|
Александр
Герцен
ДИЛЕТАНТЫ И ЦЕХ УЧЕНЫХ
Воспроизведено
по собранию сочинений А.И. Герцена
в 8-ми томах, М., Изд. "Правда", 1975 г., т. II, стр.
5-86
Оригинал здесь: VIVOS VOCO.
Таких... welche
alle Tone einer Musik mit durchgehort haben, an deren Sinn aber
das Eine, die Harmonic dieser Tone, nicht gekommen ist... как
сказал Гегель. (Gesch. der Phil.). [1](которые прослушали все
звуки музыкального произведения, но не уловили чувством одного
- гармонии этих звуков - нем.)
Во все времена долгой жизни человечества заметны два противоположные
движения; развитие одного обусловливает возникновение другого,
с тем вместе борьбу и разрушение первого. В какую обитель исторической
жизни мы ни всмотримся - увидим этот процесс, и притом повторяющийся
рядом метемпсихоз. Вследствие одного начала лица, имеющие какую-нибудь
общую связь между собою, стремятся отойти в сторону, стать в исключительное
положение, захватить монополию. Вследствие другого начала массы
стремятся поглотить выгородивших себя, взять себе плод их труда,
растворить их в себе, уничтожить монополию. В каждой стране, в
каждой эпохе, в каждой области борьба монополии и масс выражается
иначе, но цехи и касты беспрерывно образуются, массы беспрерывно
их подрывают, и, что всего страннее, масса, судившая вчера цех,
сегодня сама оказывается цехом, и завтра масса степенью общее
поглотит и побьет ее, в свою очередь. Эта полярность - одно из
явлений жизненного развития человечества, явление вроде пульса,
с той разницей, что с каждым биением пульса человечество делает
шаг вперед.
Отвлеченная мысль осуществляется в цехе, группа людей, собравшихся
около нее, во имя ее, - необходимый организм ее развития; но как
скоро она достигла своей возмужалости в цехе, цех делается ей
вреден, ей надобно дохнуть воздухом и взглянуть на свет, как зародышу
после девятимесячного прозябения в матери; ей надобна среда более
широкая; между тем и люди касты, столь полезные своей мысли при
начальном развитии ее, теряют свое значение, застывают, останавливаются,
не идут вперед, ревниво отталкивают новое, страшатся упустить
руно свое, хотят для себя за собою удержать мысль. Это невозможно.
Натура мысли лучезарна, всеобща; она жаждет обобщения, она вырывается
во все щели, утекает между пальцами. Истинное осуществление мысли
не в касте, а в человечестве; она не может ограничиться тесным
кругом цеха; мысль не знает супружеской верности - ее объятия
всем; она только для того не существует, кто хочет эгоистически
владеть ею. Цех падает по мере того, как массы постигают мысль
и симпатизируют с нею; жалеть нечего - он сделал свое. Цель отторжения
непременно единение, общение. Люди выходят из дому, чтоб возвратиться
с новыми приобретениями; навсегда дом оставляют одни бродяги.
Таков путь каст. Можно предположить, что pour la bonne bouche
(напоследок - франц.) цех человечества обнимет все прочие. Это
еще не скоро. Пока - человек готов принять всякое звание, но к
званию человека не привык,
Современная наука начинает входить в ту пору зрелости, в которой
обнаружение, отдание себя всем становится потребностью. Ей скучно
и тесно в аудиториях и конференц-залах; она рвется на волю, она
хочет иметь действительный голос в действительных областях жизни,
Несмотря на такое направление, наука остается при одном желании
и не может войти живым элементом в стремительный поток практических
сфер, пока она в руках касты ученых; одни люди жизни могут внедрить
ее в жизнь. Великое дело началось; оно идет тихо; наука дорабатывает
кое-что в области отвлеченностей, столь же необходимой для науки,
как и выход из нее.
Для масс наука должна родиться не ребенком, а в полном вооружении,
как Паллада. Прежде, нежели она предложит плод свой, она должна
совершить в себе и сознать, что совершила все, к чему была призвана
в своей сфере: она близка к этому. Но люди смотрят доселе на науку
с недоверием, и недоверие это прекрасно; верное, но темное чувство
убеждает их, что в ней должно быть разрешение величайших вопросов,
а между тем перед их глазами ученые, по большей части, занимаются
мелочами, пустыми диспутами, вопросами, лишенными жизни, и отворачиваются
от общечеловеческих интересов; предчувствуют, что наука - общее
достояние всех, и между тем видят, что к ней приступа нет, что
она говорит странным и трудно понятным языком. Люди отворачиваются
от науки, так, как ученые от людей. Вина, конечно, не в науке
и не в людях, а между ними. Луч науки, чтоб достигнуть обыкновенных
людей, должен пройти сквозь такие густые туманы и болотистые испарения,
что достигает их подкрашенный, не похожий сам на себя, - а по
нем-то и судят. Первый шаг к освобождению науки есть сознание
препятствий, обличение ложных друзей, воображающих, что ее доселе
можно пеленать схоластическим свивальником и что она, живая, будет
лежать, как египетская мумия. Туманная среда, окружающая науку,
вся наполнена ее друзьями, но эти друзья ее опаснейшие враги.
Они живут, как совы под кровом храма Паллады, и выдают себя за
хозяев в то время, как они работники или праздношатающиеся. Они
заслужили все нарекания, все упреки, делаемые науке. Поверхностный
дилетантизм и ремесленническая специальность ученых ех officio
(по обязанности - лат.) - два берега науки, удерживающие этот
Нил от плодоносного разлива. О дилетантизме мы недавно говорили,
но считаем не вовсе излишним упомянуть об нем здесь как о совер
шеннейшей противоположности специализму *.
* "Отеч. зап." 1843 г. Книжка 1. Статья "О дилетантизме
в науке". (Прим. автора.)
Противоположность объясняет иногда лучше сходства. Дилетантизм
- любовь к науке, сопряженная с совершенным отсутствием пониманья
ее; он расплывается в своей любви по морю ведения и не может сосредоточиться;
он доволен тем, что любит, и не достигает ничего, не печется ни
о чем, ни даже о взаимной любви; это платоническая, романтическая
страсть к науке, такая любовь к ней, от которой детей не бывает.
Дилетанты с восторгом говорят о слабости и высоте науки, пренебрегают
иными речами, предоставляя их толпе, но смертельно боятся вопросов
и изменнически продают науку, как только их начнут теснить логикой.
Дилетанты - это люди предисловия, заглавного листа, - люди, ходящие
около горшка в то время, как другие едят.
Жерновик учил, помнится, английского короля играть на скрипке.
Король был дилетант, т.е. любил музыку и не умел играть. Однажды
он спросил Жерновика, к какому разряду скрипачей он его относит.
"Ко второму", - отвечал артист. - "Кого же вы еще
причисляете к этому разряду?" - "Многих, государь; я
вообще делю род человеческий относительно скрипичной игры на три
разряда: первый, самый большой, люди, не умеющие играть на скрипке;
второй, также довольно многочисленный, люди - не то чтоб умеющие
играть, но любящие беспрестанно играть на скрипке; третий очень
беден: к нему причисляются несколько человек, знающих музыку и
иногда прекрасно играющих на скрипке. Ваше величество, конечно,
уж перешли из первого разряда во второй". Не знаю, был ли
доволен этим ответом король, но лучше о дилетантизме ничего нельзя
сказать, и Жерновик превосходно заметил, что именно второй разряд
беспрерывно играет; у дилетантов делается болезнь, помешательство
от избытка любовной страсти. Дилетантизм - дело не новое. Нерон
был дилетант музыки, Генрих VIII - дилетант теологии.
Дилетанты принимают наружный вид своей эпохи. В XVIII веке они
были веселы, шумели и назывались esprit fort (вольнодумцами -
франц.); в XIX веке дилетант имеет грустную и неразгаданную думу;
он любит науку, но знает ее коварность; он немного мистик и читает
Шведенборга, но также немного скептик и заглядывает в Байрона;
он часто говорит с Гамлетом: "Нет, друг Горацио, есть много
вещей, которых не понимают ученые" - а про себя думает, что
понимает все на свете. Наконец, дилетант - безвреднейший и бесполезнейший
из смертных; он кротко проводит жизнь свою в беседах с мудрецами
всех веков, пренебрегая материальными занятиями; о чем они беседуют,
кто их знает! Самим дилетантам это еще не ясно, но как-то хорошо
в своем полумраке.
Каста ученых (die Fachgelehrten (ученые-специалисты - нем.), ученых
по званию, по диплому, по чувству собственного достоинства, составляет
совершенную противоположность дилетантов. Главнейший недостаток
этой касты состоит в том, что она каста; второй недостаток - специализм,
в котором обыкновенно затеряны ученые. Чтоб разом выразить отношение
касты ученых к науке, вспомним, что она развилась более, нежели
где-нибудь, в Китае. Китай считается многими очень благоденствующим
патриархальным царством; это может быть; ученых там бездна; преимущества
ученых в службе у них спокон века - но науки следа нет... "Да
у них своя наука!" И против этого не будем спорить; но мы
говорим о науке, человечеству принадлежащей, а не Китаю, не Японии
и другим ученым государствам.
У нас мальчишек отдают в науку к кузнецам, столярам: думать надобно,
что и у них есть своя наука. Впрочем, и для истинной науки был
возраст, в который каста ученых как каста была необходима, - в
период неразвитости, когда наука была отринута, ее права не признаны,
она сама подчинена авторитетам. Но это время прошло. Так, у касты
ученых, у людей знания в средних веках, даже до XVII столетия,
окруженных грубыми и дикими понятиями, хранилось и святое наследие
древнего мира, и воспоминание прошедших деяний, и мысль эпохи;
они в тиши работали, боясь гонений, преследований, - и слава после
озарил а скрытый труд их. Ученые хранили тогда науку как тайну
и говорили об ней языком, недоступным толпе, намеренно скрывая
свою мысль, боясь грубого непониманья. Тогда было доблестно принадлежать
к левитам науки [2]; тогда звание ученого чаще вело на костер,
нежели в академию. И они шли, вдохновенные истиной. Иордано Бруно
был ученый, и Галилей был ученый. Тогда ученые как сословие были
своевременны; тогда в аудиториях обсуживались величайшие вопросы
того века; круг занятий их был пространен, и ученые озарялись
первые восходящими лучами разума, как нагорные дубы - гордые и
мощные.
С тех пор все переменилось: науки никто не гонит, общественное
сознание доросло до уважения к науке, до желания ее, и справедливо
стало протестовать против монополии ученых; но ревнивая каста
хочет удержать свет за собою, окружает науку лесом схоластики,
варварской терминологии, тяжелым и отталкивающим языком. Так огородники
сажают около гряд своих колючее растение - чтоб дерзкий, намеревающийся
перелезть, сперва десять раз укололся и изорвал платье в клочки.
Все тщетно! Время аристократии знания миновало. Изобретение книгопечатания,
без всех остальных содействовавших причин, должно было нанести
решительный удар спрятанности ведения, приобщая к нему всех желающих.
Наконец, последняя возможность удержать науку в цехе была основана
на разработывании чисто теоретических сторон, не везде доступных
профанам. Но современная наука, сверх теоретических отвлеченностей,
имеет иные притязания: она, будто забывая свое достоинство, хочет
со своего трона сойти в жизнь. Ученым ее не удержать; это не подвержено
сомнению.
Каста ученых нашего времени образовалась после Реформации и всего
более в мире реформационном. Об ученых корпорациях в средних веках
и в католическом мире мы упомянули; их не надо смешивать с новой
кастой ученых, выращенной в Германии в последние века. Правда,
старая каста ученых налагала на умы ярмо своего авторитета, но
не надобно забывать, во-первых, состояние умов того времени, во-вторых
- что и их шея была стерта от ярма, тяжело лежавшего на ней. Во
всем реформационном образовании была какая-то недоделка; недоставало
геройства идти до последнего следствия, недоставало геройства
логики: часто ставили громогласно начало и робко отрекались от
естественных последствий; часто разрушали здание и берегли мусор
и битый кирпич; часто не умели ни благочестиво уважить существующее,
ни смело отречься от него.
Мысль реформации пришла в действие как-то преждевременно, и оттого
она отстала и была обойдена. Каста ученых, образовавшаяся в мире
реформационном никогда не имела силы ни составить точно замкнутую
в себе твердую и ведающую свои пределы корпорацию, ни распуститься
в массы. Она никогда не имела энергии ни пристать к положительному
порядку дел, ни стать против него; оттого на нее со всех сторон
стали смотреть косо, как на что-то постороннее; оттого она сама
стала убегать живых вопросов и сосредоточиваться на мертвых. Нить,
связующая касту с обществом, должна была ослабнуть, а прямым следствием
этого - взаимное непониманье, взаимное равнодушие. Какое-то поэтическое
провидение указало на слово гуманиора, - слово прекрасное, пророческое;
но в гуманиорах ученых не было ничего человеческого. Слово это
было отнесено исключительно к филологии, как будто тут участвовала
ирония, как будто они понимали, что древний мир человечественнее
их. Педантизм, распадение с жизнию, ничтожные занятия, тип которых
меледа - какой-то призрачный труд, - труд занимающий, а в сущности
пустой; далее, искусственные построения, неприлагаемые теории,
неведение практики и надменное самодовольство - вот условия, под
которыми развилось бледнолистое дерево цеховой учености.
Ученые принесли свою пользу науке, которую не признать было бы
неблагодарно; но совсем не потому, что они стремились составить
касту: напротив, одни индивидуальные труды были истинно полезны.
После католической науки новая наука, рожденная среди отрицанья
и борьбы, требовала иных оснований, более положительных, фактических;
но не было у нее материалов, запасов, обследованных событий и
наблюдений; войско фактов было недостаточно. Ученые разобрали
по клочку поле науки и рассыпались по нем; им досталась тягостная
доля defricher le terrain (поднимать целину - франц.),и в этой-то
работе, составляющей важнейшую услугу их, они утратили широкий
взгляд и сделались ремесленниками, оставаясь при мысли, что они
пророки. На их поте, на их утомительном труде целых поколений
возросла истинная наука - и работники, как всегда бывает, всего
менее воспользовались результатом своего труда.
Противоположность романского характера и германского не могла
не отразиться в вновь образовавшемся сословии ученых. Французские
ученые сделались больше наблюдатели и материалисты, германские
больше схоласты и формалисты; одни больше занимаются естествоведением,
прикладными частями, и притом они славные математики; вторые занимаются
филологией, всеми неприлагаемыми отраслями науки, и притом они
тонкие теологи. Одни в науке видят практическую пользу, - Другие
- поэтическую бесполезность. Французы больше специалисты - но
меньше каста; германцы наоборот.
Ученые в Германии похожи на касту жрецов в Египте: Oни составляют
особый народ, в руках которого лежит дело общественного воспитания,
общественного мышления, леченья, ученья и пр. Добрым германцам
оставалось пить, есть и subir (терпеть - франц.) леченье, ученье,
мышленье имущих право на то по диплому. Во Франции ученые не стоят
на первом плане и, следственно, не имеют такого влияния, как ученые
в Германии. Во Франции они все более или менее устремлены на практические
улучшения - это огромный выход в жизнь. Если их по справедливости
можно упрекнуть в специальности больше, нежели германцев, то,
наверное, нельзя упрекнуть в бесполезности. Франция именно стоит
в главе популяризации науки; как ловко она умела, век тому назад,
свое воззрение (каково бы оно ни было) облечь в современно-народную,
всем доступную, проникнутую жизнию форму! Француз не может удовлетвориться
в одной отвлеченной сфере; ему нужна и гостиная, и площадь, и
песня Беранже, и лист газеты, за него нечего бояться, он долго
в касте не останется.
Совсем не таковы цеховые ученые германские. Главный, отличительный
признак их - быть валом отделену от жизни; это отшельники средних
веков, имеющие свой мир, свои интересы, свои обычаи. Теология,
древние писатели, еврейский язык, объяснения темных фраз какой-нибудь
рукописи, опыты без связи, наблюдения без общей цели - вот их
предм ет; когда же им случится иметь дело с действительностию,
они хотят подчинить ее своим категориям, и из этого выходят пресмешные
уродства. Академический, ученый мир в Германии составляет особое
государство, которому дела нет до Германии. По правде, после Тридцатилетней
войны немного можно было заимствовать школе из жизни. Вина обоюдная.
Прозябая в вечном занятии схоластическими предметами, ученые приняли
слой, резко отделяющий их от прочих людей. Жизнь, медленно и скучно
процветавшая за стенами академии, не манила к себе; она в своем
филистерстве была столько же невыносимо скучна, как ученость в
своем.
Несмотря на это распадение с жизнию, ученые, памятуя, какой могучий
голос имели университеты и доктора в средние века, когда к ним
относились с вопросами глубочайшей важности, захотели вершать
безапелляционным судом все сциентифические и художественные споры;
они, подрывшие во имя всеобщего права исследования касту католических
духовных пастырей, показывали поползновение составить свой цех
пастырей светских. Не удалось им, лишенным, с одной стороны, энергии
католических пропагандистов, с другой - невежества масс. Новая
каста людопасов не состоялась; пасти людей стало труднее; люди
смотрят на ученых дел мастеров как на равных, как на людей, да
еще как на людей, не дошедших до полной жизни, а пробавляющихся
одной обителью из многих.
Наука - открытый стол для всех и каждого, лишь бы был голод, лишь
бы потребность манны небесной развилась. Стремление к истине,
к знанию не исключает никаким образом частного употребления жизни;
можно равно быть при этом химиком, медиком, артистом, купцом.
Никак не можно думать, чтоб специально ученый имел большие права
на истину; он имеет только большие притязания на нее. Отчего человеку,
проводящему жизнь в монотонном и одностороннем занятии каким-нибудь
исключительным предметом, иметь более ясный взгляд, более глубокую
мысль, нежели другому. искусившемуся самыми событиями, встретившемуся
в тысяче разных столкновениях с людьми? Напротив, цеховой ученый
вне своего предмета за что ни примется, примется левой рукой.
Он не нужен во всяком живом вопросе. Он всех менее подозревает
великую важность науки; он ее не знает из-за своего частного предмета,
он свой предмет считает наукой.
Ученые, в крайнем развитии своем, заняли в обществе место второго
желудка животных, жующих жвачку: в него никогда не попадает свежая
пища - одна пережеванная, такая, которую жуют из удовольствия
жевать. Массы действуют, проливают кровь и пот - а ученые являются
после рассуждать о происшествии. Поэты, художники творят, массы
восхищаются их творениями, - ученые пишут комментарии, грамматические
и всяческие разборы. Все это имеет свою пользу; но несправедливость
в том, что они себя считают по праву головою выше нас, жрецами
Паллады, ее любовниками, хуже - мужьями ее. С другой стороны,
было бы еще страннее, если б мы сказали, что ученые не могут знать
истины, что они вне ее. Дух, стремящий человека к истине, не исключает
никого.
Не все ученые принадлежат к цеховым ученым; многие истинно ученые
делаются, подавляя в себе школьность, образованными людьми, выходят
из цеха в человечество *.
* Разумеется, слово образованный принято в истинном смысле его,
а не в том, в котором его употребляет, например, жена городничего
в "Ревизоре". (Прим. автора.)
Безнадежные цеховые - это решительные и отчаянные специалисты
и схоластики, - те, на которых намекал Жан-Поль, говоря: "Скоро
поваренное искусство разовьется до того, что жарящий форели не
будет уметь жарить карпа". Вот эти-то повара карпов и форелей
составляют массу ученой касты, в которой творятся всякого рода
лексиконы, таблицы, наблюдения и все то, что требует долготерпения
и душу мертву. Их в людей развить трудно; они - крайность одностороннего
направления учености; мало того, что они умрут в своей односторонности:
они бревнами лежат на дороге всякого великого усовершения, - не
потому чтоб не хотели улучшения науки, а потому, что они только
то усовершение признают, которое вытекло с соблюдением их ритуала
и формы или которое они сами обработали. У них метода одна - анатомическая;
для того, чтоб понять организм, они делают аутопсию. Кто убил
учение Лейбница и дал ему трудовой вид школьности, как не ученые
прозекторы? Кто из живого, всеобъемлющего учения Гегеля стремился
сделать схоластический, безжизненный, страшный скелет? - Берлинские
профессора [3].
Греция, умевшая развивать индивидуальности до какой-то художественной
оконченности и высоко человеческой полноты, мало знала в цветущие
времена свои ученых в нашем смысле; ее мыслители, ее историки,
ее поэты были прежде всего граждане, люди жизни, люди общественного
совета, площади, военного стана; оттого это гармонически уравновешенное,
прекрасное своим аккордом, многостороннее развитие великих личностей,
их науки и искусства - Сократа, Платона, Эсхила, Ксенофонта и
других. А наши ученые? Сколько профессоров в Германии спокойно
читали свой схоластический бред во время наполеоновской драмы
и спокойно справлялись на карте, где Ауэрштет. Ваграм с тем любознательным
бездушием, с которым на другой карте отмечали они путь Одиссея,
читая Гомера!
Один Фихте, вдохновенный и глубокий, громко сказал, что отечество
в опасности, и бросил на время книгу. А Гёте... - прочтите его
переписку того времени! Конечно, Гёте недосягаемо выше школьной
односторонности: мы доселе стоим перед его гроэной и величественной
тенью с глубоким удивлением, с тем удивлением, с которым останавливаемся
перед Лукзорским обелиском [4] - великим памятником какой-то иной
эпохи, великой, но прошлой *, не нашей! Ученый ** до такой степени
разобщился с современностью, до такой степени завял, вымер с трех
сторон, что надобно почти нечеловеческие усилия, чтоб ему войти
живым звеном в живую цепь.
* Не помню, в какой-то, недавно вышедшей в Германии, брошюре было
сказано: "В 1832 году, в том замечательном году, когда умер
последний могиканин нашей великой литературы". - Да! (Прим.
автора.)
** Считаю необходимым еще раз сказать, что дело идет единственно
и исключительно о цеховых ученых и что все сказанное только справедливо
в антитетическом смысле; истинный ученый всегда будет просто человек,
и человечество всегда с уважением поклонится ему. (Прим. автора.)
Образованный человек не считает ничего человеческого чуждым себе:
он сочувствует всему окружающему; для ученого - наоборот: ему
все человеческое чуждо, кроме избранного им предмета, как бы этот
предмет сам в себе ни был ограничен. Образованный человек мыслит
по свободному побуждению, по благородству человеческой природы,
и мысль его открыта, свободна; ученый мыслит по обязанности, по
возложенному на себя обету, и оттого в его мысли есть что-то ремесленническое
и она всегда подавторитетна.
Ученый имеет часть, и в ней он должен быть умен, - образованный
человек не имеет права быть глупым ни в чем. Образованный человек
может знать и не знать по-латине, ученый должен знать по-латине...
Не смейтесь над этим замечанием: я и здесь вижу след окостенелого
духа касты. Есть великие поэмы, великие творения, имеющие всемирное
значение, - вечные песни, завещаваемые из века в век; нет сколько-нибудь
образованного человека, который бы не знал их, не читал их, не
прожил их; цеховой ученый наверное не читал их, если они не относятся
прямо к его предмету. На что химику "Гамлет"? На что
физику "Дон-Хуан"?
Есть еще более странное явление, особенно часто встречающееся
между германскими учеными: некоторые из них всё читали и всё читают,
но понимают только по одной своей части; во всех же других они
изумляют сочетанием огромных сведений с всесовершеннейшею тупостью,
напоминающею иногда наивность ребяческого возраста: "они
прослушали все звуки, но гармонии не слыхали", как сказано
в эпиграфе. Степень цеховой учености определяется решительно памятью
и трудолюбием: кто помнит наибольший запас вовсе ненужных сведений
об одном предмете, у кого в груди не бьется сердце, не кипят страсти,
требующие не книжного удовлетворения, а подействительнее; кто
имел терпение лет двадцать твердить частности и случайности, относящиеся
к одному предмету, - тот и ученее.
Без сомнения, господин, которого привозили к князю Потемкину и
который знал на память месяцеслов, был ученый - и еще более: сам
изобрел свою науку. Ученые трудятся, пишут только для ученых;
для общества, для масс пишут образованные люди; большая часть
писателей, произведших огромное влияние, потрясавших, двигавших
массы, не принадлежат к ученым - Байрон, Вальтер Скотт, Вольтер,
Руссо. Если же из среды ученых какой-нибудь гигант пробьется и
вырвется в жизнь, они отрекаются от него как от блудного сына,
как от ренегата. Копернику не могли простить гениальность, над
Коломбом смеялись, Гегеля обвиняли в невежестве *. Ученые пишут
с ужасным трудом: один труд только тягостнее и есть: это чтение
их doctes ecrits (ученык писаний - франц.); впрочем, такого труда
никто и не предпринимает; ученые, общества, академии, библиотеки
покупают их фолианты; иногда нуждающиеся в них справляются, но
никогда никто не читает их от доски до доски.
* Гегель, говоря где-то об гигантском труде читать какую-то ученую
немецкую книгу, присовокупил, что ее, верно, было легче писать.
(Прим. автора.)
Собрание ученых какой-нибудь академии было бы похоже на нашу роговую
музыку, где каждый музыкант всю жизнь дудит одну и ту же ноту,
если б у них был капельмейстер и ensemble (ансамбль - франц.)
(а в ensemble и состоит наука). Они похожи на роговых музыкантов,
спорящих между собою каждый о превосходстве своей ноты и дудящих,
для доказательства, во всю силу легких. Им в голову не приходит,
что музыка будет только тогда, когда все звуки поглотятся, уничтожатся
в одной их объемлющей гармонии.
Различие ученых с дилетантами весьма ярко. Дилетанты любят науку
- но не занимаются ею; они рассеиваются по лазури, носящейся над
наукой, которая точно так же ничего, как лазурь земной атмосферы.
Для ученых наука - барщина, на которой они призваны обработать
указанную полосу; занимаясь кочками, мелочами, они решительно
не имеют досуга бросить взгляд на все поле. Дилетанты смотрят
в телескоп, - оттого видят только те предметы, которые, по меньшей
мере, далеки, как луна от земли, - а земного и близкого ничего
не видят. Ученые смотрят в микроскоп, и потому не могут видеть
ничего большого; для того, чтоб быть ими замеченным, надобно быть
незаметным глазу человеческому; для них существует не кристальный
ручей, а капля, наполненная гомеопатическими гадами. Дилетанты
любуются наукой так, как мы любуемся Сатурном: на благородной
дистанции и ограничиваясь знанием, что он светится и что на нем
обруч.
Ученые так близко подошли к храму науки, что не видят храма и
ничего не видят, кроме кирпича, к которому пришелся их нос. Дилетанты
- туристы в областях науки и, как вообще туристы, знают о странах,
в которых они были, общие замечания да всякий вздор, газетную
клевету, светские сплетни, придворные интриги. Ученые - фабричные
работники и, как вообще работники, лишены умственной развязности,
что не мешает им быть отличными мастерами своего дела, вне которого
они никуда не годны. Каждый дилетант занимается всем scibile (познаваемым
- итал.) да еще, сверх того, тем, чего знать нельзя, т.е. мистицизмом,
магнетизмом, физиогномикой, гомеопатией, гидропатией и пр. Ученый,
наоборот, посвящает себя одной главе, отдельной ветви какой-нибудь
специальной науки и, кроме ее, ничего не знает и знать не хочет.
Такие занятия имеют иногда свою пользу, доставляя факты для истинной
науки. От дилетантов, само собою разумеется, никому и ничему нет
пользы.
Многие думают, что самоотвержение, с которым ученые обрекают себя
на кабинетную жизнь, на скучную работу, однообразную и утомительную,
для пользы своей науки, заслуживает великой благодарности со стороны
общества. Мне кажется, награда всякому труду в самом труде, в
деятельности. Но, не подымаясь в эту сферу, расскажу один старый
анекдот.
Какой-то добрый француз сделал модель парижского квартала из воска
с удивительною отчетливостию. Окончив долголетний труд свой, он
поднес его Конвенту единой и нераздельной республики. Конвент,
как известно, был нрава крутого и оригинального. Сначала он промолчал:
ему и без восковых кварталиков было довольно дела - образовать
несколько армий, прокормить голодных парижан, оборониться от коалиций...
Наконец, он добрался до модели и решил: "Гражданина такого-то,
которого произведения нельзя не признать оконченно-выполненным,
посадить на шесть месяцев в тюрьму за то, что он занимался бесполезным
делом, когда отечество было в опасности".
С одной стороны. Конвент прав; но вся беда Конвента состояла в
том, что он во всех делах смотрел с одной стороны, да и то не
с самой приятной. Ему не пришло в голову, что человек, который
мог с охотой заниматься годы целые леплением из воска, и притом
такие годы, - не мог никуда быть иначе употреблен. Мне кажется,
подобных людей не следует ни наказывать, ни награждать.
Специалисты науки находятся в этом положении: им ни брани, ни
похвалы; их занятия, без сомнения, не хуже да и, конечно, не лучше
всех будничных занятий человеческих. Странная несправедливость
состоит в том, что ученых считают повыше простых граждан, освобождают
от всяких общественных тягостей, потому что они ученые, - а они
рады сидеть в халате и предоставлять другим все заботы и труды.
За то, что человек имеет мономанию к камням или к медалям, к раковинам
или к греческому языку, за это его ставить в исключительное положение
- нет достаточной причины. Между тем избалованные обществом ученые
дошли было до троглодитовски дикого состояния. И теперь всякий
знает, что нет ни одного дела, которое можно поручить ученому:
это вечный недоросль между людьми; он только не смешон в своей
лаборатории, музеуме. Ученый теряет даже первый признак, отличающий
человека от животного, - общественность: он конфузится, боится
людей; он отвык от живого слова; он трепещет перед опасностью;
он не умеет одеться: в нем что-то жалкое и дикое.
Ученый - это готтентот с другой стороны, так, как Хлестаков был
генерал с другой стороны. Таково клеймо, которым отмечает Немези-да
людей, думающих выйти из человечества и не имеющих на то права.
А они требуют, чтоб мы признали их превосходство над нами; требуют
какого-то спасиба от человечества, воображают себя в авангарде
его! Никогда! Ученые - это чиновники, служащие идее, это бюрократия
науки, ее писцы, столоначальники, регистраторы. Чиновники не принадлежат
к аристократии, и ученые не могут считать себя в передовой фаланге
человечества, которая первая освещается восходящей идеей и первая
побивается грозой. В этой фаланге может быть и ученый, так, как
может быть и воин, и артист, и женщина, и купец. Но они избираются
не по званиям, а по тому, что на челе их увидели след божественной
искры; они принадлежат не к ученому сословию, а просто к тому
кругу образованных людей, который развился до живого уразумения
понятия человечества и современности. Этот круг, более или менее
просторный, смотря по степени просвещения страны, есть живая,
полная сил среда, пышный цвет, в который втекают разными жилами
все соки, трудно разработанные, и преображаются в пышный венчик.
В нем настоящее, переходя в будущее, развертывается во всей красе
и благоухании для того, чтоб насладиться настоящим; но предупредим
недоразумение - эта аристократия далеко не замкнута: она, как
Фивы, имеет сто широких врат, вечно открытых, вечно зовущих.
Каждый может войти в ворота - но труднее в них пройти ученому,
нежели всякому другому. Ученому мешает его диплом: диплом - чрезвычайное
препятствие развитию; диплом свидетельствует, что дело кончено,
consommatum est (свершилось - лат.) [5]; носитель его совершил
в себе науку, знает ее. Жан-Поль говорит в "Леване";
"Когда ребенок сказал неправду, скажите ему, что он сделал
дурно, скажите, что он солгал, но не называйте лгуном: он, наконец,
поверит, что он лгун". Это замечание очень идет сюда: получив
диплом, человек в самом деле воображает, что он знает науку, в
то время когда диплом имеет, собственно, одно гражданское значение;
но носитель его чувствует себя отделенным от рода человеческого:
он на людей без диплома смотрит как на профанов. Диплом, точно
иудейское обрезание, делит людей на два человечества. Юноша, получивший
диплом, или принимает его за акт освобождения от школы, за подорожную
в жизнь - и тогда диплом не сделает ни вреда, ни пользы; или он
в гордом сознании отделяется от людей и принимает диплом за право
гражданства в республике litterarum (наук - лат.), и идет подвизаться
на схоластическом форуме ее. Республика ученых - худшая республика
из всех когда-нибудь бывших, не исключая Парагвайской во время
управления ею ученым доктором Франциа [6]. Юношу вступившего встречают
нравы и обычаи, окостенелые и наросшие поколениями; его вталкивают
в споры, бесконечные и совершенно бесполезные; бедный истощает
свои силы, втягивается в искусственную жизнь касты и забывает
мало-помалу все живые интересы, расстается с людьми и с современностью;
с тем вместе начинает чувствовать высоту жизни в области схоластики,
привыкает говорить и писать напыщенным и тяжелым языком касты,
считает достойными внимания только те события, которые случились
за 800 лет и были отвергаемы по-латине и признаваемы по-гречески.
Но это еще не все: это медовый месяц; вскоре им овладевает односторонняя
исключительность (вроде idee fixe (навязчивой идеи - франц.) y
поврежденных). Он предается специальности, делается ремесленником;
наука теряет для него свою торжественность; для слуги нет великого
человека, - и цеховой ученый готов!
Но может ли существовать наука без специальных занятий? Разве
энциклопедическая поверхностность, за все хватающаяся, не есть
именно недостаток дилетантизма? Конечно, не может; но вот в чем
дело.
Наука - живой организм, которым развивается истина. Истинная метода
одна: это собственно процесс ее органической пластики; форма,
система - предопределены в самой сущности ее понятия и развиваются
по мере стечения условий и возможностей осуществления их. Полная
система есть расчленение и развитие души науки до того, чтоб душа
стала телом и тело стало душою. Единство их одействотворяется
в методе. Никакая сумма сведений не составит науки до тех пор,
пока сумма эта не обрастет живым мясом, около одного живого центра,
т. е. не дойдет до пониманья себя телом его. Никакая блестящая
всеобщность, с своей стороны, не составит полного наукообразного
знания, если, заключенная в ледяную область отвлечений, она не
имеет силы воплотиться, раскрыться из рода в вид, из всеобщего
в личное, если необходимость индивидуализации, если переход в
мир событий и действий не заключен во внутренней потребности ее,
с которой она не может совладеть. Все живое живо и истинно только
как целое, как внутреннее и внешнее, как всеобщее и единичное
- сосуществующие. Жизнь связует эти моменты; жизнь - процесс их
вечного перехода друг в друга. Одностороннее пониманье науки разрушает
неразрывное - т.е. убивает живое.
Дилетантизм и формализм держатся в отвлеченной всеобщности; оттого
у них нет действительных знаний, а есть только тени. Они легко
расплываются оттого, что кругом пустота; они для легкости ноши
хотели отделить жизнь - от живущего; ноша стала в самом деле легка,
потому что такое отвлечение - ничего. А это ничего есть любимая
среда дилетантов всех степеней; они в нем видят беспредельный
океан и довольны простором для мечтаний и фантазий. Но если очевидно
нечто безумное в мысли отделить жизнь от живого организма и между
тем сохранить ее, то ошибка специализма, конечно, не лучше. Он
всеобщего знать не хочет; он до него никогда не поднимается; он
за самобытность принимает всякую дробность и частность, удерживая
их самобытность: специализм может дойти до каталога, до всяких
субсумаций [7], но никогда не дойдет до их внутреннего смысла,
до их понятия, до истины наконец, потому, что в ней надобно погубить
все частности; путь этот похож на определение внутренних свойств
человека по калошам и пуговицам.
Все внимание специалиста обращено на частности; он с каждым шагом
более и более запутывается; частности делаются дробнее, ничтожнее,
деление не имеет границ; темный хаос случайностей стережет его
возле и увлекает в болотистую тину той закраины бытия, которую
свет не объемлет: это его бесконечное море в противоположность
дилетантскому. Всеобщее, мысль, идея - начало, из которого текут
все частности, единственная нить Ариадны, - теряется у специалистов,
упущена из вида за подробностями; они видят страшную опасность:
факты, явления, видоизменения, случаи давят со всех сторон; они
чувствуют природный человеку ужас заблудиться в многоразличии
всякой всячины, ничем не сшитой; они так положительны, что не
могут утешаться, как дилетанты, каким-нибудь общим местом, и в
отчаянии, теряя единую, великую цель науки, ставят границей стремления
Orientierung (ориентацию - нем.). Лишь бы найтися, лишь бы не
быть засыпану с головой песком фактов, сыплющихся отовсюду.
Желание найтися наводит на искусственные системы и теории, на
искусственные классификации и всякие построения, о которых вперед
знают, что они не истинны. Такие теории трудны для изучения, потому
что они противоестественны, и они-то составляют непреоборимые
укрепления, за стенами которых сидят ученые себе на уме. Эти теории
- наросты, бельмы на науке; их должно в свое время срезать, чтоб
раскрыть зрение; но они составляют гордость и славу ученых. В
последнее время не было известного медика, физика, химика, который
не выдумал бы своей теории - Бруссе и Гей-Люссак, Тенар и Распайль
и tutti quanti (и прочие - итал.). Но чем добросовестнее ученый,
тем меньше он сам может удовлетвориться подобными теориями: лишь
только он принял какую-нибудь, чтоб скрепить связку фактов, он
наталкивается на факт, очевидно, не идущий в меру; надобно для
него сделать отдел, новое правило, новую гипотезу, а эта новая
гипотеза противоречит старой - и чем дальше в лес, тем больше
дров. Ученый должен по своей части знать все теории и при этом
не забывать, что все они вздор (как оговариваются во всех французских
курсах физики и химии).
Посвящая время на полезные изучения прошедших ошибок, он не может
найти мгновений, чтоб заняться не по своей части, еще менее -
чтоб подняться в сферу истинной науки, обнимающей все частные
предметы как свои ветви. Впрочем, ученые не верят в нее; они на
мыслителей посматривают иронически улыбаясь, как Наполеон смотрел
на идеологов [8]. Они люди положительного опыта, наблюдения. А
между тем ни положительность, ни материализм не мешают им быть,
по превосходству, идеалистами. Искусственные методы, системы,
субъективные теории разве не крайность идеализма? Как бы человек
ни считал себя занимающимся одними фактами, внутренняя необходимость
ума увлекает его в сферу мысли, к идее, к всеобщему; специалисты
выигрывают упорным непослушанием только то, что, вместо правильного
пути поднятия, они блуждают в странной среде, которой дно - факты
без связи, а верх - теоретические мечтания без связи. Поднимаясь
по-своему во всеобщее, они не хотят упустить ни одной частности,
а в той сфере не принимается ничего, точимото молью; одно вечное,
родовое, необходимое призвано в науку и освещено ею.
Мир фактический служит, без сомнения, основой науки; наука, опертая
не на природе, не на фактах, есть именно туманная наука дилетантов.
Но, с другой стороны, факты in crudo (в сыром виде - лат.),взятые
во всей случайности бытия, несостоятельны против разума, светящего
в науке. В науке природа восстановляется, освобожденная от власти
случайности и внешних влияний, которая притесняет ее в бытии;
в науке природа просветляется в чистоте своей логической необходимости;
подавляя случайность, наука примиряет бытие с идеей, восстановляет
естественное во всей чистоте, понимает недостаток существования
(des Daseins) и поправляет его, как власть имущая. Природа, так
сказать, жаждала своего освобождения от уз случайного бытия, и
разум совершил это в науке. Люди отвлеченной метафизики должны
опуститься из своего поднебесья именно в физику (в обширнейшем
смысле слова), и в нее же должны подняться роющиеся в земле специалисты.
В науке, принимаемой таким образом, нет ни теоретических мечтаний,
ни фактических случайностей: в ней - себя и природу созерцающий
разум.
Главное, что делает науку ученых трудною и запутанною, - это метафизические
бредни и тьма-тьмущая специальностей, на изучение которых посвящается
целая жизнь и схоластический вид которых отталкивает многих. Но
в истинной науке необходимо улетучивается то и другое и остается
стройный организм, разумный и оттого просто понятный. Наука достигает
теперь перед нашими глазами до понятия себя в истинном значении.
Если б не было так, и нам не пришло бы в голову говорить об этом.
Всегда и вечно будет техническая часть отдельных отраслей науки,
которая очень справедливо останется в руках специалистов, но не
в ней дело. Наука, в высшем смысле своем, сделается доступна людям,
и тогда только она может потребовать голоса во всех делах жизни.
Нет мысли, которую нельзя было бы высказать просто и ясно, особенно
в ее диалектическом развитии. Буало прав:
Tout се que l'on conсoit bien s'annonce clairement,
Et les mots, pour le dire, arrivent aisement. [9]Все, что хорошо
продумано, выражается ясно,
и слова для выражения приходят без труда (франц.).
Мы, улыбаясь, предвидим теперь смешное положение ученых, когда
они хорошенько поймут современную науку; ее истинные результаты
до такой степени просты и ясны, что они будут скандализованы:
"Как! Неужели мы бились и мучились целую жизнь, а ларчик
так просто открывался?" Теперь еще они сколько-нибудь могут
уважать науку, потому что надобно иметь некоторую силу, чтоб понять,
как она проста, и некоторую сноровку, чтоб узнавать ясную истину
под плевою схоластических выражений, а они и не догадываются об
ее простоте. Но если, в самом деле, истинная наука так проста,
зачем же высшие представители ее, например, Гегель, говорили тоже
трудным языком? Гегель, несмотря на всю мощь и величие своего
гения, был тоже человек; он испытал панический страх просто выговориться
в эпоху, выражавшуюся ломаным языком, так как боялся идти до последнего
следствия своих начал; у него недостало геройства последовательности,
самоотвержения в принятии истины во всю ширину ее и чего бы она
ни стоила.
Величайшие люди останавливались перед очевидным результатом своих
начал; иные, испугавшись, шли вспять и, вместо того, чтоб искать
ясности, затемняли себя. Гегель видел, что многим из общепринятого
надобно пожертвовать; ему жаль было разить; но, с другой стороны,
он не мог не высказать того, что был призван высказать. Гегель
часто, выведя начало, боится признаться во всех следствиях его
и ищет не простого, естественного, само собою вытекающего результата,
но еще чтоб он был в ладу с существующим; развитие делается сложнее,
ясность затемняется. Присовокупим к этому дурную привычку говорить
языком школы, которую он поневоле должен был приобрести, говоря
всю жизнь с немецкими учеными. Но мощный гений его и тут прорывается
во всем колоссальном своем величии. Возле запутанных периодов
вдруг одно слово, как молния, освещает бесконечное пространство
вокруг, и душа ваша долго еще трепещет от громовых раскатов этого
слова и благоговеет перед высказавшим его.
Нет укора от нас великому мыслителю! Никто не может стать настолько
выше своего века, чтоб совершенно выйти из него, и если современное
поколение начинает проще говорить и рука его смелее открывает
последние завесы Изиды, то это именно потому, что Гегелева точка
зрения у него вперед шла, была побеждена для него. Человек настоящего
времени стоит на горе и разом обнимает обширный вид; но проложившему
дорогу на гору вид этот раскрывался мало-помалу. Когда Гегель
взошел первый, ширина вида его подавила; он стал искать своей
горы: ее не было видно на вершине; он испугался: она слишком тесно
связалась со всеми испытаниями его, со всеми воспоминаниями, со
всеми судьбами, которые он пережил; он хотел сохранить ее. Юное
поколение, легко взнесшееся на мощных раменах гениального мыслителя,
не имеет уже к горе ни той любви, ни того уважения: для него она
прошедшее.
Когда юное возмужает, когда оно привыкнет к высоте, оглядится,
почувствует себя там дома, перестанет дивиться широкому, бесконечному
виду и своей воле, - словом, сживется с вершиной горы, тогда его
истина, его наука выскажется просто, всякому доступно. И это будет!
1842. Ноябрь.
Примечания
1. ...как сказал Гегель. - Гегель. "Лекции по истории философии",
раздел "Предварительные замечания об истории философии"
(см. Гегель, Сочинения, т. IX, М" 1932, стр. 7). метемпсихоз
- переселение душ.
2. ...левитам науки. - Левиты - члены касты церковнослужителей
в древней Иудее.
3. Берлинские профессора. - Правые гегельянцы.
4. ...перед Лукзорским обелиском... - Имеется в виду один из двух
обелисков, установленных Рамзесом II у входа в храм Аммона в Луксоре.
В 1831 г. был перевезен в Париж и установлен на площади Согласия.
5. ...Consommafum est... - "Свершилось!" - По евангельскому
преданию, предсмертный возглас Иисуса (Евангелие от Иоанна, гл.
19, 30).
6. ...Парагвайской <республики> во время управления ею ученым
доктором Франции. - Намек на деспотический характер диктатуры
Франсиа Хосе Гаспара Родригеса в Парагвайской республике в 1814
- 1840 гг.
7. ...до всяких субсумаций... - Субсумация в логике - подчинение
одного понятия другому, более общему.
8. ...как Наполеон смотрел на идеологов. - Идеологами назывались
представители позднего французского сенсуализма конца XVIII -
начала XIX в. (Кабанис, Дестют де Траси, Вольней), утверждавшие,
что ими создана наука "идеология", выясняющая всеобщие
законы возникновения идей.
9. "Tout ce que I'on concoit bien..." - Цитата из "Поэтического
искусства" Буало (1674), песнь первая.
|
