Лекции по философии религии

Назначение человека

Это заставляет подумать о природе, определении человека. о том, как рассматривать эту природу, как должен ее рассматривать человек, что он должен знать о себе. Здесь мы сразу же приходим

а) к противоположным определениям: человек по природе добр, не раздвоен в себе, а его сущностью, его понятием является то, что он по природе добр, находится в гармонии, в мире с самим собой, и — человек по природе зол.

Итак, первое определение означает, что человек по природе добр, что его всеобщая, субстанциальная сущность добра; второе определение противоположно этому. Эти противоположности сначала выступают для нас, для внешнего рассмотрения: но далее оказывается, что это не только рассмотрение, осуществляемое нами, но что человек знает о самом себе, каков он. каково его определение.

Вначале существует положение: человек по природе добр, не раздвоен; таким образом, у него нет потребности в примирении. а если он в примирении не нуждается, то весь ход мысли. который мы здесь рассматриваем, все это целое совершенно излишне.

Сказать, что человек по природе добр, — значит, по существу, сказать, что человек в себе есть дух, разумность, создан по образу и подобию бога, — бог же есть добро, а он в качестве духа есть зеркало бога, он есть добро в себе. Как раз на этом утверждении зиждется возможность его примирения: трудность, двусмысленность заключается, однако, в этом "в себе".

Человек в себе добр — этим еще не все сказано; это "в себе" есть односторонность. Человек добр в себе, то есть он добр лишь внутренним образом, по своему понятию, но именно поэтому — не по своей действительности.

Человек, поскольку он есть дух, должен стать действительно для себя тем, что он есть поистине; физическая природа остается при в-себе-бытии, она есть понятие в себе, но в ней понятие не приходит к своему для-себя-бытию. И как раз то, что человек добр лишь в себе, это [самое] "в себе" содержит этот недостаток.

В-себе-бытие природы — это законы природы; природа остается верной своим законам, не выходит за их пределы, это ее субстанциальное начало, она тем самым обладает необходимостью. Другая сторона состоит в том, что человек должен быть для самого себя тем, что он есть в себе, что он должен стать таковым для себя.

То что является от природы добрым, является таковым непосредственно, а дух состоит как раз в том, чтобы не быть тгоиоодным и непосредственным, и, как дух, человек выходит за поеделы природности, так что возникает разрыв между его понятием и его непосредственным наличным бытием. В физической природе отрыв индивидуума от его закона, от его субстанциальной сущности не возникает именно потому, что он не свободен. Человек же противопоставляет себя этой своей природе, своему в-себе-бытию, у него происходит этот отрыв.

Другое утверждение непосредственно вытекает из того, что сказано а именно что человек не должен оставаться таким, каков он непосредственно, он должен выйти за пределы своей непосредственности, — это и есть понятие духа. Это выхождение за пределы своей природности, своего в-себе-бытия, и есть то, что вначале порождает раздвоение, чем непосредственно раздвоение положено.

Это раздвоение есть выхождение за пределы природности, непосредственности, но это не следует понимать так, будто это выхождение за пределы природного только и есть зло; но это выхождение за пределы содержится уже в самой природности. В-себе-бытие и природность — это непосредственное, но так как это есть дух, то он в своей непосредственности есть выхождение за пределы своей непосредственности, отпадение от своей непосредственности, от своего в-себе-бытия.

В этом заключается второе положение: человек по природе зол; его в-себе-бытие, его природность, есть зло. В этом его природном бытии как раз присутствует его недостаток: так как он есть дух, то он отличен от природного бытия, раздвоен;

односторонность непосредственно присутствует в этой природности. Если человек выступает только таким, каков он по своей природе, то он зол.

Природным человеком является тот, кто в себе, по своему понятию добр; но в конкретном смысле природным является человек, который следует своим страстям и побуждениям, является рабом своих вожделений, для которого природная непосредственность является законом.

Он природен, но в этой своей природности он в то же время является водящим, и поскольку содержанием его воли является только побуждение, склонность, то он зол. По форме, будучи волей, он уже не животное, но содержание, цели его воления еще являются природными. Такова эта точка зрения, и она является более высокой точкой зрения: человек от природы зол, он зол потому, что он есть нечто природное.

Бессодержательное состояние, представляемое себе как первое состояние невинности, есть состояние природности, животности. Человек должен быть виновным: поскольку он добр, он не должен быть добрым так, как добра природная вещь, она должна стать его виной, его волей, его вменяемостью. Вина вообще означает вменяемость.

Добрый человек является таковым по своей воле и благодаря ей, тем самым по своей вине. Невинность означает отсутствие воли, она означает отсутствие зла, а тем самым и добра. Природные вещи, животные все добры, но эта доброта не подходит человеку; будучи добрым, он должен быть таковым по своей воле.

Абсолютное требование состоит в том, чтобы человек не оставался природным существом, природной волей: хотя человек и обладает сознанием, но тем не менее как человек он может быть природным существом в той мере, в какой природное составляет цель, содержание, определение его воли.

Это определение следует рассмотреть ближе: человек является человеком как субъект, и в качестве природного субъекта он есть этот единичный субъект, его воля есть эта единичная воля, его воля наполнена содержанием единичности, то есть природный человек эгоистичен.

От человека, который считается добрым, мы по меньшей мере требуем, чтобы он сообразовался со всеобщими определениями, законами. Природность воли — это эгоизм воли, отличный от всеобщности воли и противоположный разумности воли, поднявшейся до всеобщности. Это зло, персонифицированное [столь] всеобщим образом, есть дьявол. В качестве отрицательного начала, водящего само себя, дьявол тождествен с собой и поэтому должен также получить утверждение, как у Мильтона, где он со всей своей особенной энергией лучше иного ангела.

Но признание, что человек в качестве природной воли зол. еще не снимает другой стороны, а именно что он в себе добр: таковым он всегда остается по своему понятию. Но человек есть сознание, а значит, различение вообще, тем самым действительный, этот субъект, отличный от своего понятия; и поскольку этот субъект вначале только отличен от своего понятия, еще не вернулся к единству своей субъективности с понятием, к разумному, его действительность есть действительность природная: последняя же есть эгоизм.

Злое бытие сразу же предполагает отношение действительности к понятию, тем самым только положено противоречие в-себе-бытия, понятия и единичности, добра и зла. Вопрос о том, является ли человек по природе добрым или нет, неверно поставлен; столь же поверхностно утверждение, что он столь же добр, сколь зол.

Что же в особенности касается того, что воля есть произвол. может хотеть добра или зла, то надо сказать, что на самом деле произвол не есть воля; волей он является лишь постольку. поскольку он решается на что-то, ибо, пока он хочет того или иного, он не есть воля. Природная воля есть воля вожделения. склонности, которая хочет непосредственного, которая еще не хочет этого (определенного), ибо для этого нужно, чтобы она была разумной волей, чтобы она поняла, что закон есть разумное. В этом состоит требование к человеку не быть природной волей, не быть только таким, каков он от природы. Нечто другoe есть понятие воли; до тех пор пока человек еще в нем существует, он есть только воля в себе, еще не действительная воля, еще не выступает как дух. Дух есть всеобщее, специальное [здесь] должно быть устранено; о том, что входит в определенную сферу моральности, речь может идти только внутри некоторого особенного состояния, оно не касается природы духа.

Напротив, говоря, что воля зла, мы тем самым, если мы рассматриваем человека конкретно, говорим о воле, и это конкретное действительно не может быть только чем-то отрицательным; но злая воля положена просто как отрицательное воление, это лишь абстракция, и если человек по природе не таков, каким он должен быть, то он тем не менее в себе разумен, есть дух, и это утвердительное в нем, а то, что он в природе не таков, каким он должен быть, касается только формы воли; существенное же состоит в том, что человек в себе есть дух. То, что есть в себе, упорствует в отказе от природной воли, есть понятие, нечто сохраняющееся, порождающее себя. Если же мы говорим, что воля по природе зла, то это воля, выступающая лишь как отрицательная; следовательно, при этом также имеют в виду конкретное, которому противоречит эта абстракция. Это доходит до того, что, обращаясь к конкретному рассмотрению дьявола, мы вынуждены будем показать, что в нем есть утвердительное — сила характера, энергия, последовательность; в конкретном сразу же должны выступить утвердительные определения. При всем том, говоря о человеке, забывают, что образование и воспитание людей происходит посредством нравов, законов и т. д. Говорят: люди ведь не так уж злы, ты только оглянись вокруг; но это ведь уже нравственно, морально образованные люди, уже реконструированные, приведенные к примирению. Главное состоит в том, что такие состояния, как состояние ребенка, не рассматриваются в религии; в изображении истины, напротив, представлена объясненная история того, что такое человек. Здесь преобладает спекулятивное рассмотрение, абстрактные различия понятия здесь приводятся последовательно друг за другом. Если должен быть рассмотрен образованный, воспитанный человек, то в нем должно произойти превращение, реконструкция, он должен воспитаться, должен совершиться переход от природной воли к истинной, и в этом процессе должна быть снята его непосредственно природная воля. Если первое определение состоит в том, что человек непосредственно не таков, каким он должен быть, то

в) следует иметь в виду, что человек должен также рассматривать себя таким образом; зло, следовательно, ставится также и отношение к рассмотрению. В поверхностном понимании это означает, что человек полагается как злой только в соответствии с этим познанием, и это рассмотрение есть своего рода внешнее требование, внешнее условие, так что, если бы человек так себя не рассматривал, отпало бы и другое определение — что он является злым.

Поскольку это рассмотрение вменяется в обязанность, можно представить себе, что только оно и является существенным и что без него нет и содержания. Далее, вопрос о рассмотрении затем ставится и так, что именно рассмотрение, или познание. делает человека злым, поэтому оно и является злом и познание есть то, чего не должно быть, оно есть источник зла. В этом представлении зло связывается с познанием. Это существенный пункт.

Ближайшим образом дело представляется так, что человек стал злым благодаря познанию; в Библии это изображено так. что человек вкусил от древа познания. Благодаря этому познание, интеллигенция, теоретическое и воля вступают в более близкое отношение, природа зла выражается конкретнее. При этом нужно сказать, что познание действительно является источником всякого зла, ибо знание, сознание есть тот акт, благодаря которому полагается разрыв, отрицательное, перво-деление, раздвоение в ближайшем определении для-себя-бытия вообще. Природа человека не такова, какой она должна быть; познание открывает ему это и порождает то бытие, каким они не должно быть. Это долженствование есть его понятие, и то. что он не таков, впервые возникло в разрыве, в сравнении с тем, что он есть в себе и для себя. Познание впервые полагает противоположность, в которой предстает зло. Животное, камень, растение не являются злыми; зло налично в сфере познания, оно есть сознание для-себя-бытия в противоположность другому, но также и в противоположность тому объекту, который является в себе всеобщим в смысле понятия, разумной воли. Только благодаря этому разрыву я есмь для себя, и в этом заключается зло. Зло абстрактно означает обособление себя, обособление, которое отделяет себя от всеобщего, а последнее есть разумное, законы определения духа. Но вместе с этим разрывом возникает для-себя-бытие, и только тогда возникает всеобщее духовное, закон — то, что должно быть.

Следовательно, познание имеет к злу не внешнее отношение — познание само есть зло. К этой противоположности относится то, что человек, поскольку он дух, должен становиться для себя бытием вообще, так что он имеет своим объектом свой предмет, то, что есть для него добро, всеобщее, его определение. Дух свободен, и свобода содержит в себе существенный момент этого разрыва. В этом разрыве положено для-себя-бытие и имеет свое местопребывание зло, здесь — источник дурного, но также и та точка, в коей находятся последние истоки примирения. Это причина болезни и источник здоровья. Однако здесь мы не можем подробнее рассмотреть, как это выступает в истории грехопадения.

Грех описывается таким образом, что человек вкусил от древа познания и т. д. Тем самым возникает познание, разрыв, в котором человек только и может познать добро, но также и зло. Представляется запретным есть с древа познания, и, таким образом, зло формально представляется как нарушение божественной заповеди, которая могла бы иметь какое угодно содержание. Но здесь заповедь существенно имеет своим содержанием познание. Тем самым положено возникновение сознания, но его в то же время следует представлять как точку зрения, на которой не следует останавливаться, которая должна быть снята, ибо не должно останавливаться на раздвоении для-себя-бытия. Далее, змей говорит, что человек, вкусив от древа познания, станет равным богу, и, таким образом, обращается к человеческому высокомерию. Бог говорит себе:

Адам стал как один из нас. Следовательно, змей не солгал. Бог подтвердил его слова. Для объяснения этого места было затрачено много усилий, и дошло даже до того, что все это сочли иронией. Но более высокое объяснение состоит в том, что под этим Адамом понимается второй Адам — Христос. Познание есть принцип духовности, которая, однако, как сказано, есть также принцип исцеления раны разрыва. В этом принципе познания в действительности положен также принцип божественности, который благодаря дальнейшему выравниванию должен прийти к своему примирению, к истинности или, другими словами, в нем заключено обещание и достоверность того, что человек вновь обретает образ и подобие Божие. Такое предсказание, выраженное в образной форме, находят также в том, что бог говорит змею: "И вражду положу..." и т. д. Поскольку змеем представлен принцип познания как существующий самостоятельно вне Адама, вполне последовательно, что в человеке, как конкретном познании, содержится другая сторона — переворачивание и рефлексия — и эта другая сторона размозжит голову первой.

Представляется, что это совершил первый человек; и это все тот же чувственный способ выражения; первый человек, согласно мышлению, должен означать человек как таковой, не какой-нибудь отдельный, случайный, один из многих, а абсолютно первый, человек сообразно его понятию. Человек как таковой есть сознание, и тем самым он вступает в это раздвоение — сознание, которое в своем дальнейшем определении есть познание.

Поскольку всеобщий человек представляется как первый, он отличается от других, и тут возникает вопрос: это совершил только тот человек, а как же совершенное им перешло к другим? Здесь существует представление о наследовании, и посредством него исправляется тот недостаток, что человек, как таковой, представляется в качестве первого человека.

Раздвоение заключено в понятии человека вообще; следовательно, односторонность, состоящая в том, что грехопадение представляется как деяние отдельного индивидуума, устраняется посредством представления о передаче, наследовании.

В качестве наказания за грех выступает труд и т. д. — это вообще необходимое следствие.

Животное не трудится, разве только по принуждению, но по природе оно не ест свой хлеб в поте лица своего, не создает себе само свой хлеб: всем своим потребностям оно находит удовлетворение непосредственно в природе. Человек также находит в природе материал для своих потребностей, но можно сказать, что материал для человека — это наименьшее; только посредством труда совершается бесконечное опосредствование удовлетворения его потребностей.

Труд в поте лица, как физический, так и труд духа, который тяжелее физического, стоит в непосредственной связи с познанием добра и зла. То, что человек должен делать себя тем, что он есть, что он в поте лица ест хлеб свой, что он должен создать самого себя, — это существенное, отличительное свойство человека, оно необходимо связано с познанием добра и зла.

Далее, представляется, что там было также древо жизни, — это простое, наивное представление. Два блага желанны человеку: одно состоит в том, чтобы жить в безмятежном счастье, в гармонии с самим собой и с внешней природой, — животное остается в таком единстве, человек же должен выйти за его пределы; другое состоит в том, чтобы жить вечно. Это представление и возникло в соответствии с этими желаниями.

Если мы рассмотрим это представление ближе, то оно тоже окажется очень наивным. В качестве единичного живого существа, в качестве единичной жизни, природного существа человек должен умереть. Но если присмотреться к этой истории внимательнее, то в ней открывается нечто удивительное, нечто себе противоречащее.

В этом противоречии человек определен как для себя сущий. Это для-себя-бытие в качестве сознания, самосознания, бесконечного самосознания, является абстрактно бесконечным, поскольку человек сознает свою свободу, совершенно абстрактную свободу, свое бесконечное для-себя-бытие, которое не сознавалось таким образом в более ранних религиях, где противоположность не развивалась до этой абстрактности, до этой глубины. Благодаря тому что здесь произошло, достоинство человека поднялось теперь на значительно более высокую точку зрения. Благодаря этому человек получил абсолютное значение, является существенным предметом божественного интереса, ибо он есть для себя сущее самосознание. Он выступает как чистая достоверность самого себя, в нем существует точка бесконечной субъективности; он, правда, абстрактен, но есть абстрактное в себе и для себя бытие. Это представлено в такой форме, что человек в качестве духа бессмертен, является предметом интереса бога, возвышается над конечностью, зависимостью, внешними обстоятельствами, в состоянии свободно от всего абстрагироваться, — в этом положена возможность освободиться от смертности. В религии, поскольку ее противоположность бесконечна, бессмертие души является главным моментом.

Смертным является нечто такое, что может умереть; бессмертным же является то, что может прийти в такое состояние, что смерть не наступит. В случае, когда речь идет о воспламеняемости или невоспламеняемости, горение есть только некоторое внешнее качество, относящееся к предмету внешним образом. Но определение бытия не есть такая возможность, а есть утвердительно определенное качество, которое бытие имеет уже теперь в себе самом.

Когда речь идет о бессмертии души, то не следует представлять, что оно только позднее становится действительным; это качество, присущее ей уже в настоящем; дух вечен, а следовательно, он вечен теперь, в настоящем; дух в своей свободе не находится в сфере ограниченности, для него, как мыслящего, как знающего, предметом является всеобщее, и это есть вечность, которая не является простой продолжительностью, как продолжительно существуют горы, но является знанием. Вечность духа здесь осознана, она — в этом познании, в самом этом разрыве, который пришел к бесконечности для-себя-бытия, больше не вплетенной в природное, случайное, внешнее. Эта вечность духа в себе состоит в том, что дух вначале есть сам по себе, но следующая точка зрения заключается в том, что дух не должен быть таким, каков он лишь в качестве природного духа, но должен быть таким, каков он есть в себе и для себя. Дух должен рассмотреть себя; тем самым возникает раздвоение, он не должен останавливаться на той точке зрения, что он не' таков, каков он в себе, он должен соответствовать своему понятию, быть всеобщим духом. С точки зрения раздвоения это его в-себе-бытие выступает для него как нечто другое, и он сам есть природная воля, он раздвоен в себе; поскольку это его раздвоение есть чувство или сознание противоречия, тем самым положена потребность снятия противоречия.

С одной стороны, говорится: безгрешный человек в раю был бы бессмертным — бессмертие на земле и бессмертие души в этом повествовании не разделены, он жил бы вечно. Если эта внешняя смерть является лишь следствием греха, то человек в себе является бессмертным; с другой стороны, рассказывается также, что, только вкусив от древа жизни, человек будет бессмертным.

Вообще же дело в том, что человек бессмертен благодаря познанию, ибо лишь в качестве мыслящего он есть не смертная, животная душа, а душа чистая, свободная. Познание, мышление — это корень его жизни, его бессмертия, поскольку познание есть тотальность в себе самой. Животная душа погружена в телесное; дух же, напротив, есть в себе самом тотальность.

Далее, это воззрение, которое мы постигли в мышлении, Должно стать действительным в человеке, то есть человек должен прийти в себе к бесконечности противоположности, противоположности между добром и злом, так, чтобы он в качестве природного знал себя злым и тем самым знал противоположность не вообще, но сознавал ее в себе самом, сознавал, что он зол, чтобы в нем пробудилось требование добра и тем самым сознание раздвоения и боль противоречия и противоположности.

Форму противоположности мы уже имели во всех религиях. но то была противоположность по отношению к силе природы, по отношению к нравственному закону, нравственной воле нравственности, судьбе — все это подчиненные противоположности, они содержат противоположность только по отношению к чему-то особенному.

Человек, преступающий заповедь, зол, но он зол только в этом частном случае: он противопоставил себя только этап особенной заповеди. Мы видели, что добро и зло противопоставлены друг другу всеобщим образом у парсов, здесь противоположность — вне человека, который сам вне ее; это не есть абстрактная противоположность в нем самом.

Отсюда требование, чтобы человек принял эту абстрактную противоположность внутрь самого себя и преодолел ее; дело не в том, чтобы он не нарушал ту или иную заповедь; истина состоит в том, что он зол сам по себе, зол во всеобщем смысле. глубинах своего внутреннего духа, просто зол, зол в своей внутренней глубине, что это определение зла есть определение его понятия и он должен это осознать.

с) Все дело в этой глубине: глубина означает абстракцию противоположности, чистое превращение противоположности во всеобщее, так что ее стороны получают определение совершенно всеобщим образом противопоставленных друг другу.

Эта противоположность вообще имеет две формы: с одной стороны, это противоположность зла как такового, человек, как таковой, зол, и в этом его противоположность по отношению к богу; с другой стороны, он есть противоположность по отношению к миру, он находится в раздвоении с миром, это несчастье — другая сторона раздвоения.

Чтобы в человеке возникла потребность во всеобщем примирении, в божественном примирении, в примирении абсолютном, нужно, чтобы противоположность стала бесконечной, чтобы эта всеобщность охватила все самое внутреннее, чтобы уже ничего не было вне этой противоположности, чтобы противоположность уже не была чем-то особенным. Это — глубочайшая глубина.

а) Сначала мы рассмотрим раздвоение по отношению к одному из крайних терминов — к богу. Человек сознает, что он внутри, в самой глубине своей есть противоречие; таким образом, это сознание есть бесконечная боль о себе самом. Но эта боль существует только по отношению к некоему долженствованию, к чему-то утвердительному. То, что не является уже в себе утвердительным, уже не имеет никакого противоречия, никакой боли: боль есть именно отрицательность в утвердительном она есть боль о том, что утвердительное в самом себе есть себе противоречащее, поврежденное.

Эта боль есть один момент зла. Зло, взятое только для себя, есть некоторая абстракция, оно существует только в противоположность добру, и, поскольку оно дано в единстве субъекта, противоположностью этого раздвоения является бесконечное страдание. Если в самом субъекте не присутствует также сознание добра, если в самой его глубине нет бесконечного требования добра, то нет и боли; таким образом, само зло есть одно пустое ничто, оно существует только в этой противоположности.

Зло и боль могут быть только бесконечными, поскольку добро, бог сознается как единый бог, как чистый, духовный бог и лишь поскольку добро есть это чистое единство; лишь при наличии веры в единого Бога и только по отношению к этому последнему отрицательное может и должно развиваться до этого определения зла и отрицание может развиться до этой всеобщности.

Одна сторона этого раздвоения, таким образом, обязана своим существованием тому, что человек поднялся до чистого, духовного единства бога. Эта боль и это сознание есть углубление человека в себя и тем самым именно в отрицательный момент раздвоения, зла.

Это отрицательное, внутреннее углубление в зло; взятое утвердительно, внутреннее углубление есть углубление в чистое единство Бога. Для этой точки характерно то, что я, как природный человек, не соответствую тому, что является истинным, и опутан множеством природных особенностей, но во мне столь же бесконечно тверда истина единого добра, таким образом, это несоответствие определяется как то, чего не должно быть.

Задача, требование являются бесконечными. Можно сказать так: поскольку я — природный человек, то я, с одной стороны, имею сознание о себе, но моя природность состоит в бессознательности по отношению ко мне, в отсутствии воли, я есмь нечто действующее согласно природе, и постольку с этой стороны я, как часто говорят, невиновен, не сознаю того, что делаю, по существу лишен воли, делаю это без всякой склонности, предоставляю побуждению заставать меня врасплох.

Но эта невиновность исчезает здесь, в этой противоположности. Ибо именно природное, бессознательное и лишенное воли бытие человека и есть то, чего не должно быть, и тем самым оно определено как зло перед лицом чистого единства, совершенной чистоты, которую я знаю как истинное, абсолютное. Сказанное означает, что в этой точке бессознательное, лишенное воли, по существу, само должно рассматриваться как зло.

. Но противоречие всегда остается, независимо от того, как его повернуть; поскольку эта так называемая невиновность определяется как зло, остается несоответствие между мной и абсолютом, мной и моей сущностью, и с той или другой стороны я всегда знаю себя как то, чего не должно быть.

Таково отношение к одному из крайних терминов, и результатом, более определенным образом этого страдания является моя униженность, подавленность тем, что это боль обо мне, что я, как природное существо, не соответствую тому, что я в то же время сам знаю, не являюсь тем, чем требует быть мое знание мое воление.

b ) Что же касается отношения к другому крайнему термину, то здесь разрыв выступает как несчастье оттого, что человек не получает удовлетворения в мире. Его удовлетворение, его естественные потребности уже не имеют никаких прав, никаких притязаний. В качестве природных существ люди относятся друг к другу как силы, и поэтому каждый человек так же случаен, как и другие.

Но его требования относительно нравственности, его более высокие нравственные притязания суть требования, определения свободы. Поскольку эти требования, в себе оправданные, обоснованные в его понятии — он знает о добре и добро есть в нем, — поскольку эти требования не находят себе удовлетворения в наличном бытии, во внешнем мире, человек несчастен.

Именно несчастье побуждает человека обратиться в себя, оттесняет его в себя, и, поскольку в нем присутствует это жесткое требование разумности мира, он отказывается от мира и ищет счастья, удовлетворения в себе самом — удовлетворения как согласия своей утвердительной стороны с самой собой. Чтобы достичь такого согласия, он отказывается от внешнего мира, переносит свое счастье в самого себя, удовлетворяется в себе самом.

У нас было две формы этого требования и этого несчастья; в иудейском народе мы видели боль, которая приходит от всеобщего, сверху; при этом в моей природности, в моем эмпирическом волении, знании оставалось бесконечное требование абсолютной чистоты. Другой формой, стремлением уйти из несчастья в себя является та точка зрения, которой закончил римский мир, — это всеобщее несчастье мира.

Мы видели эту формальную внутреннюю глубину, которая находит удовлетворение в мире, это господство, цель бога, которая представляется, сознается, мыслится как мировое господство. У обеих сторон есть своя односторонность: первая может быть выражена как чувство смирения, вторая есть абстрактное возвышение человека в себе, человек концентрируется в себе. Это — стоицизм или скептицизм.

Стоический, скептический мудрец был сосредоточен в себе, должен был находить удовлетворение в себе самом, и в этой независимости, непреклонности бытия у себя обретать счастье, согласие с самим собой, обретать покой в своем абстрактном, присутствующем в нем самосознательном внутреннем мире.

Как мы уже говорили, в этом разрыве, раздвоении определяется субъект [он] постигает себя как крайний термин абстрактного для-себя-бытия, абстрактной свободы, душа погружается в свою глубину, в свою бездну. Эта душа есть неразвитая монада голая монада, пустая, лишенная наполнения душа, но поскольку она в себе есть понятие, конкретное, то эта пустота, абстракция противоречит ее определению, состоящему в том, чтобы быть конкретной.

Следовательно, всеобщее состоит в том, чтобы в этом разрыве который развит как бесконечная противоположность, была снята эта абстракция. Это абстрактное Я также и в нем самом есть воля, есть конкретное, но [тем] непосредственным наполнением, которое оно в себе преднаходит, является природная воля. Душа ничего не преднаходит в себе, кроме вожделения эгоизма и т. п., и это одна из форм противоположности, состоящая в том, что Я, душа в своей глубине, и реальная сторона друг от друга отличны: так, реальная сторона не соответствует понятию и потому не сведена к нему, а в себе самой находит только природную волю.

Противоположность, в которой реальная сторона развивается дальше, есть мир, и единству понятия, таким образом, противостоит совокупность природной воли, принципом которой является эгоизм и осуществление которой выступает как испорченность, грубость и т. д. Объективность, которую имеет это чистое Я, которая выступает для него как ему соответствующая, — это не его природная воля, но также и не мир, а соответствующая ему объективность есть лишь всеобщая сущность. Единый, который не наполнен в себе, которому противостоит всякое наполнение, мир.

Сознание этой противоположности, этого разрыва Я и природной воли есть сознание бесконечного противоречия. Это Я непосредственно связано с природной волей, с миром и в то же время отталкивается от него. Это — бесконечная боль, страдание мира. Примирение, которое мы до сих пор находили на этой точке зрения, является лишь частичным и потому неудовлетворительным. Уравновешение Я в себе самом, которое имеет место в стоической философии, где Я знает себя как мыслящее и его предметом является мыслимое, всеобщее и это для него — абсолютно Всё, истинная сущность, где, следовательно, всеобщее имеет для него значимость как нечто мыслимое и значимо для субъекта как положенное им самим, — это примирение является лишь абстрактным, так как вне этого мыслимого оказываются все определения, оно есть лишь формальное тождество с собой. На этой абсолютной точке зрения не может и не должно иметь место такое абстрактное примирение; природная воля тоже не может Удовлетвориться в себе, ибо природная воля и состояние мира недостаточны для нее, постигшей свою бесконечность. Абстрактная глубина противоположности требует бесконечного страдания души и тем самым примирения, которое столь же совершенно.

Это самые высокие, самые абстрактные моменты, противоположность является наивысшей. Обе стороны суть противоположность в ее наисовершеннейшем всеединении, в ее наиболее внутреннем, в самом всеобщем — противоположности в наибольшей глубине. Но обе стороны являются односторонними: первая сторона содержит боль, абстрактное смирение; здесь наивысшее — это несоответствие субъекта всеобщему, раздвоение, разорванность, незаполненность, неуравновешенность. — точка зрения противоположности бесконечного, с одной стороны, и прочной конечности — с другой. Эта конечность есть абстрактная конечность: то, что здесь оказывается моим, выступает лишь как зло.

Эта абстракция имеет свое дополнение в другом — это мышление в себе самом, мое соответствие самому себе, то, что я удовлетворен в себе самом, могу быть удовлетворенным в себе самом. Но для себя эта другая сторона столь же одностороння, она есть лишь утвердительное, утверждение себя в себе самом. Первая сторона, подавленность, является лишь отрицательной, лишена утверждения в себе; вторая должна быть этим утверждением, удовлетворением себя в себе. Но это мое удовлетворение в себе есть лишь абстрактное удовлетворение путем бегства из мира, из действительности, путем бездеятельное"” Поскольку это бегство из действительности, оно также бегство из моей действительности, не из внешней действительности, а из действительности моей воли.

У меня не остается действительность моей воли, не остается Я как этот субъект, исполненный воли, но у меня остается непосредственность моего самосознания, остается это самосознание, правда совершенно абстрактное, но в нем содержится последний предел глубины, и я удержался в ней.

Это не абстрагирование от моей абстрактной действительности во мне или от моего непосредственного самосознания, о т непосредственности моего самосознания. Следовательно, на этой стороне преобладает утверждение без отрицания односторонности непосредственного бытия. Там односторонним является отрицание.

Эти два момента содержат потребность в переходе. Понятие предшествующих религий очистилось до этой противоположности. и, поскольку эта противоположность явила и изобразила себя в качестве существующей потребности, это выразилось в словах: "Когда пришла полнота времени”, то есть налицо дух, потребность духа, указывающего на необходимость примирения.

g ) Примирение. Глубочайшая потребность духа состоит в том, чтобы противоположность в самом субъекте была заострена до ее всеобщих, то есть самых абстрактных, крайностей. Отсюда это раздвоение, эта боль. Благодаря тому что обе эти стороны не распались, а это противоречие имеет место в одном [субъекте], субъект раскрывается в то же время как бесконечная способность к единству, он может выдержать это противоречие. Он обладает формальной, абстрактной, но бесконечной энергией единства.

Потребность удовлетворяется сознанием примирения, снятия ничтожности противоположности, сознанием того, что эта противоположность не есть истина, что единства можно достичь посредством отрицания этой противоположности, то есть что существует острая потребность в мире, в примирении. Примирение есть потребность субъекта, она заключена в нем как бесконечно едином, тождественном с собой.

Это снятие противоположности имеет две стороны.

У субъекта должно возникнуть сознание, что эта противоположность не есть в себе, что истина, внутреннее, есть снятие этой противоположности. И тогда, так как противоположность в себе поистине снята, субъект, как таковой, в своем для-себя-бытии может достигнуть снятия этой противоположности, достигнуть мира, примирения.

аа) То, что противоположность снята в себе, составляет условие, предпосылку, возможность снятия ее субъектом также и для себя. Поэтому говорится: субъект не может достичь примирения, исходя только из себя, то есть из себя как этого субъекта, путем своей деятельности: то, благодаря чему осуществляется и может осуществляться примирение, не есть его действие как субъекта.

Такова природа потребности, если ставится вопрос, благодаря чему она может быть удовлетворена. Примирение может быть достигнуто лишь благодаря тому, что для субъекта разрыв снимается, что кажущееся несоединимым, эта противоположность, ничтожно, что божественной истиной для субъекта становится разрешенное противоречие, в котором обе стороны отказались от своей абстракции по отношению друг к другу.

Поэтому здесь еще раз поднимается поставленный выше вопрос: не может ли субъект, исходя из самого себя, своей деятельностью осуществить это примирение, так, чтобы благодаря его благочестию, молитвам его внутренний мир пришел в соответствие с божественной идеей и чтобы это нашло выражение в его поступках? И если этого не может достичь отдельный субъект, то не могут ли достичь этого по крайней мере все люди, которые действительно хотели бы принять в себя божественный закон, так, чтобы небо было на земле, чтобы дух жил, осененный его благодатью теперь, в настоящем, чтобы он стал реальностью? Вопрос состоит в том, может ли субъект, исходя из себя как субъекта, создать это? Согласно обычному представлению, он в состоянии это сделать. Здесь следует принять во внимание, о чем в точности мы должны вести речь, а именно Речь идет о таком субъекте, который стоит на одном из крайних полюсов, о субъекте, который есть для себя. Субъективность имеет определение полагания; полагание здесь состоит в том, что нечто существует благодаря мне. Это полагание, действие и т. д. совершается мной, содержание может быть каким угодно поэтому само создание есть одностороннее определение и продукт его есть только нечто положенное, он, как таковой, остается только в абстрактной свободе. Поставленный выше вопрос означает поэтому, не может ли это [состояние] возникнуть благодаря его полаганию. Это полагание в сущности должно быть некоторой предпосылкой, так, чтобы положенное было также в себе. Единство субъективности и объективности, это божественное единство, должно быть предпосылкой для моею полагания, только тогда последнее имеет содержание; содержание есть дух, содержимое, в противном случае оно будет субъективным, формальным, и только таким образом мое полагание и получает истинное, субстанциальное содержание. Вместе с определением этой предпосылки полагание теряет свою односторонность, значение этой предпосылки лишает его этой односторонности, оно теряет ее. Кант и Фихте говорят, что человек может только сеять, творить добро в предположении некоторого морального миропорядка; он не знает, удастся ли ему его дело, будет ли оно успешным, он может только действовать в предположении, что добро содействует успеху в себе и для себя, что оно есть не только нечто положенное, но объективно по своей природе. Эта предпосылка есть существенное определение.

Следовательно, гармонизацию этого противоречия надо представлять таким образом, что она есть предпосылка для субъекта. Познавая божественное единство, понятие познав г, что бог есть в себе и для себя, и тем самым понимание, деятельность субъекта не существует для себя, а имеет существование только при этой предпосылке. Истина, следовательно, должна явиться субъекту в качестве предпосылки, и вопрос состоит в том, как, в каком образе может явиться истина на "он точке зрения, на которой мы находимся; эта точка зрения — бесконечное страдание, чистая глубина души, и из-за этого страдания противоречие должно быть снято. Это снятие вначале с необходимостью выступает в образе предпосылки, потому что субъект есть односторонняя крайность.

Поведение субъекта есть, следовательно, только полагание, деятельность как лишь одна сторона, другая сторона — субстанциальная, лежащая в основе, которая содержит возможность. Это значит, что в себе эта противоположность не наличествует. Конкретнее это значит, что противоположность вечно возникает и так же вечно снимается, есть вечное примирение.

Что это — истина, мы видели при рассмотрении божественной идеи: бог в качестве живого духа есть то, что отличает себя от себя, полагает нечто другое и в этом другом остается тождественным с самим собой, в этом другом обретает тождество себя с самим собой.

Это — истина; эта истина должна составлять одну сторону того, что должен осознать человек, — в-себе-сущую, субстанциальную сторону.

Более конкретно это может быть выражено так: противоположность есть несоответствие вообще. Противоположность, зло есть природность человеческого бытия и воления, непосредственность; это именно образ природности, [где] вместе с непосредственностью положена конечность, и эта конечность или природность, не соответствует всеобщности бога, в себе совершенно свободной, при-себе-сущей, бесконечной, вечной идее.

Это несоответствие является исходным пунктом, составляющим потребность. Более близкое определение состоит не в том, что несоответствие обеих сторон исчезает для сознания. Несоответствие есть; оно заключено в духовности: дух есть саморазличение, полагание различенных [моментов].

Если они различны, то в том моменте, в каком они различны они не равны: они различны, не соответствуют друг другу. Несоответствие не может исчезнуть; если бы оно исчезло, то исчезло бы определение духа, его жизненность, и он перестал бы быть духом.

b ) Дальнейшее определение, однако, состоит в том, что, несмотря на это несоответствие, существует тождество обоих; инобытие, конечность, слабость, ветхость человеческой природы не может повредить единству, составляющему субстанциальное начало примирения.

И это также мы познали в божественной идее, ибо Сын есть иное, чем Отец; это инобытие есть различие, в противном случае это не дух. Но это другое есть бог, имеет в себе всю полноту божественной природы: определение инобытия не наносит никакого ущерба тому, что это другое есть Сын Божий, а тем самым бог; точно так же это не вредит ему и в человеческой природе.

Это инобытие есть вечно снимающее себя, вечно полагающее себя и вечно себя снимающее, и это самополагание и снятие инобытия есть любовь, дух. Зло, одна сторона, абстрактно определено как только другое, конечное, отрицательное, и бог как добро, истинное поставлен на другую сторону. Но это Другое, отрицательное, содержит в самом себе также утверждение; в конечном бытии должно быть осознано то, что в нем содержится принцип утверждения, что в этом принципе утверждения заключен принцип тождества с другой стороной: подобно тому как бог в качестве истинного есть не только абстрактное тождество с самим собой, но есть другое; отрицание, полагание себя другим есть его собственное существенное определение, собственное определение духа.

Возможность примирения состоит только в том, что сознается в себе сущее единство божественной и человеческой природы, это — необходимая основа. Таким образом, человек может сознавать себя принятым в бога, поскольку бог не есть для него нечто чуждое, он относится к нему не как внешняя акциденция, принят в бога по своей сущности, по своей свободе и субъективности; но это возможно лишь постольку, поскольку в самом боге есть эта субъективность человеческой природы.

Это в-себе-бытие должно быть осознано бесконечной болью как в себе сущее единство божественной и человеческой природы, но только согласно в-себе-бытию, субстанциальности, так что эта конечность, слабость, это инобытие не вредит субстанциальному единству обоих — бога и человека.

Единство божественной и человеческой природы, человек в своей всеобщности есть мысль человека и в себе и для себя сущая идея абсолютного духа. Эта идея и объективность бога реальна сама по себе уже в том процессе, в котором снимается инобытие, а именно во всех людях непосредственно: "Из кубка всего царства духов пенится для него бесконечность"⁶. Боль, которую конечное испытывает в этом своем снятии, перестает быть болью, так как благодаря этому оно возвышается до момента в процессе божественного.

"Не для того ль нас мучит эта боль, чтобы умножить нашу радость?"

Однако здесь, на этой точке зрения, речь идет не о мысли человека. Нельзя также остаться при определении единичности вообще, которая сама опять-таки всеобща и пребывает в абстрактном мышлении как таковом.

g g ) Если человеку должно быть дано сознание едино на божественной и человеческой природы, сознание этого определения человека как человека вообще, другими словами, если это познание должно целиком проникнуть в сознание его конечности, как луч вечного света, проясняющегося ему в конечном, то это сознание должно возникнуть у него как человека вообще, то есть, не будучи обусловленным особенным образованием, должно появиться у него как непосредственного человека, и оно должно быть всеобщим для непосредственного сознания.

Сознание абсолютной идеи, которую мы имеем в мышлении, должно, следовательно, возникать не для точки зрения философской спекуляции, спекулятивного мышления, а в форме достоверности для людей вообще; не так, чтобы они мыслили, усматривали и познавали необходимость этой идеи, — речь идет о том, чтобы она была для них достоверной, то есть чтобы эта идея, единство божественной и человеческой природы, стала достоверностью, чтобы она обрела для них форму непосредственного чувственного созерцания, внешнего наличного бытия, короче, чтобы эта идея предстала как видимая и воспринимаемая в мире. Таким образом, это единство должно быть дано сознанию в совершенно временном, совершенно обычном явлении действительности, в одном этом человеке, в "этом", который в то же время сознавался бы как божественная идея, не только как высшая сущность вообще, но как высшая, абсолютная идея. как Сын Божий.

Божественная и человеческая природа в одном — это жесткое, трудно постигаемое выражение; но надо забыть о представ-

_ которое с ним связывают; при этом следует мыслить духовную сущность. В единстве божественной и человеческой природы исчезло все, что принадлежит внешней партикулярная, исчезло конечное.

Субстанциальное единство божественной и человеческой поироды, осознаваемое человеком, состоит в том, что человек выступает для него как бог, а бог — как человек. Это субстанциальное единство есть в-себе[-бытие] человека; но, поскольку это в-себе[-бытие] есть для человека, оно находится по ту сторону непосредственного сознания, обычного сознания и знания; поэтому оно должно стоять по ту сторону субъективною сознания которое ведет себя как обычное сознание и определено как таковое.

В этом причина того, что человек, в котором явлено единство божественной и человеческой природы, должен выступать для других как отдельный, исключающий остальных человек, не как все они, отдельные, а [как] Один, от которого они отделены, отличены, который уже выступает не как в-себе[-бытие], находящееся по ту сторону, а как единичность на почве достоверности.

Речь идет об этой достоверности и созерцании, а не только о некотором божественном учителе, и уж подавно не только об учителе морали, но также и не просто об учителе, возвестившем эту идею, речь идет не о представлении и убеждении, а о непосредственном присутствии и достоверности божественного, ибо непосредственная достоверность присутствия есть бесконечная форма и образ, каким является "есть" для естественного сознания. Это "есть" стирает всякий след опосредствования, оно — последняя вершина, последняя световая точка, которая привносится. Всякому опосредствованию через чувства, представление, основания недостает этого "есть", и оно возвращается только в философском познании посредством понятий, в элементе всеобщности.

Божественное не может быть постигнуто только как всеобщая мысль или как нечто внутреннее, только в-себе-сущее; объективацию божественного нельзя понимать лишь как такую, которая есть во всех людях, — в этом случае она рассматривается лишь как множественность духовного вообще, и в ней не содержится развитие, происходящее в самом абсолютном духе, которое должно продолжаться вплоть до формы "есть", до непосредственности.

Единый иудейской религии дан в мысли, а не в созерцании, именно поэтому он не стал духом. Завершение до духа означает именно субъективность, которая бесконечно полагает себя в нечто внешнее и возвращается к себе из абсолютной противоположности, из явления, доведенного до самой крайней формы.

Принцип индивидуальности присутствовал, правда, уже в греческом идеале, но здесь недоставало именно этой в себе и для себя всеобщей бесконечности; всеобщее, положенное в качестве всеобщего, налицо только в субъективности сознания, только она есть бесконечное движение в себе, в котором растворена всякая определенность наличного бытия и которое в то же время воплощено в самом конечном наличном бытии.

Тот индивидуум, который для других есть явление идеи предстает теперь как этот единственный, не как несколько, ибо в нескольких [индивидуумах] божественность становится абстракцией. Несколько — это дурной избыток рефлексии; избыток, потому что это противно понятию индивидуальной субъективности. "Однажды" в понятии означает "всегда", и субъект должен без выбора обращаться к одной субъективности. В вечной идее есть только один Сын, таким образом, абсолютная идея проявляется только в одном, исключающем других. Это завершение реальности до непосредственной единичности есть прекраснейшая точка христианской религии, и абсолютное просветление конечности становится в ней созерцанием.

Это предназначение, что бог становится человеком для того, чтобы конечный дух осознал бога в самом конечном, есть труднейший момент в религии. Согласно обычному представлению, которое мы находим особенно у древних, дух, душа низвергнута в этот мир как чужеродный ей: обитание в юле и замыкание в индивидуальности есть унижение духа. Здесь заключено определение неистинности одной только материальной стороны, непосредственного существования. Но с другой стороны, определение непосредственного существования вместе с тем является и существенным, является последним заострением духа в его субъективности. У человека духовные интересы, он духовно активен, он может ощущать препятствие этой своей деятельности в том, что чувствует себя в физической зависимости от необходимости заботиться о своем пропитании и т. д., он изменяет своим духовным интересам благодаря связанности природой. Однако момент непосредственного существования содержится в самом духе. Это — определение духа развиться до этого момента. Природность — не просто внешняя необходимость, но дух как субъект в своем бесконечном отношении к самому себе имеет в себе определение непосредственное; и. Поскольку человеку должно открыться, какова природа духа. природа бога должна раскрыться ему в полном развитии идеи, в ней тоже должна быть налицо эта форма, а это и есть форма конечности. Божественное должно явиться в форме непосредственности. Это непосредственное присутствие есть лишь присутствие духовного в духовном образе, который является человеческим образом. Ни в каком другом образе это явление не будет истинным, как, например, явление Бога в виде огненного куста и т. п. Бог выступает как единичная личность, с ее непосрсдственностью связана вся физическая нужда. В индуистском пантеизме имеет место бесчисленное множество воплощений, так как субъективность, человеческое бытие есть лишь акцидентальная форма, в боге она лишь маска, которую принимает субстанция и которую она случайным образом меняет. Но бог как дух содержит в себе момент субъективности, единичности; его проявление поэтому также может быть только чем-то единичным, происходящим лишь однажды.

Христос назван в церкви богочеловеком — это невероятное соединение полностью противоречит рассудку; но в нем человеком было осознано и стало достоверностью единство божественной и человеческой природы, было осознано, что инобытие, или как это еще называют, конечность, слабость, ветхость человеческой природы, не является несовместимой с этим единством; подобно тому как в вечной идее инобытие не наносит никакого ущерба единству, каковое есть бог.

Таково то невероятное, необходимость чего мы видели. Тем самым положено, что божественная и человеческая природа в себе не являются различными. Бог принял человеческий образ. Истина в том, что есть только один разум, один дух, что дух, как конечный, не имеет истинного существования.

Показана существенность образа явления. Так как это — явление бога, то оно существенно для общины. Явление есть бытие для другого, это другое есть община.

Это историческое явление может, однако, рассматриваться двояким образом. Во-первых, оно может рассматриваться как человек в соответствии с его внешним положением, как он выступает в качестве обычного человека для иррелигиозного рассмотрения. И во-вторых, сообразно рассмотрению в духе и духом, проникающим в его истину, потому что он несет в себе бесконечное раздвоение, эту боль, которая хочет истины, он есть потребность в истине и должен и хочет иметь достоверность истины. Таково истинное рассмотрение в религии. Эти две стороны здесь следует различать, а именно непосредственное рассмотрение и рассмотрение посредством веры.

Посредством веры этот индивидуум осознается как обладающий божественной природой, благодаря чему снимается потусторонность бога. Если Христа рассматривают так же, как Сократа, то его рассматривают как обычного человека, подобно тому как магометане рассматривают Христа как посланника бога, как и все великие люди в общем смысле суть •посланники, вестники бога. Если о Христе говорят, что он учитель человечества, мученик истины, и не более того, то при этом не стоят на христианской точке зрения, не стоят на точке зрения истинной религии.

Одна сторона — это человеческая сторона, явление Христа как явление живого человека. Непосредственный человек выступает во всей своей внешней случайности, во всех временных отношениях и условиях: он рождается, в качестве человека имеет такие же потребности, как и все другие люди, только что не впадает в разврат, не покорствует страстям, особенным склонностям, как другие, не входит в особенные интересы мирской жизни, при которых тоже может иметь место честность и наставничество, он живет только для истины, для возвещения истины, его деятельность состоит лишь в том, чтобы пробудить высшее сознание человека.

К этой человеческой стороне принадлежит, следовательно прежде всего учение Христа. Вопрос в том, каким может быть это учение, каково оно? Первое учение не может быть таким. каким впоследствии становится учение в церкви; оно должно иметь особенности, которые в церкви необходимо получают отчасти некоторое другое определение, отчасти остаются в стороне. Учение Христа, как таковое, непосредственно не может быть христианской догматикой, не может быть учением церкви. Если учреждена община, царство божие достигло своей действительности, своего наличного бытия, это учение не может уже иметь то же самое определение, как до того.

Основное содержание этого учения может быть только всеобщим, абстрактным. Если нечто новое, новый мир, ногтя религия, новое понятие бога должны быть даны в мире представления, то первое выступает как всеобщая почва, а второй — как особенное, определенное, конкретное. Мир представления, поскольку он мыслит, мыслит лишь абстрактно, мысли г лишь всеобщее; только постигающий дух в состоянии, исходя т всеобщего, познать особенное, в состоянии позволить возникнуть этому особенному самому через себя из понятия; для представления почва всеобщей мысли, с одной стороны, обособление и развитие — с другой, оказывается разорванной. Следовательно, эта всеобщая почва может быть создана с помощью учения для истинного понятия бога.

Поскольку речь идет о новом сознании человека, о новой религии, то это — сознание абсолютного примирения: этим обусловлены новый мир, новая религия, новая действительность, другое состояние мира, ибо внешнее наличное бытие,. существование имеет своим субстанциальным началом религию

Такова отрицательная, полемическая сторона, направленная против существования этой внешности в сознании и вере людей. Новая религия выражает себя как новое сознание — сознание примирения человека с богом. Это примирение как состояние выражено в понятии царства Божьего, в понятии вечною как родины духа, как той действительности, где царит бог; им примирены духи и сердца; бог, таким образом, воцарился. Такова всеобщая почва.

Это царство Божие; новая религия содержит, следовательно, в себе определение отрицания по отношению к наличие существующему; это революционная сторона учения, которая отчасти отбрасывает все существующее, отчасти же уничтожает, опрокидывает его. Все земные, мирские вещи упраздняются как лишенные ценности. Изменяется то, что было раньше; привычные отношения, состояние религии, мира не может оставаться прежним; речь идет о том, чтобы человека, обретшего сознание примирения, вывести из прежнего состояния, чтобы абстрагироваться от наличной действительности.

Эта новая религия сама еще концентрирована, существует не в качестве общины, а в энергии, составляющей единственный интерес человека, который должен сражаться, бороться за сохранение своей религии, потому что она еще не находится в согласии с мирским состоянием, еще не связана с мирским сознанием.

Итак в момент своего появления новая религия полемична, она требует удаления от конечных вещей, возвышения к некоторой бесконечной энергии, в которой нужно держаться всеобщего и оставаться равнодушным ко всем другим узам; все, что прежде было нравственным, правильным, все другие узы должны быть расторгнуты. "Кто Матерь моя и кто братья мои?" и т. д. "Предоставь мертвым погребать своих мертвецов"; "Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия"; "Не мир пришел Я принести, но меч.

Мы видим здесь полемику с нравственными отношениями. "Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне"; "Пойди, продай имение твое и раздай нищим".

Все отношения, основанные на собственности, исчезают; между тем они опять-таки снимают сами себя; если все раздается бедным, то бедных нет. Все это — учения, определения, относящиеся к первому появлению новой религии, когда она составляет единственный интерес и человек еще опасается ее утратить и где она как учение обращается к людям, с которыми мир покончил и которые покончили с миром. Одна сторона —это такое отречение; этот отказ, пренебрежение всяким существенным интересом и нравственными узами является в концентрированном проявлении истины существенным определением, которое впоследствии, когда истина обретает прочное существование, отчасти теряет свое значение. И если это начало страдания относится к внешнему миру лишь со смиренным терпением и покорностью, жертвенно, то со временем, когда оно усиливается, его внутренняя энергия направляется вовне с той же страстной жестокостью.

Дальнейшее в утвердительном [отношении] — это возвещение царства божьего: человек должен войти в него как в царство любви к богу, так, чтобы непосредственно броситься в эту истину. Это высказано с полнейшей, неслыханнейшей откровенностью, например, в начале нагорной проповеди: "Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят". Это величайшее из всего, что когда-либо высказывалось, оно представляет собой последнее средоточие, снимающее все предрассудки, всю несвободу человека. Бесконечно важно то, что благодаря лютеровскому переводу Библии народ получил народную книгу, в которой душа, дух может обрести внутренний строй наивысшим, бесконечным образом; в католических странах в этом испытывается большой недостаток. Там Библия не является средством спасения от всякого духовного рабства.

Для того чтобы такое возвышение совершилось в человеке не нужно никакого опосредствования, о нем не сказано, а тем самым сказано о непосредственном бытии, о непосредственном вступлении в истину, в царство божье. Человек должен принадлежать интеллектуальному духовному миру, царству божьему и ценность здесь имеет только убеждение, но не абстрактное убеждение, не то или иное мнение, но абсолютное убеждение, имеющее свою основу в царстве божием. Тем самым впервые выступила бесконечная ценность внутреннего мира.

Это проповедуется вдохновенным языком, таким проникновенным тоном, который потрясает душу и, извлекая ее из тела, подобно психагогу Гермесу, ведет из временного мира к ее вечной родине: "Ищите же прежде Царствия Божия и правды Его".

В этом возвышении и полном абстрагировании от того, что представляется миру великим, чувствуется печаль Иисуса по поводу развращенности его народа и людей вообще. Иисус выступил в то время, когда еврейский народ из-за опасности, какой до сих пор подвергалась и продолжала подвергаться его религия, тем упорнее держался за нее и в то же время должен был отчаиваться в реальности, так как пришел в соприкосновение со всеобщностью человечества, которое он уже не мог не признать, но которое само было совершенно бездуховным; короче говоря, он выступил в период растерянности всего народа:

"Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам".

Это субстанциальное, это всеобщее божественное небо внутреннего при более определенной рефлексии ведет к моральным заповедям, которые представляют собой применение этого всеобщего к особенным отношениям и ситуациям. Но эти заповеди отчасти сами относятся только к ограниченным сферам, отчасти же для ступени, на которой речь идет об абсолютной истине, они либо не представляют собой чего-то выдающегося, либо уже содержатся в других религиях, в том числе и в иудейской. Эти заповеди подытожены в их центральном пункте — в заповеди любви, которая имеет целью не право, а благо другого, следовательно, является отношением к его особенности: "Люби ближнего твоего, как самого себя". Понятая в абстрактном, более широком смысле, как любовь к людям вообще, эта заповедь говорит о любви ко всем людям. Но тем самым она превращается в абстракцию. Люди, которых можно любить и по отношению к которым любовь является деятельной, — это некоторые особенные: сердце, желающее вместить в себя все человечество, расширяясь и растягиваясь, превращается в представление, становится противоположностью действительной любви.

Любовь, как ее понимает Христос, — это прежде всего моральная любовь к ближнему в тех особенных отношениях, в которых человек к своему ближнему находится; но в первую очередь любовь должна быть отношением учеников и последователей Христа, их союзом, в котором они суть одно. И здесь ее следует понимать не так, что у каждого должны быть свои особенные дела, интересы и жизненные отношения и наряду с этим он должен еще и любить, но в выделяющем, абстрагирующем смысле любовь должна быть центром, в котором ля живут, должна быть их делом. Они должны любить друг друга и больше ничего, а поэтому не должны больше иметь никакой особенной цели — будь то семья или политическая ^уд _ и должны любить не ради этих особенных целей. Любовь воплощается в абстрактной личности и в ее тождестве в рамках одного сознания, в котором нет больше места для особенных целей. Следовательно, здесь нет никакой иной объективной цели, кроме самой любви. Тогда эта независимая и ставшая средоточием любовь становится в конце концов самой высшей божественной любовью.

Но сначала и эта любовь, как таковая, еще не имеет никакой объективной цели, полемически направлена против существующего, особенно против иудейской действительности. Все поступки, предписанные законом, которым люди обычно придают важное значение, но которые лишены любви, объявляются мертвым деянием, и Христос исцеляет даже в субботу.

В это учение входит также и этот момент, эта определенность; поскольку это требование высказывается так непосредственно: "Ищите Царства Божия, рождайтесь в истине", постольку оно выступает как выраженное субъективно и постольку принимается во внимание личность.

Сообразно этому отношению Христос говорит не только как учитель, исходящий из своего субъективного понимания, осознающий свою деятельность, но как пророк; в соответствии с требованием непосредственности он говорит это непосредственно от имени бога, его устами это говорит бог.

Стремление обрести жизнь духа в истине без опосредствования пророк выражает таким образом, что его устами говорит бог. Речь идет об абсолютной, божественной, в себе и для себя сущей истине; высказывание и воление в себе и для себя сущей истины и осуществление этого высказывания выражаются как деятельность бога, выступают у Христа как сознание своего реального единства с божественной волей, своего согласия с ней. В этом возвышении своего духа и в уверенности в своем тождестве с богом Христос говорит: "Женщина, прощаются тебе грехи". Тут его устами говорит необычайное величие, которое может превратить все совершённое в несовершённое и свидетельствует, что это произошло.

Но в форме этого свидетельства основной акцент ставится на том, что говорящий это в то же время существенно человек, сын человеческий, в котором это свидетельство, это претворение в жизнь в себе и для себя сущего, это действие бога существенно как совершающееся в человеке, не как нечто сверхчеловеческое, а как нечто принимающее образ внешнего откровения; существенно, что это божественное присутствие r сущности тождественно с человеческим.

Христос называет себя Сыном Божьим и сыном человеческим; это следует принимать в прямом смысле слова. Арабы представляются друг другу как сыновья определенного племени; Христос принадлежит человеческому роду — это его племя. Христос также сын божий; истинный смысл этого выражения, истину идеи того, чем Христос был для своей общины, и высшую идею истины, которая воплотилась для его общины, можно истолковать также и следующим образом: все дети человеческие суть дети божьи или должны сделать себя божьими детьми и т. п.

Но так как учение Христа само по себе касается предтавления,. внутреннего чувства и души, оно дополняется изображением божественной идеи в его жизни и судьбе. Царство божие как содержание учения вначале есть еще представленная, всеобщая идея, но благодаря этому индивидууму она входит в действительность, так что те, кому предназначено достичь царства божьего, могут достичь его только благодаря этому одному индивидууму.

Первым является прежде всего абстрактное соответствие деятельности, действия и страдания учителя его собственному учению, то, что его жизнь полностью посвящена его учению, что он не испугался смерти и скрепил свою веру печатью смерти. То, что Христос стал мучеником истины, тесно связано с его деятельностью. Поскольку учреждение царства божьего вступают в прямое противоречие с существующим государством, основанным на другой религии, судьба, выраженная человечески — стать мучеником истины — тесно связана с таким поведением.

Таковы основные моменты человеческого явления Христа. Этот учитель собрал вокруг себя друзей. Поскольку учение Христа было революционным, он был обвинен и казнен; истину своего учения он скрепил своей смертью. Эту историю в общем принимают также и неверующие; она вполне сходна с историей Сократа, только происходит на иной почве. Сократ тоже привел внутреннее к осознанию, ибо его даймон является не чем иным, как внутренним миром. Он тоже учил, что человек не должен руководствоваться обычным авторитетом, но должен сам вырабатывать свои убеждения и поступать в соответствии с ними. Это сходные индивидуальности и сходные судьбы. Внутреннее Сократа шло вразрез с религиозной верой его народа, так же как и вразрез с государственным устройством греков, и поэтому Сократ был казнен — он тоже умер за истину. Христос жил среди другого народа, и поэтому его учение носит другую окраску; но царство небесное и чистота сердца здесь бесконечно глубже, чем внутреннее Сократа. Такова внешняя история Христа, представляющая для неверующих то же самое, что для нас — история Сократа.

Однако со смертью Христа начинается обращение сознания. Смерть Христа — это центр, вокруг которого оно вращается. В понимании этой смерти состоит различие между внешним пониманием и верой, то есть рассмотрением духа, исходящим ⁰⁰ духа истины, из святого духа. Согласно проведенному сопоставлению, Христос, подобно Сократу, — человек, учитель который вел добродетельную жизнь и помог человеку осознать что есть истина вообще, что должно составлять основу человеческого сознания. Высшим рассмотрением, однако является то, согласно коему в Христе открылась божественная природа. Это сознание отражается в приведенных высказываниях, что Сын знает Отца и т. д. Эти высказывания прежде всего имеют известную всеобщность сами по себе, и экзегеза может вовлечь их в сферу всеобщего рассмотрения, но вера постигает их в их истине через истолкование смерти Христа, ибо вера, в сущности, есть сознание абсолютной истины, сознание того, что есть бог в себе и для себя. Но мы видели, чем является бог в себе и для себя: он есть этот жизненный процесс, триединство, в котором всеобщее противопоставляет себя самому себе и в этом противопоставлении тождественно с собой. В этом элементе вечности бог есть совпадение с самим собой, смыкание с самим собой. Только вера постигает и сознает то, что в Христе эта в себе и для себя сущая истина созерцается в своем процессе и что только через него эта истина впервые открылась.

Это рассмотрение только и является религиозным, как таковым, где само божественное выступает как существенный момент. В друзьях, знакомых, которые слышали учение, налицо предчувствие, представление, желание нового царства, "нового неба и новой земли", нового мира; эта надежда, эта достоверность, ранив их сердца, поселилась в их сердцах.

Но страдание, смерть Христа сняли человеческое отношение Христа, и в этой смерти содержится как раз то, что составляет переход в религиозное; тут важен смысл, способ понимания этой смерти. С одной стороны, это естественная смерть, причиной которой были несправедливость, ненависть и насилие; но в сердцах и душах уже утвердилось убеждение, что речь идет не о моральности вообще, не о мышлении и воле субъекта в себе, исходящего из себя; но интерес здесь составляет бесконечное отношение к богу, к присутствующему богу, достоверность Царства божьего, умиротворение не в моральности, нравственности или же совести, но умиротворение, вне и помимо которого нет ничего высшего, — абсолютное отношение к самому богу.

Все другие способы умиротворения являются подчиненными с какой-нибудь стороны, так что отношение к богу остается чем-то потусторонним, чем-то далеким, даже не налично данным. В царстве божием основным определением является присутствие бога, так что живущим в царстве божием предлагается не только любить людей, но осознать, что бог есть любовь.

Тем самым сказано, что бог присутствует, что это должно быть собственным чувством, чувством себя. Этим определением является царство божие, присутствие бога. К нему принадлежит достоверность божественного присутствия. Поскольку, с одной стороны, это потребность, чувство, субъект с другой стороны, должен отличать себя от этого, а также должен отличать от себя это присутствие бога, но таким образом, чтобы это присутствие было достоверным, и па достоверность может здесь выступать только в образе чувственного явления.

Определение субъективности как действительной, выступающей непосредственно и отличной от простой мысли — это и есть сама вечная идея. С другой стороны, это вера, рожденная болью мира и покоящаяся на свидетельстве духа, вера, истолковывающая себе жизнь Христа. Его учение, его чудеса постигаются и понимаются в этом свидетельстве веры. История Христа также рассказана теми, на кого уже излился дух. Чудеса постигаются, и о них повествуется в этом духе, и смерть Христа в этом духе может быть истинно понята таким образом, что в Христе открыл себя бог и было явлено единство божественной и человеческой природы. Смерть тогда есть, так сказать, пробный камень, на котором испытывается вера, поскольку здесь в сущности становится очевидным, как понято явление Христа. Смерть имеет теперь прежде всего тот смысл, что Христос был богочеловеком — богом, имевшим в то же время человечески м природу, включая и саму смерть. Смерть — удел человеческой конечности; таким образом, смерть есть высшее доказательство человеческой природы, абсолютной конечности. Христос умер страшной смертью злодея, не только естественной смертью, ''о позорной смертью на кресте — человеческая природа проявилась в нем в своем крайнем пределе.

В этой смерти следует выделить прежде всего особенное определение, а именно ее полемическую направленность вовне. В ней становится зримым не только принесение в жертву природной воли, но и все своеобразие, все интересы и цели, на которые может направляться природная воля; все величие мира и все, что в нем имеет значение, опускается тем самым в могилу духа. Это революционный элемент, посредством которого миру дан совершенно другой облик. Но в отказе от природной во.in вместе с тем просветляется конечное, инобытие. Ведь инобытие помимо непосредственной природности имеет и более широкий охват, и более широкое определение. К наличному бытию субъекта существенно принадлежит то, что он существует также для других; субъект есть не только для себя, но также и в представлении других, и он есть, имеет значимость и является объективным лишь настолько, насколько он знает себя значимым и значим для других. Его значимость есть представление других о нем, и [она] основана на сравнении с тем, что они уважаю! и что для них имеет значимость некоторого в-себе-бытия.

Поскольку смерть, помимо того что она есть естественная смерть является также и смертью преступника, позорнейшей смертью на кресте, она заключает в себе не только нечто "естественное, но и гражданское бесчестие, мирской позор. Крест просветлен; то, что в представлении выступает как самое низменное, что определено государством как бесчестящее, обращено в наивысшее. Смерть естественна, каждый человек должен умереть. Но поскольку бесчестье превращено в высшую честь, все связи человеческой совместной жизни потрясены в своей основе порваны и уничтожены. Поскольку крест стал знаменем а именно знаменем, чье положительное содержание есть в то же время царство божие, гражданская и государственная жизнь лишилась внутренней убежденности в глубочайшей ее основе, и ее субстанциальная основа отнята у нее, так что все здание является уже не действительностью, а пустым явлением, которое вскоре неизбежно рухнет, показав тем самым, что оно и в наличном бытии в себе уже не существует.

Со своей стороны императорская власть опозорила все достойное уважения среди людей. Жизнь каждого индивидуума зависела от произвола императора, ничем не ограниченного ни внутренне, ни внешне. Но и помимо жизни всякая добродетель, достоинство, старость, сословие, род — все было совершенно обесчещено. Раб императора имел после него высшую власть или даже еще большую, чем сам император; сенат растлился в той мере, в какой растлил его император. Таким образом, было втоптано в грязь величие мирской власти, как и всякая добродетель, право, достоинство институтов и отношений, величие всего, что для мира значимо. Таким образом, правитель мира со своей стороны сделал высшее самым презренным и исказил все убеждения до самого основания, так что во внутреннем ничего уже невозможно было противопоставить новой религии, которая со своей стороны самое презренное возвела в высшее, превратила в знамя. Было разрушено все прочное, нравственное, имеющее значение в общем мнении и обладающее властью, и существующему, против которого обратилась новая религия, осталась только совершенно внешняя холодная власть, смерть, которая, конечно, больше не пугала профанированную жизнь, во внутреннем чувствовавшую себя бесконечной.

Теперь, однако, появляется дальнейшее определение. Бог умер, бог мертв — это самая страшная мысль: все вечное, все истинное не существует, само отрицание заключено в боге; с этим связана высшая боль, чувство совершеннейшей безнадежности, утрата всего высшего. Но процесс здесь не останавливается, наступает обращение, а именно бог сохраняет себя в этом процессе, который есть только смерть смерти. Бог вновь возрождается к жизни, тем самым он обращается в противоположность. Воскресение также существенно принадлежит вере: после своего воскресения Христос явился только своим друзьям; это не внешняя история для неверующих, но это событие существует только для веры. После воскресения следует прославление Христа, и торжество вознесения одесную Бога [Отца] завершает эту историю, которая в этом сознании есть экспликация самой божественной природы. Если в первой сфере мы постигали Бога в чистой мысли, то в этой, второй, сфере сознание начинает с непосредственности для созерцания и для чувственного представления.

Процесс теперь состоит в том, что непосредственная единичность снимается; подобно тому как в первой сфере было покончено с замкнутостью бога. была снята его первая непосредственность — абстрактная всеобщность, согласно которой он есть сущность сущности, здесь снимается абстракция человеческого, непосредственность сущей единичности, и это происходит через смерть. Но смерть Христа есть смерть самой этой смерти, отрицание отрицания. Тот же самый ход и процесс экспликации бога мы имели в царстве Отца, но здесь он выступает постольку, поскольку является предметом сознания, ибо налицо было стремление созерцать божественную природу.

В смерти Христа следует подчеркнуть еще и тот момент, ч; о смерть убил бог, поскольку он возродился из смерти; тем самым конечность, человеческая природа и униженность положены как нечто чуждое в Христе, поскольку он — бог; оказывается, что конечность чужда Христу и принята им от другого; это другое — люди, противостоящие божественному процессу. Христос взял на себя их конечность, конечность во всех се формах, которая в ее крайней точке есть зло. Эта человеческая природа, которая сама есть момент в божественной жизни, определяется теперь как нечто чуждое, не принадлежащее бог. Но эта конечность в ее для себя-бытии по отношению к богу есть зло, нечто чуждое ему; однако он взял это зло на себя, чтобы убить его своей смертью. Позорная смерть как необычайное объединение этих абсолютных крайних моментов есть в то же время бесконечная любовь. Бесконечная любовь потом), что бог отождествился с чем-то чуждым ему, чтобы это убить. Таково значение смерти Христа. Считается, что Христос взял на себя грехи мира, примирил бога.

Точно так же как эта смерть есть высшая точка конечности, она вместе с тем есть снятие природной конечности, непосредственного наличного бытия и овнешнения, разрушение границы. Это снятие природного следует понимать в духовном, по существу, таким образом, что оно есть движение духа, направленное к тому, чтобы постигнуть себя в себе, чтобы умереть для природного, что оно, следовательно, есть абстракция от непосредственной воли и непосредственного сознания, его [духа] погружение-в-себя; из этой глубины дух только и получает сам свое определение, свою истинную сущность и свою абсолютную всеобщность. То, что для него значимо, что обладает для него ценностью, он имеет только в этом снятии своего природною бытия и воли. Страдание и боль этой смерти, содержащей элемент примирения духа с собой и с тем, что он есть в себе, - этот отрицательный момент, который присущ только духу как таковому, есть внутреннее обращение и превращение. Однако в этом конкретном значении смерть здесь "представлена; она представлена как естественная смерть, ибо в божественной идее это отрицание не может иметь другого изображения. Если вечная история духа изображается внешне, в природном, то зло, осуществляющееся в божественной идее, может принимать лишь образ природного, я таким образом, обращение лишь образ природной смерти. Божественная идея может развиваться лишь до определения природного. Но эта смерть есть смерть бога и нас удовлетворяет, поскольку изображает абсолютную историю божественной идеи — то, что совершилось в себе и что совершается вечно.

Для того чтобы отдельный человек нечто делал, достигал и осуществлял, необходимо, чтобы так обстояло дело в своем понятии. То, что, например, этот преступник может быть наказан судьей и что это наказание есть осуществление закона и примирение с законом, зависит не от судьи, не от преступника, несущего наказание, что представляется неким частным внешним событием, но такова природа дела, необходимость понятия. Следовательно, этот процесс дан нам двояко: один раз в мысли, в представлении закона и в понятии и другой раз — в виде отдельного случая, и в этом отдельном случае процесс таков потому, что такова природа дела; без этого не было бы ни действия судьи, ни страдания преступника, ни наказания и примирения с законом. Основа, субстанциальное есть природа дела.

Так же обстоит дело и с удовлетворением для нас, то есть в основе здесь лежит то, что это удовлетворение происходит в себе и для себя: чтобы свершилось наказание, должен быть наказан не кто-то другой, должна быть принесена не какая-то чужая жертва. Каждый для самого себя, исходя из своей собственной субъективности и вины, должен быть тем, чем он должен быть; но то, чем он, таким образом, будет для себя, не может быть чем-то случайным, не может быть его произволом, но должно быть чем-то истинным. Если он, следовательно, совершает в себе это обращение и отказ от природной воли и если он теперь живет в любви, то это есть дело в себе и для себя. Его субъективная достоверность, чувство, есть истина, есть истина и природа духа. Следовательно, эта история есть основа спасения, ибо она есть дело в себе и для себя; это деяние В событие не случайно, особенно, а есть истинно и совершенно. Доказательством, что это истинно, является созерцание, которое дает эта история и в котором отдельный индивидуум постигает заслугу Христа. Это не история некоторого отдельного индивидуума, но она совершается богом, то есть она дана созерцанию как всеобщая и для себя сущая история.

Другие формы, например форма жертвенной смерти, с которой связывается ложное представление, что бог — это тиран требующий жертв, сами собой сводятся к тому, что было сказано, и сообразно этому исправляются. Жертва означает снятие природности, инобытия. Далее говорится, что Христос умер за всех; это не какое-то единичное событие, но божественная, вечная история. Говорится также, что в нем умерли все. Это момент самой природы бога; это произошло в самом боге. Бог не может быть умиротворен посредством чего-то другого, но только посредством самого себя. Эта смерть есть сама любовь, положенная как момент бога, и эта смерть примиряет. В ней созерцается абсолютная любовь. Тождество божественного и человеческого состоит в том, что бог в конечном пребывает у самого себя, и это конечное в самой смерти является определением бога. Через смерть бог примирил мир и вечно примиряет его с самим собой. Это возвращение из состояния отчуждения есть его возврат к самому себе, и благодаря этому он есть дух, и поэтому третьим [моментом] является воскресение Христа. Тем самым отрицание преодолено, и отрицание отрицания, таким образом, есть момент божественной природы.

В таком смысле страдание и смерть направлены прошв учения о моральной вменяемости, согласно которому каждый индивидуум должен отвечать только за себя, каждый является виновником своих деяний. Судьба Христа как бы противореча этой вменяемости, но эта вменяемость имеет место только в сфере конечности, где субъект выступает как отдельная личность, а не в сфере свободного духа. Сфере конечности свойственно то определение, что каждый остается тем, что он есть; если он сделал злое, то он зол: зло присутствует в нем как его качество. Но уже в сфере моральности, а еще больше в сфере религии дух осознается как свободный, как утвердительный в самом себе, так что та граница в нем, которая идет вплоть до зла, есть нечто ничтожное для бесконечности духа: дух может сделать совершённое несовершённым; хотя в воспоминании но ступок и остается, но дух его снимает. Следовательно, вменение достигает этой сферы. Для истинного сознания духа в смерти Христа уничтожена конечность человека. Эта смерть природного имеет, таким образом, всеобщее значение; уничтожено конечное, вообще уничтожено зло. Таким образом, мир примирен, благодаря этой смерти мир в себе освобожден от зла В истинном понимании смерти появляется, таким образом. отношение субъекта как такового. Здесь прекращается простое рассмотрение истории, субъект сам вовлекается в процесс, он чувствует боль зла и своего собственного отчуждения, которые Христос взял на себя, приняв человеческий образ, но и своей смертью уничтожил.

Поскольку содержание предстает и таким образом, то это религиозная сторона, и здесь начало возникновения общины. Это содержание является тем же самым, что называют излиянием святого духа: дух дал это в откровении. Отношение к человеку, как дутому превращается в отношение, которое изменяется, преобразуется духом, так что в нем открывается природа бога, и эта 2-гяна получает непосредственную достоверность в виде явления.

Тот в ком видели учителя, друга, мученика истины, получает я общине совсем другое место. До сих пор было положено лишь начало, которое посредством духа приходит теперь к результату, к концу, к истине. Смерть Христа — это, с одной стороны, смерть человека, друга, умершего насильственной смертью, но эта же смерть в духовном смысле сама становится благом, центром примирения.

После смерти Христа его друзьям впервые открылось созерцание природы духа, открылась возможность удовлетворения потребности в духе чувственным образом. Следовательно, то убеждение, которое они могли почерпнуть из его жизни, еще не было полной истиной, но таковой стал дух.

До своей смерти он предстоял им как чувственный индивидуум. Подлинное разъяснение им было дано духом, о котором Христос говорит, что он будет вести их в истину: "Та только и будет истина, в которую введет вас дух".

Тем самым с этой стороны смерть Христа определяется как переход к величию, как прославление, которое, однако, есть лишь восстановление первоначального величия. Смерть, отрицательное является опосредствующим моментом, дабы первоначальное величие было положено как достигнутое. Таким образом свершается история воскресения и вознесения Христа одесную Бога, благодаря чему история получает духовный смысл.

Но тем самым свершилось и то, что эта маленькая община обрела достоверность: Бог явился в образе человека, это человеческая природа Бога, а именно его самый абстрактный образ, его высшая зависимость, крайнее бессилие и крайняя степень хрупкости, выступает как естественная смерть. "Умер сам Бог", — поется в известном лютеранском гимне; это сознание того, что человеческое, конечное, хрупкое, бессильное, отрицательное составляет сам момент божественного, есть в самом Боге; что инобытие, конечное, отрицательное не внешне Богу и в качестве инобытия не препятствует единству с Богом. Инобытие, отрицание сознается как момент самой божественной природы. Это высшее познание природы идеи Бога.

Таким образом, это внешне отрицательное превращается во внутреннее. Смерть, с одной стороны, имеет тот смысл, то значение, что вместе с нею снимается человеческое и вновь выступает божественное величие. Но в то же время сама смерть есть и нечто отрицательное, крайняя точка того, чему подвержен человек как природное наличное бытие и чему тем самым подвержен и сам Бог.

Во всей этой истории люди осознали — и это истина, к которой они пришли, — что идея бога обладает для них Достоверностью, что человеческое есть непосредственный, наличный Бог, и, таким образом, что эта история, как ее постигает дух есть изображение того, чем является человек, дух: в себе он бог и вместе с тем смертей — опосредствование, благодаря которому преодолевается человеческое, а с другой стороны, в-себе-сущее возвращается к себе и только таким образом выступает как дух.

Сознание общины, совершающее таким образом переход от просто человека к богочеловеку — к созерцанию, к сознанию, к достоверности единства и объединения божественной и человеческой природы — это то, с чего начинает община и что составляет истину, на которой община основана.

Экспликация примирения состоит в том, что бог примиряется с миром или, скорее, что бог показал себя примиренным с миром, что человеческое бытие не есть нечто чуждое ему но что это инобытие, саморазличение, конечность, как она выражена, есть момент в нем самом, но, правда, момент исчезающий. Но в этом моменте он показал себя, открыл себя общине.

Для общины это история явления бога; она есть божественная история, благодаря чему община пришла к сознанию истины. Отсюда образовалось сознание, знание того, что бог триедин. Примирение, в которое веруют в Христе, не имеет смысла, если бог не сознается как триединый, если не признается, что он есть, но есть также и как другое, как различающее себя, так что это другое есть сам бог, имеет в себе божественную природу, и снятие этого различия, инобытия, это возвращение, эта любовь есть дух.

В этом сознании содержится то, что вера есть отношение те к чему-то другому, но отношение к самому Богу. Моменты. которые здесь важны, состоят в том, что люди осознали вечную историю, вечное движение, которое есть сам бог.

Таково изображение второй идеи как в явлении, изображение того, как вечная идея стала непосредственной достоверностью человека, то есть явила себя. Чтобы она стала для человека достоверностью, необходима чувственная достоверность, которая вместе с тем переходит в духовное сознание, а также переходит в непосредственную чувственность, но так. что в ней обнаруживается движение, история бога, жизнь, которая есть сам бог.

Гегель Г. В. Ф. Философия религии. В 2 т. М., 1977. Т. 2. С. 255--296