выделяя чуть дальше два дара Бога человеку, в которых эта связь
законообразностей субъекта и объекта воплощается—деятельный
поступок и переживание, понимаемое как « вмешательство жизненно-подвижной
монады в окружающий ее внешний мир, благодаря чему она только
и воспринимает саму себя как нечто внутренне безграничное, извне
ограниченное»(10). Но здесь, повторюсь, нужно учитывать и то,
что как в отношении переживания, внутреннего опыта, так и в
отношении восприятия, »эмпирического» опыта, такой целостной
органичности и взаимосоотнесенности человека и мира, такого,
пользуясь культовым для Гете понятием «избирательного сродства»,
нужно еще уметь достичь, пройдя определенные процедуры редукции,
очищения от всего наносного, случайного, частного и затемняющего
сущность. Только в таком состоянии переживание может быть подлинно
продуктивным и по настоящему творческим, только тогда оно становится
действительно тем apercu, которое так ценил Гете. И у него такая способность, может даже, дар был
заложен с самой юности.У многих был опыт безответной любви,
но вот только Гете смог по ее следам, пользуясь ее импульсами
и порывами, всего за месяц написать в 23 года такое бурлящее
талантом произведение, как «Вертер», сочетающем в себе завораживающую
непосредственность со следами гения, изжив и переборов тем самым
свою страстную неразделенную любовь к Лотте Буфф. У Гете вообще
было удивительное чутье к творчески продуктивному переживанию,
к переживанию, когда оно предстает именно как залог истины,
а не поток субъективных и хаотичных чувствований; он знал когда
переживание настолько оформленно и совершенно, что позволяет
творить, в самом глубоком смысле этого слова( поэтому он вообще
умел ждать—известно, например, что замысел небольшого рассказа,
впоследствии озаглавленного «Новелла», Гете держал в себе около
30 лет, прежде чем осуществить его). Переживание-это ведь такая
же встреча с миром, как и восприятие, ее нельзя подстроить или
заменить, ведь в ней не только мир входит в человека, но и человек
благодаря этому находит себя и свое место в этом мире. Широко
известно утверждение Гете, что он писал любовные стихи только
когда любил(см.11). Это подтверждает, что он не только был открыт
миру( подобную открытость сам Гете называл «отзывчивостью чувств
и мыслей»), без боязни идя ему навстречу, непрестанно борясь
с собой, чтобы частное психологическое состояние принимало высокую
и чистую форму творческого переживания, но что он верил человеку,
верил миру, верил сущностности взаимосвязи их взаимосоотнесенности.Такой
опыт самовоспитания и отношения к миру и человеку
привел к тому, что, по словам Зиммеля, «творчество казалось
Гете неотделимым от переживания, ибо его переживание уже было
творчеством»(12). Да, Гете всегда творил в той особой пограничной
области переживания, где человек и мир, пересекаясь, с необходимостью
поддерживают и взаимопроникают друг друга. Это объясняет, кстати,
почему Гете не принимал немецкий романтизм. Во-первых, у романтиков
переживание понималось лишь как материал для творчества, предстоящий
еще дальнейшей обработки со стороны субъекта—а для Гете само
переживание уже несло в себе оформленную истину жизни и бытия,
представая не как спонтанный источник творчества, а как целостное
образование. Во-вторых, Гете не мог принять абсолютное выделение романтиками субъекта, их
полное сосредоточение и концентрацию на нем, ведущее волей неволей
к противопоставлению субъекта и объекта, человека и мира, тогда
как его занимало именно их изначальное соответствие, воплощающееся
в тайне их взаимосоотнесенности( впрочем, вопрос отношений Гете
и романтиков достаточно сложен—ведь Гете, называя романтизм
«больным» в отличии от "здорового" классицизма, имел
ввиду не все движение романтизма как такового, а только ее немецкую
часть; к Байрону же он, например, всегда относился с восхищением).
За пять дней до смерти, 1 марта 1832 года, Гете
писал в письме В.Гумбольдту:»Высший гений—тот, который, все
принимает в себя, умеет все усвоить, не нанося эти ни малейшего
ущерба основному самоопределению, тому, что является характером,
а наоборот, еще усиливая его и по возможности повышая его способности»(13).
Это ли не есть краткая характеристика переживания как формы
жизненного участия в мире, дарующей понимание и ведущей к развертывание
собственной личности? И недаром впоследствии так ценил такой
подход Дильтей( с именем которого справедливо связывается введение
«переживания» как полноценного понятия в лексион европейской
философии), уделивший Гете с этой стороны много внимания в своей знаменитой работе «Переживание и поэзия».
В переживании мир открывался Гете в своей истине, а истина выступала
здесь как сама красота—потому, что открывал ее именно Гете,
а не кто-либо другой. 4. В этом центральном для Гете положении о встречи человека и мира
в «опыте высшего рода» крайне важно, что они не растворяются
в друг друге и поглощающем их единстве; они две самостоятельные
сущности, конгениальные друг другу, существующие только в своей
взаимосвязанности и взаимосоотнесенности, взаимонаправленные
по отношению друг к другу, позволяющей выявлять при достижении
такого единства Первофеномен, но при этом имеющие и нечто, доступное
только им, субстанциально делающее их автономными и независимыми,
хотя, повторяю, и связанными с Первофеноменом( Гете сам ликвидирует
угрозу понимания его учения как пантеизма: в «Философском этюде»
он пишет, что хотя все ограниченные существа и заключаются в
бесконечном, но они не составляют его частей—они лишь причастны,
каждый в своей степени, этому бесконечному.).»Все, что есть
в субъекте,-писал по этому поводу Гете,- есть и в объекте, И
ЕЩЕ КОЕ-ЧТО. Все, что есть в объекте, есть и в субъекте , И
ЕЩЕ КОЕ-ЧТО»( 14; выделено мной-Д.Д.). Именно это «кое-что»
позволяет, в частности в сфере искусств, особенно музыки, творить
Художникам на основе чистой антиципации, не пользуясь взаимодействием
с опытом—как внутренним, так и внешним. Самым ярким примером
является здесь для Гете юный Моцарт. В остальных же сферах искусства
такое взаимодействие намного более необходимо, но и здесь антиципации
играют существенную роль. Гете
считает, что антиципации простираются лишь на объекты, уже изначально
родственные таланту и касаются они, что достаточно важно, лишь
внутреннего, но не внешнего мира. О себе же Гете говорил, что
если бы не носил уже в себе весь этот мир, то сколько бы не
усердствовал жизненный опыт, он остался бы слепым и не открыл
бы его для себя.(см.15). Здесь
нужно подчеркнуть крайне важную деталь, касающуюся взаимодействия
антиципации, т.е. человеческого «кое-что», и опыта, т.е. природного
или мирового «кое-что» открывающегося феномена. Нужно различать
два рода таких взаимодействий.Во-первых, взаимодействия, касающиеся
человека как такового. Такое взаимодействие раскрывается полнее
всего в «Учении о цвете», произведении, которое признавалась
Гете самым важным из всего им созданного. Вспомним, что Гете,
даже называвший себя «сыном света», был в полном смысле der Angenmensch, «человек, воспринимающий
мир посредством зрения», абсолютным приверженцем scientia intuitia, знания через созерцания( почему,кстати,
Ортега-и-Гассет назвал гетевское видение «мышлением глазами—см.16),
сам признававшийся в письме к Шиллеру, что «в содействии других
чувств я нуждаюсь лишь изредка, и всякое рассуждение здесь превращается
в своего рода изображение.»(17). На такой подход глубокое влияние
оказало и серьезное увлечение Гете живописью, проблемами колорита,
цвета и красок---до своего итальянского путешествия 1786 года
он даже не оставлял намерения стать настоящим живописцем. Не
удивительно поэтому, что и в дальнейшем истина напрямую связывалась
у Гете с красотой и само проявление Первофеномена, в первую
очередь посредством света, понималось как загадка красоты и
божественное разнообразие красок.
В «Учении о цвете» такая концепция отстаивается в борьбе
с Ньютоном. Принципиальным здесь является положение, что цвет,
имеющейся во внешнем мире, также имеется и в нашем глазе, т.е.
что не глаз создает цвет какого-либо воспринимимемого предмета,
а оба они имеют одинаковую объективную световую субстанцию,
благодаря которой они могут воспринимать друг друга. Именно
так—не только мы видим свет, но и свет видит нас. По этому поводу
у Гете как-то возник спор с Шопенгауэром( с матерью которого
он был хорошо знаком, к самому ему проявлял симпатию и покровительство,
снабжая его рекомендательными письмами,- в частности, к Байрону,
- был первым и чуть ли не единственным благосклонным читателем
одной из первых работ Шопенгауэра
«О четверояком законе достаточного основания» и вообще ценил
молодого человека), который написал под впечатлением бесед с
Гете свою собственную работу о цвете, но неудачно намекнул,
что, может, предметы существуют лишь постольку, поскольку представляются
познающим субъектом. Гете на это горячо, с загоревшимися глазами
ответил: «свет существует, по-вашему, лишь поскольку вы видите
его? Нет! Вас не было бы, если бы свет вас не видел!»(18) .
В таком подходе явно стремление к преодолению
дуализма субъекта и объекта, так раздражавшего Гете у Канта,
и выход к пониманию, что человек и природа, феномен, не оторваны
и разделены друг от друга, но изначальны связаны и объединены
взаимным тяготением, взаимным притяжением друг к другу . Поэтому
для Гете, идущего в своих размышлениях о природе к достижению
такого единства, такого синтеза(в котором только и может быть
постигнута истина как отблеск Первофеномена) взаимодействие
антиципаций и опыта , выявленные в полном смысле философском
«Учении о свете», есть просто необходимые, неотъемлемые условия
существования человека как такового. Но такое
взаимодействие может осуществляться и на уровне конкретного
уникального человека. Ведь каждый человек неповторимо индивидуален
и его связь с миром не может не учитывать эту индивидуальность,
а напротив, должна ее использовать. И те возможности, способности,
смысловые антиципации, которые могут быть реализованы отдельным
человеком в своей жизни,-они врождены ему( хотя Гете и допускает
здесь некоторую свободу
человека, могущего своими усилиями многое изменить в себе, но
опять-таки, в принципе, эти изменения могут происходить только
в уже предопределенных границах—здесь опять всплывает сравнение
с Аристотелем, который в "Никомаховой Этике» высказывал
схожие мысли) как отдельной автономной личности, входящей в
горизонт бытия занимая
свое, и только свое, место в космосе. Гете часто повторял: «надо
чем-то уже быть, чтобы что-то сделать». Истину нельзя заставить
явить себя человеку ни благодаря како-мо угодно воспитанию,
образованию или желанию: она сама находит того, кому достойна
она открыться, и связь эта независит как ни от мира, так и ни
от самого человека. Гете по этому поводу красиво высказался:
«Беда в том, что мышление никогда не поможет мышлению; надо
быть от природы правильным, и тогда счастливые мысли всегда
оказываются перед нами, как свободные дети Бога и взывают к
нам: мы здесь.»(19). В
таком понимании сильно проявляется протестантская основа мировоззрения
Гете, важность и значимость которой прекрасно осознавалась им
самим, и видно, например, в следующих строчках одного стихотворения
1817 года: "Не для того ли наградил\\ Меня господь талантом,// Чтоб в песнях и в науке был// Я вечным протестантом." Лютер учит, как
известно, тому, что никто не может знать о себе, спасется ли
он или будет гореть в аду, т.к.
никакие критерии и основания, будь то благостная жизнь,
выполнение всех заповедей, чистота сердца и т.д., не применимы
и бесполезны для определения своей судьбы—по сути дела, человек
сам остается для себя вечной загадкой, но эта загадка за него
уже решена, все определяется волей и милостью божей, а она—непредсказуема.
Каждый живет так, как живет, как может жить, как ему в конечном
счете предназначено жить, скромно и послушно осуществляя свое
назначение, свой жизненный путь и не зная при этом ни куда он
ведет, ни что он значит. Это и есть судьба, та жизненная интенция,
которая начинает себя развертывать в строго определенном направлении
с самого дня рождения.( хотелось бы здесь подчеркнуть, что здесь
не ущемляется , как может показаться, свобода человека,т.к.,
и это знали еще древние греки, незнание своей судьбы оставляет
свободу выбора. Более того—вся соль здесь
как раз и заключается в том, что уже будучи конкретным
человеком каждый поступает строго в соответствии с неповторимостью своей
личности; таким образом, известная предопределенность есть плата
за то, что каждый человек есть отдельная
уникальная личность—животные же, например, предопределены
уже не своей личностью, а своей природой, а это суть две принципиально
разные предопределенности. Другое дело, что подобная самостоятельная
субстанциальность человека предстает в протестантизме уже сформировавшейся
с первой минуты появления его на свет, т.е. личность является
заданностью, и не требует, как к этому призывал Шелер, чтобы
сам человек образовывал, собирал ее в себе). Ницше очень точно схватил эту сторону мировоззрения
Гете. «У Гете особого рода, почти РАДОСТНЫЙ И ДОВЕРЧИВЫЙ ФАТАЛИЗМ,
не бунтующий, не утомленный, из себя самого стремящийся создать
нечто целое, веруя, что только с целым все освобождается и является
благим и оправданным»(20). Такое доверие, основанное на знании
о границах человеческого понимания, позволяет Гете считать,
что нелепо и даже ненаучно задаваться вопросом о причине и цели,
вопросом «почему», а стоит только вопрошать отталкиваясь от
опыта , »как»: неправильно говорить, что у быка есть рога, чтобы
защищаться, но корректно будет утверждение, что бык защищается
рогами, потому что они у него есть(см. 21 ). В отношении человека
это означает, что не нужно, неумно задаваться вопросами
и сомнениями о своей собственной значимости, цели и смысле
своей жизни—нужно просто осуществлять ту жизнь, те возможности
жизни, которые даны тебе и которые должны найти свое осуществление,
подтверждение и оправдание, свою актуализацию и исполнение в
соответствующем только твоему положению в мире жизненном опыте.
И свой жизненный императив Гете высказывает в одном письме так:
«мы не можем делать ничего иного, как то, что мы делаем, а успех
даруется небесами»(22). 5.И тут мы вплотную подходим к вопросу о том,
как Гете относился к этой жизненной энергии, свершенности человека,
которая каждому по-своему помогает осуществить себя. Гете здесь снова напрямую обращается к Аристотелю,
а именно к его центральному понятию энтелехии. Жизнь исполняет
себя только посредством principium movens,
движущего начала, предстающего в актах плодотворности, продуктивности
и деятельности. Эта начало есть основа жизни, основа бытия,
и чем полнее человек реализует это
СВОЕ деятельное начало, тем полнее он приобщится к мировой
сущностной основе, тем полней он оправдает свое бытие, тем полней
он исполнит себя и свое предназначение в жизни. Значение подобной
энтелехии значительно повышается, когда становится ясно, что
она берет свой исток, свои силы в той единой всеобъемлющей,
пронизывающей собой все сущее энтелехии Первофеномена, частью
которой является каждая конкретная энтелехия. Собственно, энтелехия
Первофеномена-это его жизнь, и человек приобщается к ней настолько,
насколько активно использует деятельную энергию своей энтелехии
. Таким образом, уже фактом своей жизни, своей деятельности
человек воплощает свою связь с вечной и постоянной энтелехией
Первофеномена. Гете так и говорит, что « любая энтелехия-
частица вечности и не устаревает за те краткие годы, которые
она связана с земной плотью»(Э.,553). Таким образом, деятельность,
как нерв жизни, есть гарант бессмертия человека, а также залог
его спасения: эта тема гениально раскрывается в «Фаусте», где
в одном месте так и сказано «Спасен высокий дух от зла// Произволеньем
божьим:// «Чья жизнь в стремлении прошла,// Того спасти мы можем.».
В стихотворении же «Завет» Гете начинает петь осанну деятельному
бытию словами: «Кто жил, в ничто не превратится». Но поскольку
каждый человек осуществляет заложенную в нем свою энтелехию
в разной степени ее полноты и свершенности,что соответственно
означает и разную степень приобщенности к вечности Первофеномена,
то, следовательно, каждый и вечен, бессмертен не в равной мере,
а в соответствии с этой степенью, о чем Гете говорит совершенно
ясно(23). По всей видимости, правда, здесь идет речь не о личном
бессмертии, как в христианстве, а о вечном сохранении себя,
в той или иной форме, в качестве
составляющей части энтелехии Первофеномена, как это получается
у того же Аристотеля. С другой стороны, нельзя полностью согласиться
и с Виндельбандом, считавшим, что высший расцвет личности есть
для Гете и ее конец(24). Я предполагаю, что личное и, так сказать,
совершенное бессмертие увязывалось Гете с наиболее полным осуществлением
этой личности в жизни, максимальным свершением возможностей
своей энтелехии, или жизненной интенции; возможно, это и произошло
с Гете, о чем, впрочем, мы еще скажем в своем месте. В целом
же тексты Гете не позволяют вынести беспорного и однозначного
суждения по поводу взаимоотношений энтелехии человека и энтелехии
Первофеномена. Более ясным предстает вопрос о последней. Полнейшая и всеобъемлющая связанность
и переплетенность всего сущего в мире такова, что все может
развиваться не иначе, как с помощью другого, блишайшего к нему
сущего, и из него, о чем уже было сказано выше. За это положение
Гете очень держится и в понимании энтелехии. Энтелехия каждого
сущего не обособлена в себе, не самозамкнута, а связана с другой,
входя определенным, отведенным ей отрезком в единую линию всеобщей
взаимообусловленности, в единый мировой энергийный синтез, целостный
и неразрушимый, как раз и представляющий энтелехию Первофеномена.
Выступает ли в этом своем качестве Первофеномен как Мировая
Душа Платона или неподвижный, но двигающий все остальное, Ум-Перводвигатель
Аристотеля.? Скорее первое, т.к. Гете особое внимание уделял
понятию развития ( Entwickuug), а сам Первофеномен был у него не
только источником жизненной силы, но и сам присутствовал в ее
конкретных воплощениях, в том числе- и в ее движении и развитии.
Но хотя сам Первофеномен не был трансцендентен миру, а являл
себя в нем, тем не менее его энтелехия не равномерно распределяется
по миру; но зато там, где ее жизненная сила обнаруживает себя
особенно очевидно, ярко, интенсивно и продуктивно, там и встречается
то, что Гете называет «демоническим». Поскольку это понятие
одно из центральных и наиболее запутанных и неясных в мировоззрении
Гете, я позволю привести себе его довольно длинную цитату, целостно,
как нигде более, объясняющую, что же он понимал под этим понятием.
В «Поэзии и правде»
говорится, что демоническое
« дающее знать о себе лишь в противоречиях, и потому не подходящее
ни под одно понятие, и , уж конечно, не вмещающееся ни в одно
слово. Это нечто не было божественным, ибо казалось неразумным;
не было человеческим, ибо не имело рассудка; не было ангельским,
ибо в нем нередко проявлялось злорадство. Оно походило на случай,
ибо не имело прямых последствий, и походило на промысел, ибо
не было бессвязным. Все, ограничивающее нас, для него было проницаемо:
казалось, оно произвольно распоряжается всеми неотъемлемыми
элементами нашего бытия: оно сжимало время и раздвигало пространство.
Его словно бы тешило лишь невозможное, возможное оно с презрением
от себя отталкивало ... Хотя демоническое начало может проявляться
как в телесном, так и в бестелесном и даже весьма своеобразно
сказывается у животных, но преимущественно все же состоит в
некой странной связи с человеком и являет собой силу, если не
противоположную нравственному порядку, то перекрещивающуюся
с ним ... Однако всего страшнее
становится демонизм , когда он возобладает в каком-то
одном человеке. Я знавал таких людей, одних близко, за другими
мне доводилось наблюдать лишь издалека. Это не всегда выдающиеся
люди, ни по уму, ни по талантам, и редко добрые: тем не менее
от них исходит необоримая сила, они самодержавно властвуют над
всем живым, более того-над стихиями, и кто может сказать, как
далеко простирается их власть? Нравственные силы, соединившись,
все равно не могут их одолеть, более светлая часть человечества
тщетно пытается возбудить против них подозрение, как против
обманутых или обманщиков, массы они влекут к себе. Редко, вернее
никогда не находят они себе подобных среди современников, они
непобедимы, разве что на них ополчится сама вселенная, с которой
они вступили в борьбу.»(25). Такими людьми Гете называл прежде
всего Наполеона, которого он даже считал « квинтэссенцией человечества»,
Фридриха Великого и, что должно быть нам особенно приятно, Петра
Великого. Заряд деятельной продуктивной силы, присутствующий
в таких людях и делающий их носителями демонического, настолько
велик, что, подчиняя себе все обстоятельства, неумолимо проводя
свою волю в жизнь, не видя препятствий для устремлений своего
Я и не считаясь ни с чем, кроме него, они изменяют мир,
оказывая на него
свое воздействующее влияние и долго после своей смерти,
как вечный источник энергии определяя путь по которому идти
в свое будущее, свою судьбу.
И хотя сам Гете и говорит, что демоническое часто вступает
в конфликт с нравственным, для него это не важно, главное, что
в той степени, в какой оно демоническое, оно продуктивное и
плодотворное, т.е.- истинное.( здесь полезно указать, что те
же отношения демонического и нравственного, Шелер, развивая
во многом Гете, привел к довольно органичному союзу в своей
концепции духа и порыва: дух сублимирует в себе жизненный порыв,
пользуясь для этого его силами, что приводит одновременно к
оживлению духа и очищению порыва-см.26).
Несомненно, что здесь Гете выступает прямым предшественником
Ницше с его концепцией сверхчеловека. Ницше вообще очень уважал
Гете и, думается, осознавал свою связь с ним, когда в
«Воле к власти» писал, что Гете, наряду с Наполеоном,
являются двумя великими попытками преодоления 18 века(см. 89).
И хотя, например, сама идея сверхчеловека многими исследователями
возводится, и справедливо возводится, к немецким мистикам 14
века( так, например, считает А.Лосев в «Эстетике Возрождения»),
но нельзя забывать и другой ее источник—протестантизм. Подобная
преемственнность была замечена Томасом Манным( посвятившего Гете
несколько очень глубоких статей и целый роман «Лотта в Веймаре»,
много дающий для понимания этой личности), отметившем, что «
Ницше столь же очевидно является учеником Гете, как последний-
учеником Лютера»(28). Впрочем, эта тема заслуживает отдельного
рассмотрения, и мы не можем ее рассматривать здесь более подробно.
В гетевском понимании демонического очень принципиально
и то, что оно всегда является основой гения( хотя может быть
и без него), той силой, которая открывает новые горизонты, толкает
мир к новым рубежам, ибо, разрушая предудыщие законы и правила,
имеет в себе достаточно энергии для установления на их место
новых норм( такой подход можно сравнить с основанным на философии
жизни трансцендирующем, идущем толчками и взрывами, характере
развития культуры у Зиммеля). Кстати, такое понимание было достаточно
новаторским для конца 18-начала 19 века, так как в это время,
благодаря романтикам, установилось понимание гения как такое
проявление деятельной способности, которое только преступает
и низвергает законы, давая освобождение некому неопределенному
«естественному» и «изначальному» порыву, и, таким образом, отрицая
творческую ценность какой-либо оформленности. Но вот что сближало
Гете с романтиками, так это понимание творческой деятельности,
идущей от энтелехии Первофеномена и воплощающейся в энтелехии
гения, как бессознательного процесса, о чем он совершенно четко
говорит в одном из писем Шиллеру(см. 29). Но в том же письме,
впрочем, Гете напрямую ставит в зависимость развитие индивидуального
гения от степени гениальности эпохи, в которой он живет, что
позволяет здесь видеть предчувствие историзма 19 века, но противоречит
романтикам, у которых автономность гения была абсолютной и самодостаточной.
6.Гете мог так подробно и глубоко рассуждать о демоническом
потому что и люди, знавшие его, (например Гегель) и, естественно,
он сам, признавали его причастность этому началу, причем, как
в сфере необычайной продуктивности созерцания, так и в сфере
продуктивности деятельностного поступка. Действительно, кто
хотя бы мельком знаком с биографией Гете, не может не поражаться
интенсивности и разносторонности ритма его существования, серьезности,
целеустремленности и сосредоточенности при отношении к любому,
из многочисленно занимавших его, делу. Гете чувствовал
в себе огромный заряд жизненной энергии, к которой он подходил
очень ответственно и даже, можно сказать, благочестиво, чувствуя
нравственную и космическую обязанность израсходывать ее вполне
и с максимальной отдачей. Это, кстати, также помогает
понять страстное увлечение его естественными науками. Это не
такой простой вопрос, как может показаться , и его решения могут
быть разными В некоторых объяснениях этого увлечения проводится
даже мысль, что ее причиной являются чисто политические мотивы,
вынудившие Гете на время отказаться от литературной деятельности,
могущей спровоцировать его. Так считает, например, Вальтер Беньямин( см. 30). Но я буду основываться на словах самого
Гете. Признавая в себе наличие в первую очередь поэтического
таланта, вводившего его в момент художественного экстаза в состояние
полноты бытия, он пишет, что этот талант часто и подолгу отдыхает,
и чтобы заряд той жизненной силы, которую Гете всегда ощущал
в себе, не пропал втуне он решается в это время , в этот перерыв
, направлять ее на другие области исследований(см. 31). Конечно,
во всем этом опять чувствуется протестантское начало и непосредственная
связь с Лютером, которого очень ценил Гете и в качестве писателя(
Гете говорил, что доведись ему переводить Библию, он не смог
бы это сделать лучше Лютера, только, может быть, добавил чуть
больше нежности) и в качестве сильного духа; и именно в полном
соответствии с его духом Гете говорил, что ненавидит плохую
работу как смертный грех(см.32 ), которого он действительно
избежал и победил в своей жизни.
Но это только одна сторона образа Гете. Энергиям,
запалу, жизненной мощи, завораживающей способности рушить старое
и возводитть новое, т.е. всему тому, что отличает первую часть
жизни Гете, так или иначе несущей на себе отблеск заветов «Бури
и натиска», удалось совершенно удивительно и абсолютно органично
сочетаться с духом бюргерства, тщательной рассудительностью,
размеренностью и житейской трезвостью, доходящей до педантизма.
Мало того—с определенного этапа, примерно с конца 18 века-начала
19, практически все люди, соприкасающиеся с ним, отмечают в
Гете какую-то замкнутость, величавую холодность, подчеркнутую
отстраненность и определенного рода самовлюбленную самодостаточность.
Кажется, что свет божественной трансцендентности не позволяет
ему быть просто человеком, умеющим любить и прощать, дружить
и чувствовать, верить и ошибаться. Неудивительно поэтому, что
именно в это время происходит разрыв Гете с его настоящими
друзьями, единственными людьми, с которыми он был на
«ты»—Гердером, Якоби и Лафатером. Особенно примечательна история с Гердером. Известно,
что Гете очень длительное время жил в внебрачных отношениях
с Христиной Вульпиус, от которой имел сына, что было по тем
временам открытым вызовом обществу(возможно, здесь сыграло свою
роль признание Гете для самого себя возможности идти против
установившихся норм, чувствуя за собой такое право , презрительно
пренебрегать суждениями обывателей, особенно о сфере его личной
жизни, которую он постоянно держал на нерушимом замке для всех).
И вот однажды, когда вышло в свет его произведение « Побочная
дочь», Гете попросил высказаться по его поводу своего старого
друга Гердера. И когда тот шутливо ответил: «Мне больше нравится
твой побочный сын», этого было достаточно, чтобы в одноминутье
разорвать все многолетние дружественные отношения.( кроме того
он всю жизнь таил обиду на Гердера за то, что тот в одном юношеском
стихотворении, играя словами, позволил предложить различные
варианты происхождения его имени Goethe—Gotter(боги),Gote(готы) ,Kot(грязь)—так он не
допускал ни малейшей иронии по отношению к себе .). Для самого
Гете такое отличие первой и второй части жизни нашло свое творческое
воплощение соответственно в первой и второй части «Фауста»,
являющихся, по его собственному признанию, носителями соответственно
субъективного и объективного духа. Так или иначе, но отход Гете
от мятежного, беспокойного, революционного духа «Бури и натиска»
привел его, в частности, к наслаждению домашним комфортом, возможностью
существовать в спокойном, запланированном ритме жизни, получая
все возможные выгоды своей свободы, независимости и достигнутой
умиротворенности, немогущей быть ничем и никем потревоженной.
В этой стороне своего мировоззрения Гете напрямую следует образцам
«искусства жизни» Плутарха Херонейского, Монтеня и Эразма Роттердамского.
Но в то же время здесь и неправильно будет говорить о какой-то
кардинальной переориентации Гете, вообще не любившего резких
скачков, непредсказуемых взрывов, внезапных переходов(например,
о греческой революции, в которой участвовал Байрон, он отозвался,
что она и не могла победить, т.к.
в ней не было Бога). Ни на каком из этапов своей жизни
Гете не отрицает себя, вся его история-это история осуществления
и плавного развертывания единой гениальной творческой продуктивности.
Просто путь, по которому шел Гете, в разное время был разным,
но цель стоящая перед ним была одна и тоже, поэтому и можно
говорить о целостности его жизни и творчества. Впрочем, возможно, и само такое противопоставление - достаточно условно.
Самозабвение и божественное
спокойствие, творческое бунтарство и строгая приверженность
традициям, страсть и расчет органично уживались друг с другом
на протяжении всей жизни Гете. Так, например, когда он был уже,
что называется, в летах, чье невозмутимое хладнокровие имело
своим источником постоянное ощущение в себе и вокруг себя присутствие
Первофеномена, он вдруг полностью перевоплощается под влиянием
своей последней любви, создавая удивительно чувственные и «человечные»
стихотворения «Западно-восточного дивана», и почти в 75 лет
пишет Гегелю о все еще расцветающей весне своей души(см.33).
Такое сочетание наивности и мудрости, замкнутости и открытости,
импульсивности и юпитерского равнодушия и создает тот неповторимый
феномен Гете, которого Томас Манн справедливо поэтому назвал
«братом Лютера и Эразма одновременно»(34).
7. Так в чем же для нас заключается урок этого феномена
Гете, урок, основанный как на его произведениях, так и на его
жизни, и воплотившейся в единстве его философско-поэтического
мировоззрения? Когда Гете незадолго до смерти окончил вторую
часть «Фауста», он, по его собственным высказываниям, почувствовал
огромное облегчение от полного выполнения того назначения, к
которому он был предназначен своим рождением. Но "Фауст"
недаром писался всю жизни—он мог быть создан только с учетом
всей той жизни, и в малом, и в самом значимом, которую прожил, точнее исполнил,
как музыкальное произведение, этот странный и великий человек.
В своей жизни, и даже в своей смерти, Гете осуществлял, как
свой долг, как свой императив, заложенную в нем силу всецело
и с максимально возможным совершенством( я не идеализирую Гете,
ибо и там, где к нему могут быть заданы вопросы и сомнения в
оправданности сделанного им, он всегда был СОБОЙ, реализуя в
своей полноте то, что он мог представить на ДАННОМ этапе, который
если и не представал самодостаточным сам по себе, то являлся
таким вписавшись в целостность всей жизни Гете). И умер-то он
только тогда, когда энергия этой жизненной интенции, жизненной
энтелехии была окончательно исчерпана, оправдав себя из осуществленных
ею возможностей, способностей, задатков, не требуя в выполнении
этого дела никакой помощи и поддержки извне. Это и можно назвать
по большому счету опытом Гете. Все, что можно, нужно и должно
было сказать и сделать, оказалось свершенным—заряд оказался
исчерпанным, но только в этой форме. Ведь поскольку для Гете
убежденность в вечной жизни проистекала из сущности деятельности,
то он и мог совершенно спокойно и уверенно считать, что «поскольку
я действую неустанно до самого конца, природа обязана предоставить
мне иную форму существования, ежели нынешней дольше не удержать
моего духа»(35). 8.Жизнь Гете была уникальным воплощением одновременно
и человеческого и трансцендентного, она, по словам Зиммеля,
«простиралась в трансцендентное...в каждой ее точке»(36), но
происходило это исключительно через осуществление всего человеческого,
триумфом которого, как мы помним, определял Гете смысл всех
своих произведений. Это было возможно только через постоянное
и интенсивнейшее соприкосновение и взаимодействие с миром, происходящее
через перцепцию, деятельность и переживание. Оно в равной мере
интегрирует в себя как все возможные воздействия этого феноменального,
самоявляющегося, мира, так и оказываемое на него влияние со
стороны человека. Здесь открываются новые горизонты и перспективы,
невозможные там, где проводится строгое дуалистическое противопоставление
на теоретическое и практическое, индукцию и интуицию, анализ
и синтез, субъект и объект, трансцендентное и имманентное. Гете,
как мы видели выше, не отрицал этих понятий и
плодотворно их использовал , но только не в их автономной
замкнутости, а в их открытости и взаимосоотнесенности. Человек
и мир достойны друг друга и их бытие возможно только как «бытие
вместе». Так, например, важная для Гете идея человеческой трансценденции может быть
осуществлена только в мире и только в формах этого мира, который
в свою очередь не есть какая-то граница, скрывающая ЗА собой
что-то, а безграничное воплощение скрывающегося В нем
вечного и абсолютного, что поддерживает, не растворяя
в себе, и человека и мир. Человек придает миру смысл, мир предоставляет человеку
реальности, «материю» этого смысла, возможности, условия и горизонт
его раскрытия, и единство их союза фундировано тем, что больше
их обоих.
Примечания:
1.Избранные
философские произведения И. В. Гете, М.,1972
,442. 2.Собрание сочинений Гете в 10 томах, М.,1979,т.10,425.
3. В.О. Лихтенштадт, Гете. Борьба за реалистическое мировоззрение.,
Петроград, 1920, 309-313. 4.
там же, 369. 5.Г. Зиммель,
Избранное в 2-х томах, т.1, 192.
6. Эккерман. Разговоры с Гете.,Ереван, 1989, 279-281. 7.Лихтенштадт, 353-355. 8.Х.Г.Гадамер.,Истина и метод, М.,1988,104-105.
9.Гете-Шиллер. Переписка в 2-х томах.,т.1,191.
10.Лихтенштадт,376-377. 11.Эккерман,596. 12.Зиммель,т.1,175. 13.Лихтенштадт,469. 14.там же,376. 15. Эккерман,107-108.
16.Ортега-и-Гассет,Размышления о "Дон Кихоте",Спб,1997,77.
17.Переписка,т.1,280. 18.Лихтенштадт,51. 19. Зиммель,т.1,198.
20.Ф.Ницше,Воля к власти, М..1994,84.
21.Эккерман,394. 22.Т. Манн, Собрание сочинений в 10 томах, м.,1960,
т.10,87. 23.Эккерман,553. 24. Виндельбанд, Избранное,М, 1996, 158.
25. Соб.соч. Гете,т.3,650-652.
26. Шелер, Избранные работы,М.,1996,169.
27. Ницше,89. 28.Т. Манн,собр.соч.,т.10, 93. 29.Переписка,т.2,348. 30.В.Беньямин, Произведение искусства в эпоху
его технической воспроизводимости.Избранные эссе.,М.,1996, 111.
31. Гете.Собр.соч.,т.3, 571.
32.Эккерман,433. 33. Г.Гегель.Работы разных лет в 2-х томах.,М.,1972,т.2.,449. 34.Т.Манн,собр.соч.,т.10,40. 35.Эккерман,272. 36.Зиммель,т.1,377.
