Сочинения

БУДУЩЕЕ ОДНОЙ ИЛЛЮЗИИ

Если долгое время живешь внутри какой-то определенной культуры и
неоднократно принимаешься исследовать, какими были ее истоки и путь
развития, то рано или поздно приходит искушение обратить взор в
другом направлении и поставить вопрос, какая дальнейшая судьба
предстоит этой культуре и через какие перемены ей назначено пройти.
Вскоре замечаешь, однако, что подобное разыскание с самого начала
оказывается во многих отношениях ущербным. Прежде всего потому, что
лишь немногие люди способны обозреть человеческую деятельность во
всех ее разветвлениях. Большинство поневоле вынуждено ограничиться
одной, отдельно взятой, или несколькими областями; а чем меньше
человек знает о прошлом и настоящем, тем ненадежнее понеобходимости
окажется его суждение о будущем. Во-вторых, потому, что как раз в
такого рода суждении субъективные упования индивида играют роль,
которую трудно переоценить; упования же эти неизбежно зависят от
чисто личных моментов его собственного опыта, от большей илименьшей
оптимистичности жизненной установки, которая диктуется ему
темпераментом, успехом или неуспехом его усилий. Наконец, дает о
себе знать то примечательное обстоятельство, что люди в общем и
целом переживают свою современность как бы наивно, не отдавая
должное ее глубинному содержанию: им надо сперва неким образом
взглянуть на нее со стороны; т. е. современность должна превратиться
в прошлое, чтобы мы смогли опереться на нее в своем суждении о
будущем.
Человек, поддавшийся искушению предложить от своего имени какое-то
предсказание о вероятном будущем, поступит поэтому благоразумно,
если будет помнить о вышеназванных помехах, равно как и о
ненадежности, присущей вообще всяким пророчествам. Лично меня все
это заставляет поспешно уклониться от слишком обширной задачии сразу
заняться небольшой частной областью, которая к тому же и прежде
привлекала мое внимание. Правда, сначала мне придется как-то
определить ее место внутри всеобъемлющего целого.
Человеческая культура - я имею в виду все то, в чем человеческая
жизнь возвысилась над своими биологическими обстоятельствами и чем
она отличается от жизни животных, причем я пренебрегаю различием
между культурой и цивилизацией,- обнаруживает перед наблюдателем,
как известно, две стороны. Она охватывает, во-первых, все
накопленные людьми знания и умения, позволяющие им овладеть силами
природы и взять у нее блага для удовлетворения человеческих
потребностей, а во-вторых, все институты, необходимые для
упорядочения человеческих взаимоотношений и особенно - для дележа
добываемых благ. Оба эти направления культуры связаны между собой,
во первых, поскольку на взаимоотношения людей оказывает глубокое
влияние мера удовлетворения влечений, дозволяемая наличными благами,
во-вторых, поскольку отдельный человек сам может вступать в
отношения с другим по поводу того или иного блага, когда другой
использует его рабочую силу или делает его сексуальным объектом, а
в-третьих, поскольку каждый отдельный индивид виртуально является
врагом культуры, которая тем не менее должна оставаться делом всего
человеческого коллектива. Примечательно, что, как бы мало ни были
способны люди к изолированному существованию, они тем не менее
ощущают жертвы, требуемые от них культурой ради возможности
совместной жизни, как гнетущий груз. Культура должна поэтому
защищать себя от одиночек, и ее институты, учреждения и заповеди
ставят себя на службу этой задаче; они имеют целью не только
обеспечить извесчное распределение благ, но и постоянно поддерживать
его, словом, должны защищать от враждебных побуждений людей все то,
что служит покорению природы и производству благ. Творения чело века
легко разрушимы, а наука, и техника, созданные им, могут быть
применены и для его уничтожения.
Так создается впечатление, что культура есть нечто навязанное
противящемуся большинству меньшинсгвом, которое ухитрилось завладеть
средствами власти и насилия. Естественно, напрашивается
предположение, что все проблемы коренятся не в самом существе
культуры, а вызваны несовершенством ее форм, как они складывались до
сего дня. Эти ее недостатки нетрудно обнаружить. Если в деле
покорения природы человечество шло путем постоянного прогресса и
вправе ожидать еще большего в будущем, то трудно констатировать
аналогичный прогресс в деле упорядочения человеческих
взаимоотношении, и, наверное, во все эпохи, как опять же и теперь,
многие люди задавались вопросом, заслуживает ли вообще защиты эта
часть приобретений культуры. Хочется думать, что должно же быть
возможным какое-то переупорядочение человеческого общества, после
которого иссякнут источники неудовлетворенности культурой, культура
откажется от принуждения и от подавления влечений, так что люди без
тягот душевного раздора смогут отдаться добыванию благ и наслаждению
ими. Это был бы золотой век, спрашивается только, достижимо ли
подобное состояние. Похоже, скорее, что всякая культура вынуждена
строиться на принуждении и запрете влечений; неизвестно еще даже,
будет ли после отмены принуждения большинство человеческих индивидов
готово поддерживать ту интенсивность труда, которая необходима для
получения прироста жизненных благ. Надо, по-моему, считаться с тем
фактом, что у всех людей имеют место деструктивные, т. е.
антиобщественные и антикультурные тенденции и что у большого числа
лиц они достаточно сильны, чтобы определить собою их поведение в
человеческом обществе.
Этому психологическому факту принадлежит определяющее значение при
оценке человеческой культуры. Если вначале еще можно было думать,
что главное в ней - это, покорение природы ради получения жизненных
благ и что грозящие ей опасности устранимы целесообразным
распределением благ среди людей, то теперь центр тяжести
переместился, по-видимому, с материального на душевное. Решающим
оказывается, удастся ли и насколько удастся уменьшить тяжесть
налагаемой на людей обязанности жертвовать своими влечениями,
примирить их с неизбежным минимумом такой жертвы и чем-то ее
компенсировать. Как нельзя обойтись без принуждения к культурной
работе, так же нельзя обойтись и без господства меньшинства над
массами, потому что массы косны и недальновидны, они не любят
отказываться от влечений, не слушают аргументов в пользу
неизбежности такого отказа, и индивидуальные представители массы
поощряют друг в друге вседозволенность и распущенность. Лишь
благодаря влиянию образцовых индивидов, признаваемых ими в качестве
своих вождей, они дают склонить себя к напряженному труду и
самоотречению, от чего зависит существование культуры. Все это
хорошо, если вождями становятся личности с незаурядным пониманием
жизненной необходимости, сумевшие добиться господства над
собственными влечениями. Но для них существует опасность, что, не
желая утрачивать своего влияния, они начнут уступать массе больше,
чем та им, и потому представляется необходимым, чтобы они были
независимы от массы как распорядители средств власти. Короче говоря,
люди обладают двумя распространенными свойствами, ответственными за
то, что институты культуры могут поддерживаться лишь известной мерой
насилия, а именно: люди, во-первых, не имеют спонтанной любви к
труду и, во-вторых, доводы разума бессильны против их страстей.
Я знаю, что можно возразить против этих соображений. Мне скажут, что
обрисованные здесь черты человеческой массы, призванные доказать
неизбежность принуждения для культурной деятельности, сами лишь
следствие ущербности культурных институтов, по вине которых люди
стали злыми, мстительными, замкнутыми. Новые поколения, воспитанные
с любовью и приученные высоко ценить мысль, заблаговременно
приобщенные к благодеяниям культуры, по-иному к ней и отнесутся,
увидят в ней свое интимнейшее достояние, добровольно принесут ей
жертвы, трудясь и отказываясь от удовлетворения своих влечений, как
то необходимо для ее поддержания. Они смогут обойтись без
принуждения и будут мало чем отличаться от своих вождей. А если ни
одна культура до сих пор не располагала человеческими массами такого
качества, то причина здесь в том, что ни одной культуре пока еше не
удавалось создать порядок, при котором человек формировался бы в
нужном направлении, причем с самого детства.
Можно сомневаться, мыслимо ли вообще или по крайней мере сейчас, при
современном состоянии овладения природой, достичь подобной
реорганизации культуры; можно спросить, где взять достаточное число
компетентных, надежных и бескорыстных вождей, призванных выступить в
качестве воспитателей будущих поколений; можно испуга гься
чудовищных размеров принуждения, которое неизбежно потребуется для
проведения этих намерений в жизнь. Однако невозможно оспаривать
величие этого плана, его значимость для будущего человеческой
культуры. Он, несомненно, покоится на понимании того
психологического обстоятельства, что человек наделен
многообразнейшими задатками влечений, которым ранние детские
переживания придают окончательную направленность. Пределы
человеческой воспитуемости ставят, однако, границы действенности
подобного преобразования культуры. Можно только гадать, погасит ли и
в какой мере иная культурная среда оба вышеназванных свойства
человеческих масс, так сильно затрудняющих руководство обществом.
Соответствующий эксперимент еще не осуществлен. По всей вероятности,
определенный процент человечества - из-за болезненных задатков или
чрезмерной силы влечений - навсегда останется асоциальным, но если
бы удалось сегодняшнее враждебное культуре большинство превратить в
меньшинство, то было бы достигнуто очень многое, пожалуй, даже все,
чего можно достичь.
Мне не хотелось бы создавать впечатления, будто я забрел слишком
далеко в сторону от предначертанного пути моего исследования. Хочу
поэтому со всей определенностью заверить читателя, что вовсе не
намереваюсь оценивать гигантский эксперимент над культурой, который
в настоящее время ставится в обширной стране между Европой и Азией '
Я не обладаю ни профессиональными знаниями, ни способностями,
позволяющими судить о его осуществимости, анализировать
целесообразность применяемых методов или измерять ширину неизбежной
пропасти между намерением и исполнением. То, чго там готовится, не
поддается из-за своей незавершенности рассмотрению, для которого
предоставляет материал наша давно устоявшаяся культура.
II
Мы незаметно скользнули из экономической в психологическую сферу.
Вначале мы склонялись к тому, чтобы усматривать культурное богатство
в совокупности наличных благ и социальных институтов для их
распределения. С осознанием того, что всякая культура покоится на
принуждении к труду и на отказе от влечений, а потому неизбежно
вызывает сопротивление со стороны объектов своих императивов, стало
ясно, что сами блага, средства их получения и порядок их
распределения не могут быть главным или единственным содержанием
культуры. Ибо им угрожает бунт и разрушительная страсть участников
культуры. Рядом с благами теперь выступают средства, способные
служить защите культуры,- средства принуждения и другие, призванные
примирить людей с нею и вознаградить их за принесенные жертвы. Эти
средства второго рода можно охарактеризовать как психологический
арсенал культуры.
Ради единообразия способа выражения будем называть тот факт, что
какое-то влечение не может быть удовлетворено, отказом;
установление, предписывающее этот отказ,- запретом; а состояние,
вводимое посредством запрета,- лишением. Следующим шагом будет
различение между лишениями, которые затрагивают всех, и такими,
которые касаются только отдельных групп, классов или просто
одиночек. Первые - древнейшие: с запретами, предписывавшими эти
лишения, культура начала неизвестное число тысячелетий назад свой
отход от первобытного животного сосюяния К своему изумлению мы
обнаружили, что они все еще действуют, все еще составляют ядро
враждебных чувств к культуре. Страдающие от них импульсивные желания
заново рождаются с каждым ребенком; существует целый разряд людей,
невротики, которые уже и на эти отказы реагируют асоциальностью.
Речь идет об импульсивных желаниях инцеста, каннибализма и
кровожадности. Звучит несколько странно, когда эти импульсивные
желания, в осуждении которых все люди, по-видимому, единодушны,
ставятся на одну доску с другими, об удовлетворении которых или об
отказе от которых в нашей культуре ведется столь оживленный спор,
однако психологически приравнивание одних к другим оправданно.
Отношение культуры к этим древнейшим импульсивным желаниям никоим
образом не одинаково; лишь каннибализм представляется всеми
отвергнутым и, для неаналитичного рассмотрения, вполне преодоленным;
силу инцестных желаний мы еще можем почувствовать за соответствующим
запретом; а убийство нашей кулмурой при определенных условиях до сих
пор практикуется, даже предписывается. Возможно, еще предстоят фазы
развития, на которых удовлетворение и других, сегодня вполне
допустимых, желании будет казаться таким же неприемлемым, как сейчас
каннибализм.
Уже в этих древнейших отречениях дает о себе знать один
психологический фактор, сохраняющий значение и для всех последующих.
Неверно, что человеческая психика с древнейших времен не развивалась
и, в отличие от прогресса науки и техники, сегодня все еще такая же,
как в начале истории. Мы можем здесь привести один пример этого
психического прогресса. Наше развитие идет в том направлении, что
внешнее принуждение постепенно уходит внутрь, и особая психическая
инстанция, человеческое Сверх - Я, включает его в число своих
заповедей. Каждый ребенок демонстрирует нам процесс подобного
превращения, благодаря ему приобщаясь к нравственности и
социальности. Это усиление Сверх - Я есть в высшей степени ценное
психологическое приобретение культуры. Личности, в которых оно
произошло, делаются из противников культуры ее носителями. Чем
больше их число в том или ином культурном регионе, тем обеспеченнее
данная культура, тем скорее она сможет обойтись без средств внешнего
принуждения. Мера интериоризации, однако, очень различна для
отдельных запретов. В отношении вышеупомянутых древнейших требований
культуры интериоризация, если оставить в стороне досадные случаи
неврозов, похоже, в значительной мере достигнута. Ситуация меняется,
когда мы обращаемся к другим импульсивным желаниям. С изумлением и
тревогой мы обнаруживаем тут, что громадное число людей повинуется
соответствующим культурным запретам лишь под давлением внешнего
принуждения, т. е. только там, где нарушение запрета грозит
наказанием, и только до тех пор, пока угроза реальна. Это касается и
тех так называемых требований культуры, которые в равной мере
обращены ко всем. В основном с фактами нравственной ненадежности
людей мы сталкиваемся именно в этой сфере. Бесконечное множество
культурных людей, отшатнувшихся бы в ужасе от убийства или инцеста,
не отказывает себе в удовлетворении своей алчности, своей
агрессивности, своих сексуальных страстей, не упускает случая
навредить другим ложью, обманом, клеветой, если может при этом
остаться безнаказанным; и это продолжается без изменения на
протяжении многих культурных эпох.
В отношении ограничений, касающихся лишь определенных классов
общества, мы сталкиваемся с примитивной и вполне недвусмысленной
ситуацией. Как и следовало ожидать, обойденные классы завидуют
привилегиям элиты и готовы на все, чтобы отделаться от своей
дополнительной доли лишения. Когда это невозможно, внутри данной
культуры пускает корни устойчивая неудовлетворенность, способная
привести к опасным мятежам. Если культура не в силах справиться с
положением, когда удовлетворенность определенного числа ее
представителей имеет своей предпосылкой угнетение других, возможно
большинства, а это имеет место во всехсовременных культурах, то
угнетенные понятным образом проникаются острой враждебностью к
культуре, которую они поддерживают своим трудом, но к благам которой
они причастны в слишком малой мере. Интериоризации культурных
запретов в таком случае ожидать отугнетенных не приходится, они
наоборот, не расположены признавать эти запреты, стремятся разрушить
саму культуру, отменить при возможности самые ее предпосылки.
Враждебность этих классов культуре так очевидна, что благодаря ей
теряется из виду более скрытная враждебность лучше обеспеченных
общественных слоев. Нечего и говорить, что культура, оставляющая
столь большое число участников неудовлетворенными и толкающая их на
бунт, не имеет перспектив на длительное существование и не
заслуживает его.
Мера интериоризации предписаний культуры - популярно и ненаучно
выражаясь, нравственный уровень ее участников,- не единственное
духовное благо, которое надо принимать в расчет при оценке культуры.
У нее есть и другое богатство - идеалы и творения искусства, т. е.
виды удовлетворения, доставляемые теми и другими.
Мы слишком склонны причислять идеалы той или иной культуры - т. е.
ее оценку того, что следует считать высшим и наиболее престижным
достижением - к ее психологическому достоянию. При первом
приближении кажется, будто этими идеалами определяются успехи
культуры; реальная зависимость может быть, однако, иной: идеалы
формируются после первых успехов, которым способствует
взаимодействие внутренних задатков с внешними обстоятельствами; и
эти первые успехи фиксируются в идеале, зовущем к их повторению.
Удовлетворение, которое идеал дарит участникам культуры, имеет тем
самым нарциссическую природу, оно покоится на гордости от уже
достигнутых успехов. Для своей полноты оно требует сравнения с
другими культурами, ринувшимися к другим достижениям и
сформировавшими другие идеалы. В силу таких различий каждая культура
присваивает себе право презирать другие. Таким путем культурные
идеалы становятся поводом к размежеванию и вражде между различными
культурными регионами, что всего отчетливее наблюдается между
нациями.
Нарициссическое самодовольство собственным идеалом тоже относится к
тем силам, которые успешно противодействуют внутри данного
культурного региона разрушительным настроениям. Не только
привилегированные классы, наслаждающиеся благодеяниями своей
культуры, но и угнетенные могут приобщиться к этому удовлетворению,
поскольку даруемое идеалом право презирать чужаков вознаграждает их
за униженность в своем собственном обществе. Пусть я жалкий,
задавленный долгами и воинской повинностью плебей, но зато я
римлянин, имею свою долю в общей задаче покорять другие народы и
предшисывать им законы. Такая идентификация угнетенных с классом
своих правителей и эксплуататоров есть опять же лишь частичка более
широкой картины. С другой стороны, угнетаемые могут быть эффективно
привязаны к угнетателям, видеть в своих господах, вопреки всей
враждебности, воплощение собственных идеалов. Не сложись между ними
таких, в сущности, взаимно удовлетворяющих отношений, оставалось бы
непонятным, почему столь многие культуры, несмотря на оправданную
враждебность к ним больших человеческих масс, продержались столь
долгое время.
Другого рода удовлетворение доставляет представителям того или иного
культурного региона искусство, правда,, как правило, недоступное
массам, занятым изнурительным трудом и не получившим индивидуального
воспитания. Искусство, как мы давно уже убедились, дает эрзац
удовлетворения, компенсирующий древнейшие, до сих пор глубочайшим
образом переживаемые культурные запреты, и тем самым как ничто
другое примиряет с принесенными им жертвами. Кроме того,
художественные создания, давая повод к совместному переживанию
высоко ценимых ощущений, вызывают чувства идентификации, в которых
так остро нуждается всякий культурный круг; служат они также и
нарциссическому удовлетворению, когда изображают достижения данной
культуры, впечатляющим образом напоминают о ее идеалах.
Самая, может быть, важная часть психического инвентаря культуры до
сих пор еще не упоминалась. Это ее, в широчайшем смысле, религиозные
представления, иными словами,- как мы постараемся обосновать ниже -
ее иллюзии.
III
В чем заключена особая ценность религиозных представлений? Мы
говорили о враждебности к культуре, следствии гнета этой последней,
требуемого ею отказа от влечений. Если вообразить, что ее запреты
сняты и что отныне всякий вправе избирать своим сексуальным объектом
любую женщину, какая ему нравится, вправе убить любого, кто
соперничает с ним за женщину или вообще встает на его пути, вправе
взять у другого что угодно из его имущества, не спрашивая
разрешения,- какая красота, какой вереницей удовлетворении стала бы
тогда жизнь! Правда, мы сразу натыкаемся на следующее затруднение.
Каждый другой имеет в точности те же желания, что я, и будет
обращаться со мной не более любезным образом, чем я с ним. По
существу, только один-единственный человек может поэтому стать
безгранично счастливым за счет снятия всех культурных ограничений -
тиран, диктатор, захвативший в свои руки все средства власти; идаже
он имеет все основания желать, чтобы другие соблюдали по крайней
мере одну культурную заповедь: не убивай.
Но как неблагодарно, как, в общем, близоруко стремиться к отмене
культуры! Тогда нашей единственной участью окажется природное
состояние, а его перенести гораздо тяжелей. Правда, природа не
требовала бы от нас никакого ограничения влечений, она дала бы нам
свободу действий, однако у нее есть свой особо действенный способ
нас ограничить, она нас губит, холодно, жестоко и, как нам кажется,
бездумно, причем пожалуй, как раз в связи с удовлетворением нами
своих влечений. Именно из-за опасностей, которыми нам грозит
природа, мы ведь и объединились и создали культуру, призванную между
прочим сделать возможной нашу общественную жизнь. В конце концов,
главная задача культуры, ее подлинное обоснование - защита нас от
природы.
Известно, что во многих отношениях она уже и теперь сносно
справляется со своей задачей, а со временем, надо думать, будет
делать это еще лучше. Но ни один человек не обманывается настолько,
чтобы верить, будто природа уже теперь покорена; мало кто смеет
надеяться, что она в один прекрасный день вполне покорится человеку.
Перед нами стихии, как бы насмехающиеся над каждым человеческим
усилием; земля, которая дрожит, расседается, хоронит все
человеческое и труд человека; вода, которая в своем разгуле все
заливает и затопляет, буря, которая все сметает, перед нами болезни,
в которых мы лишь совсем недавно опознали нападение других живых
существ, наконец, мучительная загадка смерти, против которой до сих
пор не найдено никакого снадобья и, наверное, никогда не будет
найдено. Природа противостоит нам всей своей мощью, величественная,
жестокая, неумолимая, колет нам глаза нашей слабостью и
беспомощностью, от которых мы думали было избавиться посредством
своего культурного труда. К немногим радую щим и возвышающим
зрелищам, какие может явить человечество, относятся случаи, когда
оно перед лицом стихийного бедствия забывает о своем разброде, о
всех внутренних трудностях своей культуры, о вражде и вспоминает о
великой общей задаче самосохранения в борьбе против подавляющей мощи
природы.
Как для человечества в целом, так и для одиночки жизнь
труднопереносима. Какую то долю лишений накладывает на него
культура, в которой он участвует, какую-то меру страдания готовят
ему другие люди, либо вопреки предписаниям культуры, либо по вине
несовершенств этой культуры. Добавьте сюда ущерб, который наносит
ему непокоренная природа,- он называет это роком. Последствием
такого положения его дел должны былибы стать постоянная грызущая
тревога и тяжелая обида от оскорбления чувств естественного
нарциссизма. Как одиночка реагирует на ущерб, наносимый ему
культурой и другими, мы уже знаем он накапливает в себе
соответствующую меру сопротивления институтам своей культуры, меру
враждебности к культуре. А как он обороняется против гигантской мощи
природы, судьбы, которые грозят ему, как всем и каждому.
Культура облегчает ему здесь задачу, она старается в одинаковой мере
ради всех, примечательно, что, пожалуй, все культуры делают в этом
отношении одно и то же. Они никогда не дают себе передышки в
выполнении своей задачи - защитить человека ог природы, они только
продолжают свою работу другими средствами. Задача здесь троякая:
грубо задетое самолюбие человека требует утешения; мир и жизнь
должны быть представлены не ужасными, а кроме того, просит какого-то
ответа человеческая любознательность, движимая, конечно, сильнейшим
практическим интересом.
Самым первым шагом достигается уже очень многоеИ этот первый шаг -
очеловечение природы. С безличными силами и судьбой не вступишь в
контакт, они остаются вечно чужды нам. Но если в стихиях бушуют
страсти, как в твоей собственной душе, если даже смерть не стихийна,
а представляет собою насильственное деяние злой воли, если повсюду в
природе тебя окружают существа, известные тебе из опыта твоего
собственного общества, то ты облегченно вздыхаешь, чувствуешь себя
как дома среди жути, можешь психически обрабатывать свой
безрассудный страх. Ты, может быть, еще беззащитен, но уже не
беспомощно парализован, ты способен по крайней мере реагировать, а
может быть ты даже и не беззащитен, ведь почему бы не ввести в
действие против сверхчеловеческих насильников, т. е. сил внешней
природы, те же средства, к которым мы прибегаем в своем обществе;
почему бы не попытаться заклясть их, умило стивить, подкупить, отняв
у них путем такого воздействия какую-то часть их могущества. Такая
замена естествозна ния психологией не только дает мгновенное
облегчение, она указывает и путь дальнейшего овладения ситуацией.
Ибо ситуация эта, по существу, не нова, у нее есть инфантильный
прообраз, она, собственно, лишь продол. жение более ранней ситуации.
Ведь в такой же беспомощности человек когда-то уже находился
маленьким ребер ком перед лицом родительской пары, не без основании
внушавшей ребенку страх, особенно отец, на которого при всем том
можно было, однако, рассчитывать, ища защиты от известных в том
возрасте опасностей. Так что всего проще было приравнять друг к
другу обе ситуации. Да и желание, как в сновидении, сыграло тут свою
роль. Спящего посещает предчувствие смерти, хочет загнать его в
могилу, но работа сна умело выбирает условие, при котором это
страшное событие превращается в исполнение желания спящий видит себя
в старой этрусской гробнице, куда он радостно спустился для
удовлетворения своих археологических интересов. Сходным образом
человек делает силы природы не просто человекообразными существами,
с которыми он может общаться как с равными,- это и не отвечало бы
подавляющему впечатлению от них, а придает им характер отца,
превращает их в богов, следуя при этом не только инфантильному, но,
как я пытался показать, также и филогенетическому прообразу.
Со временем делаются первые наблюдения относительно упорядоченности
и закономерности природных явлений, силы природы утрачивают поэтому
свои человеческие черты. Но беспомощность человека остается, а с нею
тоска по отцу и боги. Боги сохраняют свою троякую задачу:
нейтрализуют ужас перед природой, примиряют с грозным роком,
выступающим прежде всего в образе смерти, и вознаграждают за
страдания и лишения, выпадающие на долю человека в культурном
сообществе.
Но постепенно акцент внутри этих функций богов смещается. Люди
замечают, что природные явления, следуя внутренней необходимости,
происходят сами собой; боги, разумеется, господа природы, они ее
устроили и могут теперь заняться своими делами. Лишь от случая к
случаю посредством так называемых чудес они вмешиваются в ее ход как
бы для того, чтобы заверить, что они ничего не уступили из своей
первоначальной сферы господства. Что касается повелений рока, то
неприятная догадка: неведению и беспомощности рода человеческого тут
ничем не поможешь,- остается в силе. Боги здесь отказывают раньше
всего; если они сами хозяева рока, то их решения приходится назвать
непостижимыми; одареннейшему народу древности брезжит понимание
того, что "Мойра" стоит над богами и что боги сами имеют свои
судьбы. И чем более самостоятельной оказывается природа, чем дальше
отстраняются от нее боги, тем напряженнее все ожидания
сосредоточиваются на третьей отведенной им функции, тем в большей
мере нравственность становится их подлинной сферой. Задача бога
теперь состоит в том, чтобы компенсировать дефекты культуры и
наносимый ею вред, вести счет страданиям, которые люди причиняют
друг другу в совместной жизни, следить за исполнением предписаний
культуры, которым люди так плохо подчиняются. Сами предписания
культуры наделяются божественным происхождением, они поднимаются над
человеческим обществом, распространяются на природу и историю мира.
Так создается арсенал представлений, порожденных потребностью
сделать человеческую беспомощность легче переносимой, выстроенных из
материала воспоминаний о беспомощности собственного детства и
детства человеческого рода. Ясно видно, что такое приобретение
ограждает человека в двух направлениях - против опасностей природы и
рока и против травм, причиняемых самим человеческим обществом. Общий
смысл всего таков: жизнь в нашем мире служит какой-то высшей цели,
которая, правда, нелегко поддается разгадке, но, несомненно,
подразумевает совершенствование человеческого существа. По-видимому,
объектом этого облагорожения и возвышения должно быть духовное
начало в человеке - душа, которая с течением времени так медленно и
трудно отделилась от тела. Все совершающееся в земном мире есть
исполнение намерений какого-то непостижимого для нас ума, который
пусть трудными для понимания путями и маневрами, но в конце концов
направит все к благу, т. е. к радостному для нас исходу. За каждым
из нас присматривает благое, лишь кажущееся строгим провидение,
которое не позволит, чтобы мы стали игральным мячом сверхмощных и
беспощадных сил природы; даже смерть есть вовсе не уничтожение, не
возвращение к неорганической безжизненности, но начало нового вида
существования, ведущего по пути высшего развития. И, с другой
стороны, те же нравственные законы, которые установлены нашими
культурами, царят над всеми событиями в мире, разве что всевышняя
инстанция, вершащая суд, следит за их исполнением с несравненно
большей властностью и последовательностью, чем земные власти. Всякое
добро в конечном счете по заслугам вознаграждается, всякое зло
карается, если не в этой форме жизни, то в последующих
существованиях, начинающихся после смерти. Таким образом, все ужасы,
страдания и трудности жизни предназначены к искуплению; жизнь после
смерти, которая продолжает нашу земную жизнь так же, как невидимая
часть спектра примыкает к видимой, принесет исполнение всего, чего
мы здесь, может быть, не дождались. И неприступная мудрость,
управляющая этим процессом, всеблагость, в нем выражающаяся,
справедливость, берущая в нем верх,- все это черты божественных
существ, создавших нас и мир в целом. Или скорее единого
божественного существа, которое в нашей культуре сосредоточило в
себе всех богов архаических эпох. Народ, которому впервые удалось
такое соединение всех божественных свойств в одном лице, немало
гордился этим шагом вперед. Он вышелушил отцовское ядро, которое с
самого начала скрывалось за всяким образом бога; по существу это был
возврат к историческим началам идеи бога. Теперь, когда бог стал
единственным, отношение к нему снова смогло обрести интимность и
напряженность детского отношения к отцу. Коль скоро для
божественного отца люди сделали так много, им хотелось получить
взамен и вознаграждение, по крайней мере стать его единственным
любимым ребенком, избранным народом. Намного позднее благочестивая
Америка выдвинет притязание быть God's own country, "собственной
страной бога", и это опять же верно в отношении одной из форм
поклонения человечества божеству.
Подытоженные выше религиозные представления, естественно, имели
долгую историю развития, зафиксированы разными культурами на их
различных фазах. Я взял отдельную такую фазу, примерно
соответствующую окончательной форме религии в нашей сегодняшней
белой, христианской культуре. Легко заметить, что не все детали
религиозного целого одинаково хорошо согласуются друг с другом, что
противоречия повседневного опыта лишь с большим трудом поддаются
сглаживанию. Но и такие, какие они есть, эти - в широком смысле
религиозные - представления считаются драгоценнейшим достоянием
культуры, высшей ценностью, какую она может предложить своим
участникам, гораздо большей, чем все искусства и умения, позволяющие
открывать земные недра, снабжать человечество пищей или
предотвращать его болезни. Люди говорят, что жизнь станет
невыносимой, если религиозные представления утратят для них ту
ценность, которую они им приписывают. И вот встает вопрос, что
являют собой эти представления в свете психологии, откуда идет столь
высокая их оценка и - сделаем еще один робкий шаг - какова их
действительная ценность?
IV
Исследование, развертывающееся без помех, как монолог, не совсем
безопасное дело. Легко поддаешься соблазну отодвинуть в сторону
мысли, грозящие его прервать, и приобретаешь взамен чувство
неуверенности, которое в конце концов начинаешь заглушать чересчур
большой решительностью. Воображу себе поэтому противника, с
недоверием следящего за моими выкладками, и позволю ему
высказываться время от времени.
Слышу его слова: "Вы то и дело пользуетесь выражениями: культура
создает религиозные представления, культура предоставляет их в
распоряжение своим участникам, и тут слышится что-то странное; я
лично не знаю почему, но в этих тезисах высказано нечто не столь
самопонятное, как в более привычных утверждениях о том, что, скажем,
культура создала порядок распределения трудовой нагрузки или
кодифицировала права на жену и ребенка".
Думаю, однако, что мой способ выражения оправдан. Я уже пытался
показать, что религиозные представления произошли из той же самой
потребности, что и все другие завоевания культуры, из необходимости
защитить себя от подавляющей сверхмощи природы. К этому
присоединился второй мотив, стремление исправить болезненно
ощущаемые несовершенства культуры. И как раз очень уместно говорить,
что культура дарит эти представления индивиду, потому что он
принимает их как данность, они преподносятся ему готовыми, он был бы
не в силах изобрести их в одиночку. Они - наследие многих поколений,
в которое он вводится, которое он перенимает как таблицу умножения,
геометрию и т. д. Есть, конечно, и одно отличие, но оно в другом,
сейчас его освещать пока рано. В ощущении странности, о котором Вы
упоминаете, повинно скорее всего то, что обычно нам эту совокупность
религиозных представлений предлагают как божественное откровение. Но
ведь это само по себе есть уже элемент религиозной системы,
преподносимый с полным пренебрежением к известным нам фактам
исторического развития религиозных идей и к их разнообразию в разные
эпохи и в разных культурах.
"Есть другой пункт, который кажется мне более важным. У Вас выходит,
что очеловечение, персонификация природы проистекает из потребности
положить конец человеческому неведению и бессилию перед лицом
пугающих сил, вступить в отношения с ними и в конечном итоге
повлиять на них. Но подобный мотив кажется излишним. У первобытного
человека ведь и не было никакого выбора, никакого другого образа
мысли. Для него естественно, как бы врождено, что он проецирует свое
существо на мир, во всех наблюдаемых явлениях видит действия
существ, в принципе подобных ему самому. Он просто не умеет понимать
вещи другим способом. И совершенно непонятно, скорее похоже на
какое-то странное совпадение, как это у него получилось, что, просто
дав волю своей природной предрасположенности, он сумел удовлетворить
одну из своих главных потребностей".
Я не вижу тут особой странности. Неужели Вы думаете, что
человеческая мысль не имеет практических мотивов, что она есть
выражение бескорыстной любознательности? Это все-таки очень
маловероятно. Я скорее считал бы, что человек, персонифицируя силы
природы, следует, как и во многом другом, инфантильному прообразу.
Имея дело с лицами, которые были его первым окружением, он усвоил,
что завязывание отношений с ними есть способ повлиять на них, и
потому с той же целью он обращается со всем, что встречается на его
пути, как с теми лицами. Я не возражаю поэтому на Ваше описательное
замечание; человеку действительно свойственно персонифицировать все,
что он хочет понять в целях позднейшего овладения им,- психическое
покорение как подготовка к физическому,- я только предлагаю сверх
того понимание мотива и генезиса этой особенности человеческой
мысли.
"И теперь еще третье: Вы однажды уже касались происхождения религии
в Вашей книге "Тотем и табу". Но там картина другая. Все сводится к
отношению "сын - отец", бог есть возвысившийся отец, тоска по отцу -
корень религиозной потребности. С тех пор Вы, похоже, открыли момент
человеческой слабости и беспомощности, которому обычно ведь и
приписывается главнейшая роль в становлении религии, и теперь
перекладываете на эту беспомощность все то, что раньше у Вас
называлось отцовским комплексом. Могу ли я просить у Вас информации
относительно этой перемены?"
С удовольствием, я только и ждал такого вопроса. Если только тут
действительно можно говорить о перемене. В "Тотеме и табу" задачей
было объяснить возникновение не религий вообще, а лишь тотемизма.
Можете ли Вы с какой-либо из известных Вам точек зрения объяснить
тот факт, что первая форма, в которой человеку явилось хранительное
божество, была животной, что существовал запрет на убийство и
поедание соответствующего животного и вместе с тем - праздничный
обычай раз в год совместно убивать и поедать его? Именно это имеет
место в тотемизме. И нет большого смысла спорить о том, следует ли
называть тотемизм религией. Он внутренне связан с позднейшими
религиями человекообразных божеств, животные-тотемы становятся
священными животными богов. И первые, но всего глубже осевшие,
этические ограничения - запрет убийства и инцеста - возникают на
почве тотемизма. Так что принимаете Вы выводы той книги или нет. Вы,
надеюсь, согласитесь, что в "Тотеме и табу" целый ряд очень
примечательных разрозненных фактов приведен к связной цельности.
Почему животный бог в конечном счете оказался недостаточным и был
сменен человеческим, это в "Тотеме и табу" почти не затронуто,
другие проблемы формирования религий там вообще не упоминаются.
Неужели Вы отождествляете такое ограничение темы с отрицанием того,
что осталось вне ее? Та моя работа - хороший пример строгого
ограничения специфического вклада, который психоаналитический метод
рассмотрения может внести в разрешение религиозной проблемы. Если
теперь я пытаюсь включить в круг рассмотрения что-то другое, менее
глубоко запрятанное, то Вы не должны обвинять меня в противоречии,
как раньше - в односторонности. Но, естественно, я обязан показать
связи между ранее сказанным и излагаемым теперь, между более
глубокой и очевидной мотивировками, отцовским комплексом и
беспомощностью человека, испытывающего потребность в защите.
Эти связи нетрудно отыскать. Ведь беспомощность ребенка имеет
продолжение в беспомощности взрослого. Как и следовало ожидать,
психоаналитическая мотивировка формирования религии дополняет его
очевидную мотивировку разбором детской психики. Перенесемся в
душевную жизнь маленького ребенка. Помните ли Вы, что говорит
психоанализ о выборе объекта в соответствии с типом зависимости?
Либидо10 идет путями нарциссической потребности и привязывается к
объектам, обеспечивающим ее удовлетворение. Так, мать, утоляющая
голод ребенка, становится первым объектом его любви и, конечно,
первым заслоном против всех туманных, грозящих из внешнего мира
опасностей, мы бы сказали, первым страхоубежищем.
В этой функции мать скоро вытесняется более силь ным отцом, за
которым функция защиты с тех пор закрепляется на весь период
детства. Отношениям к отцу, однако, присуща своеобразная
амбивалентность. Он сам представляет собой угрозу, возможно, ввиду
характера своих отношений с матерью. Так что отца не в меньшей мере
боятся, чем тянутся к нему и восхищаются им. Приметы этой
амбивалентности отношения к отцу глубоко запечатлены во всех
религиях, это и показано в "Тотеме и табу". Когда взрослеющий
человек замечает, что ему суждено навсегда остаться ребенком, что он
никогда не перестанет нуждаться в защите от мощных чуждых сил, он
наделяет эти последние чертами отцовского образа, создает себе
богов, которых боится, которых пытается склонить на свою сторону и
которым тем не менее вручает себя как защитникам. Таким образом,
мотив тоски по отцу идентичен потребности в защите от последствии
человеческой немощи; способ, каким ребенок преодолевал свою детскую
беспомощность, наделяет характернымичертами реакцию взрослого на
свою, поневоле признаваемую им, беспомощность, а такой реакцией и
является формирование религии. Но в наши намерения не входит
дальнейшее исследование развития идеи божества; мы имеем здесь дело
с готовым арсеналом религиозных представлений, который культура
вручает индивиду.
V
Не будем упускать нить нашего исследования. Так каково же
психологическое значение религиозных представлений, как мы можем их
квалифицировать? На такой вопрос трудно ответить сразу. После
отклонения различных формулировок мы остановимся на одной:
религиозные представления суть тезисы, высказывания о фактах и
обстоятельствах внешней (или внутренней) реальности, сообщающие
нечто такое, чего мы сами не обнаруживаем и что требует веры.
Поскольку они информируют нас о самом важном и интересном в нашей
жизни, они ценятся особенно высоко. Кто ничего о них не знает, тот
крайне невежествен; кто их усвоил, тот вправе считать себя очень
обогатившимся.
Существует, естественно, масса подобных тезисов о разнообразнейших
вещах в нашем мире. Ими полон каждый школьный урок. Возьмем на выбор
географию. Мы слышим тут: город Констанц расположен на Боденском
озере. В одной студенческой песне рекомендуется:
Konstanz liegt am Bodensee, Wer's nicht glaubt, geh' hin und seh'*.
Мне там случайно довелось бывать, и я могу подтвердить: этот
красивый город расположен на берегу широкого
-----------------------------
* Город Констанц расположен на Боденском озере; кто не верит,
поезжан туда и посмотри (нем.).
---------------------------
водоема, который все окрестные жители называют Боденским озером. Так
что теперь я совершенно убежден в правильности данного утверждения
географической науки. Вспоминаю тут о другом, очень странном
переживании. Я был уже взрослым человеком, когда впервые стоял на
холме афинского Акрополя среди развалин храма, откуда открывался вид
на голубое море. К моей радости примешивалось чувство изумления,
подсказавшее мне и свое истолкование: значит, все действительно так,
как мы учили в школе! Какой же мелководной и бессильной должна быть
моя тогдашняя вера в реальную истинность услышанного, если сегодня я
могу так изумляться! Но не хочу слишком подчеркивать значение того
переживания; мыслимо еще и другое объяснение моего изумления, тогда
не пришедшее мне в голову, имеющее всецело субъективную природу и
связанное с особенностью места.
Все подобные тезисы, таким образом, требуют веры в свое содержание,
но допускают и обоснование своей правоты. Они предлагаются нам как
сокращенный результат более или менее длительного мыслительного
процесса, опирающегося на наблюдение, а также на умозаключение;
тому, кто намерен самостоятельно проделать весь процесс заново,
вместо того чтобы принимать его готовый итог, указывается
необходимый образ действий. Притом всегда уточняется, откуда взято
знание, обнаро-дуемое тезисом, кроме случаев, когда оно само собой
разумеется, как в утверждениях географии. Например, Земля имеет
форму шара; в доказательство этого приводится эксперимент с
маятником Фуко", поведение линии горизонта, возможность проплыть
вокруг Земли. Поскольку, как понимают все заинтересованные лица,
нецелесообразно посылать каждого школьника в путешествие вокруг
земного шара, мы довольствуемся принятием школьной премудрости "на
веру", однако знаем, что путь к тому, чтобы во всем удостовериться
лично, остается открытым.
Попробуем подойти с той же меркой к религиозным учениям. Если мы
поднимем вопрос, на что опирается их требование верить в них, то
получим три ответа, на удивление плохо между собой согласующиеся.
Во-первых, они заслуживают веры, потому что уже наши предки им
верили; во-вторых, мы обладаем свидетельствами, дошедшими до нас от
той самой древности; а в-третьих, поднимать вопросы о
доказательности догматов веры вообще запрещено. Подобные
поползновения раньше стро-жайше карались, да и сегодня общество с
недоброжелательством встречает попытки их возобновления.
Этот третий пункт должен пробудить в нас сильнейшие сомнения.
Подобный запрет может, надо сказать, иметь только ту единственную
мотивировку, что общество очень хорошо понимает беспочвенность
притязаний, выдвигаемых его религиозными учениями. Иначе оно,
несомненно, с великой охотой предоставляло бы всем, кто желает,
самостоятельно выработать в себе убежденность и весь необходимый для
этого материал. К анализу двух других аргументов мы подходим поэтому
с настороженным недоверием. Мы должны верить потому, что верили наши
предки. Но наши праотцы были гораздо более невежественны, чем мы,
они верили в такие вещи, которые мы сегодня никак не в состоянии
допустить. Закрадывается подозрение, что религиозные учения тоже,
пожалуй, относятся к такого рода вещам. Свидетельства, дошедшие до
нас в составе этих учений, зафиксированы в книгах, в свою очередь,
несущих на себе все черты ненадежности. Они полны противоречий,
подвергались редакциям, фальсифицировались; когда в них сообщается о
фактах, то самим этим сообщениям подтверждения нет. Мало помогает
делу, когда источником их буквальных выражений или их содержания
объявляется божественное откровение, потому что подобное утверждение
само является уже частью тех самых учений, чья достоверность
подлежит проверке, а ведь ни одно утверждение не может доказать само
себя.
Так мы приходим к поразительному выводу, что как раз те сообщения
нашей культуры, которые могли бы иметь величайшее значение для нас,
которые призваны прояснить нам загадку мира и примирить нас со
страданиями жизни, что как раз они-то имеют самое слабое
подтверждение. А ведь даже такой для нас безразличный факт, как,
например, то, что киты рождают детенышей, а не откладывают яйца, мы
никогда не решились бы принять просто на веру, если бы он не был
подкреплен более весомыми свидетельствами.
Такая ситуация сама по себе является очень любопытной
психологической проблемой. И не следует думать, будто
вышеприведенные замечания относительно недоказуемости религиозных
учений содержат нечто новое. Это ощущалось во все эпохи, несомненно
также и нашими предками, оставившими после себя такое наследие.
Вероятно, многие из них питали те же сомнения, что и мы, только над
ними тяготел слишком большой гнет, чтобы они отважились их
высказать. И с тех пор несчетные множества людей терзались
одинаковыми сомнениями, которые они старались подавить, потому что
считали веру своим долгом; многие блестящие умы надломились в этом
конфликте, многие характеры стали ущербными из-за компромиссов,
путем которых они искали выход из положения.
Если все доказательства, приводимые в пользу достоверности
религиозных догматов, идут из прошлого, то напрашивается мысль
посмотреть, не может ли предоставить такие доказательства также и
современность, о которой мы вправе быть лучшего мнения, чем о
старине. Если бы удалось спасти от сомнений хотя бы один фрагмент
религиозной системы, то и все целое чрезвычайно выиграло бы в
достоверности. Чем-то в этом роде занимаются спириты, которые
уверены в продолжении за гробом жизни индивидуальной души и хотят
недвусмысленно доказать нам это отдельно взятое положение
религиозного учения. Им, к сожалению, не удается опровергнуть ту
гипотезу, что явления и высказывания вызываемых ими духов - лишь
продукт их собственной психической деятельности. Они приводили слова
духов величайших людей, известнейших мыслителей, но все добытые от
них высказывания и сообщения были настолько тупыми, столь
неутешительными в своей пустоте, что из всего этого с полной
достоверностью можно вывести только заключение об умении духов
приспосабливаться к кругу людей, которые их вызывают.
Следует упомянуть еще о двух попытках, которые производят
впечатление судорожных усилий уйти от проблемы. Одна, насильственной
природы, стара, другая изощренна и современна. Первая - это "Credo,
quia absurdum" - "Верую, ибо абсурдно" отцов церкви. Сие должно
означать, что религиозные учения не подчиняются требованиям разума,
стоят над разумом. Их истину надо чувствовать нутром, понимать их
нет надобности. Однако такое credo интересно лишь как исповедь, в
качестве предписания оно обязательной силы не имеет. Неужели я
обязан верить любому абсурдному утверждению? А если не любому, то
почему именно этому? У разума нет вышестоящей инстанции. Если
истинность религиозных учений зависит от внутреннего переживания,
свидетельствующего об этой истинности, то что делать с множеством
людей, у кого столь редкостного переживания нет? Можно требовать от
всех, чтобы они пользовались имеющимся у них даром разума, но нельзя
выводить общеобязательный долг из побудительной причины, имеющей
силу лишь для ничтожного меньшинства. Если кто-то один после глубоко
охватившего его состояния экстаза приобрел непоколебимое убеждение в
реальной истине религиозных учений, то что это значит для остальных?
Вторая попытка - из области философии "как если бы". Утверждается,
что в нашей мыслительной деятельности нет недостатка в таких
допущениях, беспочвенность и даже абсурдность которых вполне нами
сознается. Их называют фикциями, но по целому ряду практических
мотивов нам следует вести себя так, "как если бы" мы верили в эти
фикции. Так нам якобы следует себя вести и в отношении религиозных
учений ввиду их уникальной важности для поддержания человеческого
общества*. Эта аргументация недалеко ушла от credo, quia absurdum.
Мне опять же кажется, что принцип "как если бы" может быть выдвинут
только философом. Человек, чье мышление не подвергалось воздействию
философского искусства, никогда не сможет принять этого принципа;
для него с признанием абсурдности, противности разуму весь вопрос
закрывается. Его не склонишь к тому, чтобы, как раз когда дело
касается его важнейших интересов, он отказался от достоверности,
которой он требует в своей обычной деятельности. Вспоминаю одного из
моих детей, который очень рано начал выделяться особым пристрастием
к объективности. Когда детям рассказывали сказку, которую они
завороженно слушали, он подошел и спросил:
"Это правдивая история?" Получив отрицательный ответ, он удалился с
пренебрежительной миной. Следует надеяться, что скоро люди будут
вести себя по отношению к религиозным сказкам подобным же образом,
вопреки
------------------------------
* Надеюсь, что не окажусь несправедливым, если припишу людям,
философствующим по принципу "как если бы", воззрение, которое не
чуждо и другим мыслителям. Ср. Файхингер'3, "Философия ,,как если
бы"": "Мы относим к области фикции не только нейтральные,
теоретические операции, но и понятийные построения, измышленные
благороднейшими людьми, приковывающие к себе сердца более
благородной части человечества, которое не позволит лишить себя их.
Не сделаем этого, конечно, и мы - позволим всему этому существовать
в качестве практической фикции, в качестве же теоретической истины
это отомрет".
----------------------------
ходатайству принципа "как если бы".
Но сейчас еще они действуют совсем другими способами, и в прошедшие
времена религиозные представления, несмотря на свою бесспорно
недостаточную подкреплен-ность, оказывали сильнейшее влияние на
человечество. Это очередная психологическая проблема. Надо спросить,
в чем состоит внутренняя сила этих учений, какому обстоятельству
обязаны они своей независимой от санкции разума действенностью?
VI
Мне кажется, ответ на оба эти вопроса у нас уже в достаточной мере
подготовлен. Мы получим его, обратив внимание на психический генезис
религиозных представлений. Выдавая себя за знание, они не являются
подытоживанием опыта или конечным результатом мысли, это иллюзии,
реализации самых древних, самых сильных, самых настойчивых желаний
человечества; тайна их силы кроется в силе этих желаний. Мы уже
знаем, что пугающее ощущение детской беспомощности пробудило
потребность в защите - любящей защите,- и эту потребность помог
удовлетворить отец; сознание, что та же беспомощность продолжается в
течение всей жизни, вызывает веру в существование какого-то, теперь
уже более могущественного отца. Добрая власть божественного
провидения смягчает страх перед жизненными опасностями,
постулирование нравственного миропорядка обеспечивает торжество
справедливости, чьи требования так часто остаются внутри
человеческой культуры неисполненными, продолжение земного
существования в будущей жизни предлагает пространственные и
временные рамки, внутри которых надо ожидать исполнения этих
желаний. Исходя из предпосылок этой системы, вырабатываются ответы
на загадочные для человеческой любознательности вопросы, например, о
возникновении мира и об отношении между телом и душой; все вместе
сулит гигантское облегчение для индивидуальной психики: никогда до
конца не преодоленные конфликты детского возраста, коренящиеся в
отцовском комплексе, снимаются с нее и получают свое разрешение в
принимаемом всеми смысле.
Когда я говорю, что все это иллюзии, то должен уточнить значение
употребленного слова. Иллюзия не то же самое, что заблуждение, она
даже необязательно совпадает с заблуждением. Мнение Аристотеля, что
насекомые возникают из нечистот, еще и сегодня разделяемое
невежественным народом, было заблуждением, как и мнение старых
поколении врачей, будто tabes dorsalis, сухотка спинного мозга, есть
следствие половых излишеств. Было бы неправильно называть эти
заблуждения иллюзиями. Наоборот, мнение Колумба, будто он открыл
новый морской путь в Индию, было иллюзией. Участие его желания в
этом заблуждении очень заметно. Иллюзией можно назвать утверждение
некоторых националистов, что индоевропейцы - единственная
культуроспособная человеческая раса; или убеждение, разрушенное лишь
психоанализом, будто ребенок есть существо, лишенное сексуальности.
Характерной чертой иллюзии является ее происхождение из
человеческого желания, она близка в этом аспекте к бредовым идеям в
психиатрии, хотя отличается и от них, не говоря уж о большей
структурной сложности бредовой идеи. В бредовой идее мы выделяем как
существенную черту противоречие реальности, иллюзия же необязательно
должна быть ложной, т. е. нереализуемой или противоречащей
реальности. Девица из мещанской семьи может, например, жить
иллюзией, что придет принц и увезет ее с собой. Это возможно, случаи
подобного рода бывали. Что придет мессия и учредит золотой век,
намного менее вероятно. В зависимости от своей личной позиции
классификатор отнесет эту веру или к иллюзиям, или к аналогам
бредовой идеи. Примеры иллюзий, оправданных действительностью,
вообще говоря, перечислить не так-то просто. Но иллюзия алхимиков,
что все металлы можно превратить в золото, относится, по-видимому, к
этому роду. Желание иметь много золота, как можно больше золота,
очень ослаблено нашим сегодняшним пониманием предпосылок обогащения,
зато химия уже не считает превращение металлов в золото невозможным.
Итак, мы называем веру иллюзией, когда к ее мотивировке примешано
исполнение желания, и отвлекаемся при этом от ее отношения к
действительности, точно так же как и сама иллюзия отказывается от
своего подтверждения.
Возвращаясь после этого уточнения к религиозным учениям, мы можем
опять же сказать: они все - иллюзии, доказательств им нет, никого
нельзя заставить считать их истинными, верить в них. Некоторые из
них настолько неправдоподобны, настолько противоречат всему нашему в
трудах добытому знанию о реальности мира, что мы вправе - с
необходимым учетом психологических различий - сравнить их с
бредовыми идеями. О соответствии большинства из них действительному
положению вещей мы не можем судить. Насколько они недоказуемы,
настолько же и неопровержимы. Мы знаем еще слишком мало для того,
чтобы сделать их предметом более близкого критического рассмотрения.
Загадки мира лишь медленно приоткрываются перед нашим исследованием,
наука на многие вопросы еще не в состоянии дать никакого ответа.
Научная работа остается для нас, однако, единственным путем,
способным вести к познанию реальности вне нас. Будет той же
иллюзией, если мы станем ожидатьчего-то от интуиции и погружения в
себя; таким путем мы не получим ничего, кроме с трудом поддающихся
интерпретации откровений относительно нашей собственной душевной
жизни; они никогда не дадут сведения о вопросах, ответ на которые
так легко дается религиозному учению. Заполнять лакуны собственными
измышлениями и по личному произволу объявлять те или иные части
религиозной системы более или менее приемлемыми было бы кощунством.
Слишком уж значительны эти вопросы, хотелось бы даже сказать:
слишком святы.
Здесь кто-нибудь сочтет нужным возразить: так если даже закоренелый
скептик признает, что утверждения религии не могут быть опровергнуты
разумом, то почему я тогда не должен им верить, когда на их стороне
так многое: традиция, согласное мнение общества и вся утешительность
их содержания? В самом деле, почему бы и нет? Как никого нельзя
принуждать к вере, так же нельзя принуждать и к безверию. Но пусть
человек не обманывается в приятном самообольщении, будто в опоре на
такие доводы его мысль идет правильным путем. Если вердикт "негодная
отговорка" был когда-либо уместен, так это здесь. Незнание есть
незнание; никакого права верить во что бы то ни было из него не
вытекает. Ни один разумный человек не станет в других вещах
поступать так легкомысленно и довольствоваться столь жалким
обоснованием своих суждений, своей позиции, он себе это позволяет
только в самых высоких и святых вещах. В действительности он просто
силится обмануть себя и других, будто еще прочно держится религии,
хотя давно уже оторвался от нее. Когда дело идет о вопросах религии,
люди берут на себя грех изворотливой неискренности и
интеллектуальной некорректности. Философы начинают непомерно
расширять значения слов, пока в них почти ничего не остается от
первоначального смысла. Какую-то размытую абстракцию, созданную ими
самими, они называют "богом" и тем самым выступают перед всем миром
деистами, верующими в бога, могут хвалиться, что познали более
высокое, более чистое понятие бога, хотя их бог есть скорее пустая
тень, а вовсе не могущественная личность, о которой учит религия.
Критики настаивают на том, чтобы считать "глубоко религиозным"
человека, исповедующего чувство человеческого ничтожества и бессилия
перед мировым целым, хотя основную суть религиозности составляет не
это чувство, а лишь следующий шаг, реакция на него, ищущая помощи
против этого чувства. Кто не делает этого шага, кто смиренно
довольствуется мизерной ролью человека в громадном мире, тот скорее
нерелигиозен в самом прямом смысле слова.
В план нашего исследования не входит оценка истинности религиозных
учений. Нам достаточно того, что по своей психологической природе
они оказались иллюзиями. Но нет надобности скрывать, что выявление
этого очень сильно сказывается и на нашем отношении к вопросу,
который многим не может не казаться самым важным. Мы более или менее
знаем, в какие времена были созданы религиозные учения и какими
людьми. Когда мы к тому же еще узнаем, какие тут действовали мотивы,
то наша позиция в отношении религиозной проблемы заметно смещается.
Мы говоримсебе, что было бы прекрасно, если бы существовал бог -
создатель мира и благое провидение, нравственный мировой порядок и
загробная жизнь, но как же все-таки поразительно, что все так именно
и обстоит, как нам хотелось бы пожелать. И что еще удивительнее,
нашим бедным, невежественным, угнетенным предкам как-то вот
посчастливилось решить все эти труднейшие мировые загадки.
VII
Коль скоро мы опознали в религиозных учениях иллюзии, то сразу же
встает дальнейший вопрос, не аналогична ли природа остального
достояния культуры, на которое мы смотрим снизу вверх и которому
позволяем править нашей жизнью. Не следует ли называть иллюзиями
также и предпосылки, на которых построены наши государственные
институты, не следует ли считать, что отношения между полами в нашей
культуре омрачены эротической иллюзией, причем, возможно, не одной?
Раз уж мы дали ход своему недоверию, то не оробеем и перед вопросом,
имеет ли какое-то более надежное обоснование наша убежденность, что
применение наблюдения и мышления в научной работе позволяет
продвинуться вперед в познании внешней реальности. Ничто не вправе
удерживать нас от того, чтобы направить луч наблюдения на наше
собственное существо или применить мысль в целях критики самой же
себя. Здесь открывается возможность целого ряда исследований, исход
которых должен был бы стать решающим для выработки "мировоззрения".
Больше того, мы чувствуем, что подобное усилие не пропадет даром и
что оно по крайней мере отчасти оправдает наши подозрения. Но столь
обширная задача не под силу автору, он поневоле вынужден сузить
фронт своей работы до прослеживания одной-единственной из этих
иллюзий, а именно религиозной.
Громкий голос нашего противника велит нам остановиться. Нас
призывают к ответу за наше запретное деяние. Нам говорят:
"Археологические интересы сами по себе вполне похвальны, но раскопки
не производятся там, где в ходе- их подрываются жилища живых людей,
так что они могут рухнуть и похоронить людей под своими обломками.
Религиозные учения не такой предмет, над которым можно умничать, как
над любым другим. Наша культура на них построена, поддержание
человеческого общества имеет своей предпосылкой веру преобладающего
числа людей в истинность этих учений. Если людей научат, что не
существует всемогущего и всеправедного бога, не существует
божественного миропорядка и будущей жизни, то они почувствуют себя
избавленными от всякой обязанности подчиняться предписаниям
культуры. Каждый станет необузданно, безбоязненно следовать своим
асоциальным, эгоистическим влечениям, насильничать, снова начнется
тот хаос, который мы сдерживали многотысячелетней работой культуры.
Даже если бы было известно и доказано, что религия не располагает
истиной, нужно было бы молчать об этом и вести себя так, как требует
философия "как если бы". В интересах всеобщего блага! Не говоря уже
об опасности предприятия, в нем есть бесцельная жестокость.
Бесчисленные множества людей находят в учениях религии свое
единственное утешение, лишь благодаря их помощи способны перенести
тяготы жизни. Вы хотите отнять у них эту опору, не дав им ничего
лучшего взамен. Общепризнано, что наука сегодня мало что дает, но
даже если бы она шагнула намного дальше в своем прогрессе, она бы не
удовлетворила людей. У человека есть еще и другие императивные
потребности, на которые не в силах дать ответ холодная наука, и
очень странно, прямо-таки верх непоследовательности, когда психолог,
всегда подчеркивавший, как далеко на второй план отступает в жизни
человека разум по сравнению с жизнью влечений, теперь пытается
отобрать у человека драгоценный способ удовлетворения желаний и
компенсировать его интеллектуальной пищей".
Сколько обвинений сразу! Но я достаточно подготовлен, чтобы
опровергнуть их все, а кроме того, я буду утверждать, что для
культуры будет большей опасностью, если она сохранит свое нынешнее
отношение к религии, чем если она откажется от него. Не знаю только,
с чего начать свое возражение.
Может быть, с уверения, что сам я считаю свое предприятие совершенно
безобидным и неопасным. Моя слишком высокая оценка интеллекта на
этот раз не на моей стороне. Если люди таковы, какими их описывают
мои противники,- и я не собираюсь тут с ними спорить, то нет никакой
опасности, что какой-нибудь благочестивый верующий, переубежденный
моими соображениями, позволит отнять у себя свою веру. Кроме того, я
не сказал ничего такого, чего не говорили бы до меня намного полнее,
сильнее и убедительнее другие, лучшие люди. Имена этих людей
известны; я не стану их здесь приводить, чтобы не сложилось
впечатления, будто я хочу поставить себя в один ряд с ними. Я всего
лишь - и это единственная новинка в моем изложении - добавил к
критике моих великих предшественников кое-какое психологическое
обоснование. Вряд ли можно ожидать, что именно эта добавка
произведет воздействие, в котором тем, выступившим раньше меня, было
отказано. Конечно, меня могут теперь спросить, зачем писать такие
вещи, когда уверен в их безрезультатности. Но к этому мы вернемся
позднее.
Единственный, кому моя публикация может причинить вред, это я сам.
Мне придется услышать самые нелюбезные упреки по поводу моей
поверхностности, ограниченности, недостатка благородного идеализма и
непонимания высших интересов человечества. Но, с одной стороны, эти
выговоры для меня не новость, а с другой, если кто-то уже в молодые
годы не захотел зависеть от расположения или нерасположения своих
современников, то что его может задеть в старости, когда он уверен в
скором избавлении от всякой их милости и немилости? В прежние века
было иначе, тогда подобными высказываниями человек заслуживал верное
сокращение своего земного существования и ему быстро предоставляли
удобный случай сделать собственные заключения о загробной жизни. Но,
повторяю, те времена прошли, и сегодня подобная писанина даже для
автора неопасна. В самом крайнем случае его книгу будетзапрещено
переводить или распространять в той или иной стране. Естественно,
как раз в такой стране, которая чувствует себя уверенной в высоком
уровне своей культуры. Но если человек вообще проповедует отречение
от желаний и преданность судьбе, то он уж как-нибудь сумеет
перенести и этот урон.
Передо мной встал, далее, вопрос, не нанесет ли все-таки публикация
этого моего сочинения какого-то ущерба. Ущерба не той или иной
личности, а делу, делу психоанализа. Невозможно отрицать, что он мое
создание. Он всегда вызывал к себе массу недоверия и
недоброжелательства; если я выступлю теперь со столь непопулярными
высказываниями, то люди поспешат перенести свою неприязнь с моей
личности на психоанализ. Теперь ясно, скажут они, куда ведет этот
психоанализ, маска упала: к отвержению бога и нравственного идеала,
как мы всегда уже и догадывались. Чтобы помешать нам обнаружить это,
перед нами притворялись, будто психоанализ не имеет мировоззрения и
не может сформировать таковое.
Этот крик будет мне действительно неприятен из-за многих моих
сотрудников, среди которых далеко не все разделяют мое отношение к
религиозным проблемам. Однако психоанализ пережил уже много бурь,
надлежит подвергнуть его еще и этой новой. По существу, психоанализ
есть исследовательский метод, беспристрастный инструмент, скажем,
наподобие исчисления бесконечно малых. Если с помощью последнего
какому-нибудь физику случится установить, что Земля погибнет через
какое-то определенное время, то надо будет сначала еще подумать,
прежде чем приписывать деструктивные тенденции самому по себе
исчислению и потому запрещать его. Все сказанное мною здесь об
истинности религий психоанализу не требовалось, и задолго до его
зарождения было сказано другими. Если применение психоаналитических
методов позволяет получить новые доводы не в пользу истинности
содержания религиозных веровании, то тем хуже для религии, но
защитники религии будут с тем же правом пользоваться психоанализом,
чтобы вполне отдать должное эффективной значимости религиозных
учении.
Итак, продолжим нашу защиту. Религия несомненно оказала человеческой
культуре великую услугу, сделала для усмирения асоциальных влечений
много, но недостаточно. На протяжении многих тысячелетий она правила
человеческим обществом; у нее было время показать, на что она
способна. Если бы ей удалось облагодетельствовать, утешить,
примирить с жизнью, сделать носителями культуры большинство людей,
то никому не пришло бы в голову стремиться к изменению существующих
обсчоятельств. Что мы видим вместо этого? Что пугающе большое число
людей недовольно культурой и несчастно внутри нее, ощущает ее как
ярмо, которое надо стряхнуть с себя; что недовольные либо кладут все
силы на изменение этой культуры, либо заходят в своей вражде к
культуре до полного нежелания слышать что бы то ни было о культуре и
ограничении влечений. Нам возразят здесь, что сложившаяся ситуация
имеет причиной как раз утрату религией части своего влияния на
человеческие массы, а именно вследствие прискорбного воздействия
научного прогресса. Запомним это признание вместе с его
обоснованием, чтобы использовать его позднее для наших целей. Однако
упрек в адрес науки не имеет силы.
Сомнительно, чтобы люди в эпоху неограниченного господства
религиозных учений были в общем и целом счастливее, чем сегодня;
нравственнее они явно не были. Им всегда как-то удавалось
экстериоризировать религиозные предписания и тем самым расстроить их
замысел. Священники, обязанные наблюдать за религиозным послушанием,
шли в этом людям навстречу. Действие божественного правосудия
неизбежно пресекалось божьей благостью: люди грешили, потом
приносили жертвы или каялись, после чего были готовы грешить снова.
Русская душа отважилась сделать вывод, что грех - необходимая
ступенька к наслаждению всем блаженством божественной милости, т. е.
в принципе богоугодное дело. Совершенно очевидно, что священники
могли поддерживать в массах религиозную покорность только ценой
больших уступок человеческой природе с ее влечениями.
На том и порешили: один бог силен и благ, человек же слаб и грешен.
Безнравственность во все времена находила в религии не меньшую
опору, чем нравственность. Если религия не может продемонстрировать
ничего лучшего в своих усилиях дать человечеству счастье, культурно
объединить его и нравственно обуздать, то неизбежно встает вопрос,
не переоцениваем ли мы ее необходимость для человечества и мудро ли
мы поступаем, основываясь на ней в своих культурных запросах.
Задумаемся над недвусмысленной современной ситуацией. Мы уже
выслушали признание, что религия не имеет того же влияния на людей,
как раньше (речь идет здесь о европейской христианской культуре).
Дело не в том, что ее обещания стали менее заманчивыми, а в том, что
в глазах людей они уже не кажутся заслуживающими прежнего доверия.
Согласимся, что причина этой перемены - упрочение духа научности в
верхних слоях человеческого общества (есть, возможно, и другие
причины). Критика подточила доказательную силу религиозных
документов, естествознание выявило содержащиеся в них заблуждения,
сравнительные исследования обратили внимание на фатальную
аналогичность принятых у нас религиозных представлений и духовной
продукции примитивных народов и эпох.
Научный дух вырабатывает определенный род отношений к вещам нашего
мира; перед явлениями религии он на некоторое время останавливается,
колеблется, наконец переступает и здесь через порог. Этот процесс
нельзя прекратить, чем больше людей приобщается к сокровищам знания,
тем шире распространяется отход от религиозной веры, сперва только
от ее устаревших, шокирующих форм, а потом и от ее основополагающих
предпосылок. Американцы, устроившие обезьяний процесс в Дейтоне,
одни среди всех показали себя последовательными. Везде в других
местах неизбежный переход совершается в атмосфере половинчатости и
неискренности.
От образованных и от людей духовного труда для культуры нет большой
угрозы. Замещение религиозных мотивов культурного поведения другими,
мирскими прошло бы у них без сучка и задоринки, а кроме того, они
большей частью сами носители культуры. Иначе обстоит дело с огромной
массой необразованных, угнетенных, которые имеют все основания быть
врагами культуры. Пока они не знают, что в бога больше не верят, все
хорошо.
Но они это непременно узнают, даже если это мое сочинение не будет
опубликовано И они готовы принять результаты научной мысли,
оставаясь незатронутыми тем изменением, которое производится в
человеке научной мыслью. Нет ли опасности, что враждебность этих
масс к культуре обрушится на слабый пункт, который они обнаружат в
своей строгой властительнице? Если я не смею убивать своего ближнего
только потому, что господь бог это запретил и тяжко покарает за
преступление в этой или другой жизни, но мне становится известно,
что никакого господа Бога не существует, что его наказания нечего
бояться, то я, разумеется, убью ближнего безрассуждений, и удержать
меня от этого сумеет только земная власть. Итак, либо строжайшая
опека над этими опасными массами, тщательнейшее исключение всякой
возможности их духовного развития, либо основательная ревизия
отношений между культурой и религией.
VIII
Следовало бы считать, что на пути осуществления этой последней
рекомендации не стоит никаких особенных трудностей. Верно то, что в
таком случае придется от чего то отказаться, но приобретений взамен
будет, возможно, больше, и мы избежим большой опасности. Но люди
отшатываются в страхе, словно культура подверг нется тогда какой-то
еще большей опасности. Когда святой Бонифаций Кредитонский срубил
дерево, почитавшееся саксами как священное, стоявшие вокруг ожидали
какого-то страшного события в результате такого кощунства. Ничего не
случилось, и саксы приняли крещение.
Когда культура выставила требование не убивать соседа, которого ты
ненавидишь, который стоит на твоем пути и имуществу которого ты
завидуешь, то это было сделано явно в интересах человеческого
общежития, на иных условиях невозможного. В самом деле, убийца
навлек бы на себя месть близких убитого и глухую зависть остальных,
ощущающих не менее сильную внутреннюю наклонность к подобному
насильственному деянию. Он поэтому недолго бы наслаждался своей
местью или награбленным добром, имея все шансы самому быть убитым.
Даже если бы незаурядная сила и осторожность оградили его от
одиночных противников, он неизбежно потерпел бы поражение от союза
слабейших. Если бы такой союз не сформировался, убийство
продолжалось бы без конца, и в конце концов люди взаимно истребили
бы друг друга. Между отдельными индивидами царили бы такие же
отношения, какие на Корсике до сих пор еще существуют между семьями,
а в остальном мире сохраняются только между странами. Одинаковая для
всех небезопасность жизни и сплачивает людей в общество, которое
запрещает убийство отдельному индивиду и удерживает за собой право
совместного убийства всякого, кто переступит через запрет. Так со
временем возникают юстиция и система наказаний.
Мы, однако, не разделяем этого рационального обоснования запрета на
убийство, но утверждаем, что запрет исходит от бога. Мы беремся,
таким образом, угадывать его намерения и выясняем, что он тоже не
хочет человеческого взаимоистребления. Поступая таким образом, мы
обставляем культурный запрет совершенно особенной торжественностью,
однако рискуем при этом поставить его исполнение в зависимость от
веры в бога. Если мы возьмем назад этот свой шаг, перестанем
приписывать нашу волю богу и удовольствуемся чисто социальным
обоснованием правосудия, то мы, правда, расстанемся с божественным
возвеличением нашего культурного запрета, но зато выведем его из под
угрозы. Мы приобретем, однако, и что-то другое. Вследствие какой-то
диффузии, или заразительного действия, характер святости,
неприкосновенности, можно даже сказать, потусторонности с немногих
важных запретов распространился на все дру гие культурные
установления, законы и предписания. Этим последним, однако, сияние
святости часто не к лицу; мало того, что они взаимно обесценивают
сами себя, поскольку отражают расходящиеся до противоположности
устремления разных эпох и регионов, они еще и выставляют на
обозрение все черты человеческого несовершенства. Среди них легко
распознать такие, которые могут быть лишь продуктом близорукой
робости, выражением честолюбивых интересов или следствием
произвольных предпосылок. Неизбежно сосредоточивающаяся на них
критика в нежелательной мере подрывает уважение и к другим, более
оправданным требованиям культуры. Поскольку будет рискованной
задачей разграничивать то, что повелел сам бог, и го, что восходит
скорее к авторитету какого-нибудь всесильного парламента или
высокого должностного лица, то всего лучше, пожалуй, вообще вывести
бога из игры и честно признать чисто человеческое происхождение всех
культурных установлении и предписании. Вместе с мнимой святостью эти
запреты и законы утратили бы и свою оцепенелую неизменность. Люди
смогли бы понять, что законы созданы не столько для их порабощения,
сколько для служения их интересам, стали бы относиться к законам
дружественнее, вместо их отмены ставили бы целью их улучшение. Это
был бы важный шаг вперед по пути, ведущему к примирению с гнетом
культуры.
Наша апология чисто рационального обоснования культурных
предписаний, т. е. выведения их из социальной необходимости,
внезапно наталкивается здесь на одно сомнение. Мы рассмотрели для
примера возникновение запрета на убийство. Но соответствует ли
нарисованная нами картина исторической истине? Мы боимся, что нет;
она кажется просто мыслительным конструктом. Мы изучали с помощью
психоанализа именно этот элемент истории человеческой культуры и,
опираясь на результаты своего труда, вынуждены признать, что в
действительности было иначе. Чисто рациональные мотивы даже у
современного человека мало что могут сделать против его страстных
влечений; насколько же более бессильными они должны были быть у
первобытного человека-зверя! Пожалуй, его потомки еще и сегодня без
смущения убивали бы друг друга, если бы одно из тех кровавых
злодеяний - убийство первобытного отца - не вызвало непреодолимой
аффективной реакции, имевшей важнейшие последствия. От нее
происходит запрет: не убивай, в тотемизме касавшийся лишь
заменителя20 отца, позднее распространенный на других, хотя еще и
сегодня недействительный в отношении всех без исключения.
Но тот праотец, как показали разыскания, которые мне здесь нет
надобности повторять, явился первообразом бога, моделью, послужившей
позднейшим поколениям для построения божественного образа. Стало
быть, религиозное представление верно, бог действительно участвовал
в создании того запрета, тут действовало его влияние, а не понимание
социальной необходимости. Тогда и приписывание человеческой воли
богу вполне оправданно, коль скоро люди знали, что сами
насильственно устранили отца, и в качестве реакции на свое
кощунственное преступление они положили впредь уважать его волю.
Религиозное учение, выходит, сообщает нам историческую истину,
конечно, известным образом преображенную и завуалированную; наше
рационалистическое изображение закрывает на нее глаза.
Мы начинаем замечать тут, что сокровищница религиозных представлений
содержит не только исполнения желаний, но и важные исторические
реминисценции. Это взаимодействие прошедшего и будущего - какою
уникальной мощью должно оно наделять религию! Впрочем, возможно,
аналогия поможет нам понять здесь еще и что-то другое. Нехорошо
пересаживать понятия далеко от той почвы, на которой они выросли,
однако мы должны сформулировать подмеченный нами параллелизм. О
человеческом ребенке нам известно, что он не может успешно проделать
путь своего культурного развития, если не пройдет через фазу
невроза, у одних более, у других менее отчетливую. Это происходит
оттого, что ребенок не может подавить рациональной работой духа
многочисленные позывы влечений, в будущем нереализуемых, но должен
обуздывать их актами вытеснения21, за которыми, как правило, стоит
мотив страха. В своем большинстве эти детские неврозы спонтанно
преодолеваются по мере роста, такова в особенности судьба детских
навязчивых неврозов. Расчисткой остальных петом приходится еще
заниматься психоанализу. Точно таким же образом следовало бы
предположить, что человечество как целое в своем многовековом
развитии впадает в состояния, аналогичные неврозам, причем по тем же
самым причинам, а именно потому, что в эпохи невежества и
интеллектуальной немощи оно добилось необходимого для человеческого
общежития отказа от влечений за счет чисто аффективных усилий.
Последствия происшедших в доисторическое время процессов, подобных
вытеснительным, потом еще долгое время преследуют культуру. Религию
в таком случае можно было бы считать общечеловеческим навязчивым
неврозом, который, подобно соответствующему детскому неврозу,
коренится в Эдиповом комплексе, в амбивалентном отношении к отцу. В
соответствии с этим пониманием можно было бы прогнозировать, что
отход от религии неизбежно совершится с фатальной неумолимостью
процесса роста, причем сейчас мы находимся как раз в середине этой
фазы развития.
Нам в своем поведении следовало бы тогда ориентироваться на образец
разумного воспитателя, который не противится предстоящему
новообразованию, а стремится способствовать ему и смягчить
насильственный характер его вторжения в жизнь. Существо религии
нашей аналогией, разумеется, не исчерпывается. Если, с одной
стороны, она несет с собой навязчивые ограничения, просто наподобие
индивидуального навязчивого невроза, то, с другой стороны, она
содержит в себе целую систему иллюзий, продиктованных желанием и
сопровождающихся отрицанием действительности, как мы это наблюдаем в
изолированном виде только при аменции, блаженной галлюцинаторной
спутанности мысли. Все это лишь сравнения, с помощью которых мы
пытаемся понять социальный феномен; индивидуальная патология не
представляет нам здесь никакой полноценной аналогии.
Неоднократно указывалось (мною и особенно Т. Рейком) на то, вплоть
до каких подробностей прослеживается сходство между религией и
навязчивым неврозом, сколь много своеобразных черт и исторических
перипетий религии можно понять на этом пути Со сказанным хорошо
согласуется и то, что благочестивый верующий в высокой степени
защищен от опасности известных невротических заболеваний: усвоение
универсального невроза снимает с него задачу выработки своего
персонального невроза Понимание исторической ценности известных
религиозных учений повышает наше уважение к ним, однако не
обесценивает нашу рекомендацию исключить религию при объяснении
мотивировок предписаний культуры. Наоборот. Эти исторические
пережитки помогли нам выработать концепцию религиозных догматов как
своего рода невротических реликтов, и теперь мы вправе сказать, что,
по-видимому, настало время, как при психоаналитическом лечении
невротиков, заменить результаты насильственного вытеснения плодами
разумной духовной работы. Можно предвидеть, но едва ли следует
жалеть, что при такой переработке дело не остановится на отказе от
торжественного освящения предписаний культуры, что всеобщая ревизия
этих последних будет для многих из них иметь последствием отмену.
Стоящая перед нами задача примирения людей с культурой будет на этом
пути в значительной мере решена Нам не следует скорбеть об отходе от
исторической истины в случае принятия рациональной мотивировки
культурных предписаний Истины, содержащиеся в религиозных учениях,
все равно настолько искажены и систематически перелицованы, что
масса людей не может признать в них правду. Это тот же самый случай,
как когда мы рассказываем ребенку, что новорожденных приносит аист.
Здесь мы тоже говорим истину в символическом облачении, ибо знаем,
что означает эта большая птица. Но ребенок этого не знает, он
улавливает только момент искажения, считает себя обманутым, и мы
знаем, как часто его недоверие к взрослым и его строптивость бывают
связаны как раз с таким его впечатлением Мы пришли к убеждению, что
лучше прекратить манипулирование символическими масками истины и не
отказывать ребенку в знании реальных обстоятельств, применительно к
ступени его интеллектуального развития
IX
"Вы допускаете противоречивые высказывания, плохо вяжущиеся друг с
другом. Сначала Вы уверяете, будто сочинение вроде Вашего совершенно
неопасно Никто-де не позволит подобным теориям лишить себя
религиозной веры. Поскольку, однако, как впоследствии выясняется, Вы
намерены все же потревожичь эту веру, то уместно спросить: зачем Вы,
собственно, публикуете свою работу? В другом же месте Вы, наоборот,
признаете, что грозит опасностью, даже большой опасностью, если
кто-то разведает, что в бога больше не верят. Раньше человек был
сговорчивым, а теперь отбрасывает в сторону послушание заветам
культуры. Вся Ваша аргументация, согласно которой религиозная
мотивировка культурных запретов чревата опасностью для культуры,
покоится на допущении, что верующего можно сделать неверующим; это
же полное противоречие".
"Другое противоречие - когда Вы, с одной стороны, соглашаетесь, что
не разум правит человеком, в нем берут верх его страсти и голоса его
влечений, а с другой, предлагаете заменить аффективные основы его
повиновения культуре рациональными. Понимай, как знаешь. По мне, ни
первое, ни второе не верно".
"Между прочим, неужели история Вас ничему не научила. Подобная
попытка заменить религию разумом однажды ведь уже предпринималась
официально и с большим размахом. Вы же помните о Французской
революции и о Робеспьере? Но тогда, значит, помните и о
недолговечности, и о жалком провале того эксперимента. Теперь он
повторяется в России, нам нет надобности особенно любопытствовать о
том, каким будет его исход. Не кажется ли Вам, что мы вправе считать
человека существом, неспособным обойтись без религии?"
"Вы сами сказали, что религия есть нечто большее, чем навязчивый
невроз. Но этой другой ее стороны Вы не коснулись. Вам достаточно
провести аналогию с неврозом. Вам надо избавить людей от невроза.
Что будет одновременно с этим утрачено. Вас не волнует".
Видимость противоречия возникла, наверное, оттого, что я слишком
поспешно говорил о сложных вещах. Кое-что мы можем наверстать. Я
продолжаю утверждать, что мое сочинение в одном отношении совершенно
безобидно. Ни один верующий не позволит этим или им подобным
аргументам поколебать себя в своей вере. Верующий хранит
определенную нежную привязанность к содержанию религии. Конечно,
существует несчетное множество других, которые не являются верующими
в том же самом смысле. Они повинуются предписаниям культуры, потому
что робеют перед угрозами религии, и они боятся ее, пока вынуждены
считать ее частью ограничивающей их реальности. Они-то и
распускаются, как только чувствуют себя вправе не признавать за
верой реального значения, но ведь и тут для них никакие аргументы не
резон. Они перестают бояться религии, когда замечают, что и другие
ее не боятся, и я уже сказал, что они узнают об упадке влияния
религии, даже если я не опубликую свое сочинение.
По-моему, однако, Вы придаете большее значение другому противоречию,
в котором меня упрекаете. Люди так мало доступны голосу разума, над
ними безраздельно властвуют их импульсивные желания. Зачем же лишать
их удовлетворения влечений, предлагая взамен выкладки разума?
Конечно, таковы люди, но спросите себя, действительно ли они должны
быть такими, понуждает ли их к тому их глубочайшая природа? Может ли
антропология дать краниометрический индекс народа, в котором
соблюдается обычай деформировать бандажами головки детей с самого
раннего возраста? Задумайтесь над тревожным контрастом между сияющим
умом здравого ребенка и слабоумием среднего уровня взрослого. Так ли
уж невероятно, что именно религиозное воспитание несет на себе
большую часть вины за это прогрессирующее помрачение? Мне кажется,
пришлось бы очень долго ожидать, пока не испытывающий нажима ребенок
сам начал бы строить идеи относительно бога и вещей, потусторонних
этому миру. Не исключено, что его идеи приняли бы то же направление,
по которому они пошли у его предков, но никто не ждет, пока он
разовьет их сам, ему преподносят религиозные учения в возрасте,
когда у него нет ни интереса к ним, ни способности осмыслить их
значимость. Замедление сексуального развития и опережение
религиозного влияния - это ведь два основных пункта в программе
сегодняшней педагогики, не правда ли? Потом, когда пробудится мысль
ребенка, религиозные учения в его сознании уже неприкосновенны.
Неужели Вам кажется, что для усиления мыслительной функции так уж
полезно, чтобы столь важная область оставалась закрытой для мысли
под угрозой адской кары? Если человек однажды уговорил себя без
критики принять все нелепицы, преподносимые ему религиозными
учениями, и даже не заметить противоречия между ними, то слабость
его ума уже не должна нас слишком удивлять. А между тем у нас нет
другого средства для овладения природой наших влечений, кроме нашего
разума. Как можно ожидать от лиц, стоящих под властью мыслительных
запретов, что они достигнут идеала душевной жизни, примата разума?
Вы знаете также, что женщинам в общем и целом приписывают так
называемое "физиологическое слабоумие", т. е. меньшую
интеллигентность, чем мужчине. Сам факт спорен, его истолкование
сомнительно, однако один аргумент в пользу вторичной,
благоприобретенной природы этого интеллектуального захирения
сводится к тому, что женщины пострадали под гнетом раннего запрета
направлять свою мысль на то, что их больше всего интересовало, т. е.
на вопросы половой жизни. Пока помимо заторма-живания мысли в
области сексуальных тем на человека в его молодые годы воздействует
не меньшее затормажи-вание в области религиозных и связанных с ними
правовых тем, мы, по сути дела, не можем сказать, каков он сам по
себе.
Однако умерю свой пыл и допущу возможность, что я тоже гоняюсь за
иллюзией. Может быть, влияние религиозного запрета на мысль не так
худо, как я предполагаю; может быть, окажется, что человеческая
природа останется такой же и тогда, когда прекратится
злоупотребление воспитанием для порабощения сознания религией. Я
этого не знаю, и Вы тоже не можете этого знать.
Не только великие вопросы нашей жизни предстают сегодня
неразрешимыми, но трудно справиться и с массой менее крупных
проблем. И все же Вы согласитесь со мной, что здесь у нас налицо
основание для надежды на будущее; что, возможно, нам еще предстоит
откопать клад, который обогатит культуру; что стоит потратить силы
на попытку нерелигиозного воспитания. Если она окажется безуспешной,
то я готов распрощаться с реформой и вернуться к более раннему,
чисто дескриптивному суждению: человек - малоинтеллигентное
существо, покорное своим импульсивным влечениям.
В одном пункте я безоговорочно согласен с Вами. Намерение
насильственно и одним ударом опрокинуть религию - несомненно,
абсурдное предприятие. Прежде всего потому, что оно бесперспективно.
Верующий не позволит отнять у себя свою веру ни доводами разума, ни
запретами. Было бы жестокостью, если бы в отношении кого-то такое
удалось. Кто десятилетиями принимал снотворное, тот, естественно, не
будет спать, если у него отнимут его таблетки. Что действие
религиозных утешений можно приравнять к действию наркотиков, красиво
иллюстрируется событиями в Америке. Там сейчас хотят отнять у людей
- явно под влиянием женщин, взявших верх, - все средства
возбуждения, опьянения и наслаждения и для компенсации досыта питают
их страхом божьим. И за исходом этого эксперимента тоже нет
надобности следить с особенно большим любопытством.
Я соответственно возражаю Вам, когда Вы приходите затем к выводу,
что человек в принципе не может обойтись без иллюзорного
религиозного утешения, что без него он якобы не вынес бы тягот
жизни, жестокой действительности. Да, но только человек, в которого
Вы с детства вливали сладкий - или кисло-сладкий - яд. А другой,
воспитанный в трезвости? Кто не страдает от невроза, тот, возможно,
не нуждается в наркотических средствах анестезировання. Конечно,
человек окажется тогда в трудной ситуации, он должен будет
признаться себе во всей своей беспомощности, в своей ничтожной
малости внутри мирового целого, раз он уже не центр творения, не
объект нежной заботы благого провидения. Он попадет в ситуацию
ребенка, покинувшего родительский дом, где было так тепло и уютно.
Но разве неверно, что инфантилизм подлежит преодолению? Человек не
может вечно оставаться ребенком, он должен в конце концов выйти в
люди, в "чуждый свет". Мы можем назвать это "воспитанием чувства
реальности", и должен ли я еще разъяснять Вам, что единственная цель
моего сочинения - указать на необходимость этого шага в будущее?
Вы опасаетесь, по-видимому, что человек не устоит в тяжелом
испытании? Что ж, будем все-таки надеяться. Знание того, что ты
предоставлен своим собственным силам, само по себе уже чего-то
стоит. Ты выучиваешься тогда их правильному использованию. Человек
все-таки не совершенно беспомощен, наука много чему научила его со
времен потопа, и она будет и впредь увеличивать свою мощь. И что
касается судьбы с ее роковой необходимостью, против которой нет
подспорья, то он научится с покорностью сносить ее. Что морочить ему
голову обещанием какой-то латифундии на Луне, доходов с которой
никому еще и никогда не приходилось видеть? Как честный
малоземельный крестьянин на этой земле он будет знай обрабатывать
свое поле, чтобы оно его кормило. Перестав ожидать чего-то от
загробного существования и сосредоточив все высвободившиеся силы на
земной жизни, он, пожалуй, добьется того, чтобы жизнь стала сносной
для всех и культура никого уже больше не угнетала. Тогда он без
колебаний сможет сказать вместе с одним из наших единоверцев:
Пусть ангелы да воробьи
Владеют небом дружно!
Х
"Что ж, звучит грандиозно. Человечество, которое отреклось от всех
иллюзий и благодаря этому сумело сносно устроиться на земле! Я,
однако, не могу разделить Ваших ожиданий. Не потому, что я
жестоковыйный реакционер, за которого Вы меня, наверное, принимаете.
Нет, из благоразумия. Мне кажется, мы теперь поменялись ролями: Вы
оказываетесь мечтателем, который дал себя увлечь иллюзиям, а я
представляю голос разума, осуществляю свое право на скепсис. Все эти
Ваши рацеи кажутся мне построенными на заблуждениях, которые я по
Вашему примеру вправе назвать иллюзиями, потому что в них достаточно
явственным образом дают о себе знать Ваши желания. Вы связываете
свои надежды с тем, что поколения, не испытавшие в раннем детстве
влияния религиозных учений, легко достигнут желанного примата
интеллекта над жизнью страстей. Это явная иллюзия; человеческая
природа здесь, в решающем пункте, вряд ли изменится. Если не
ошибаюсь - о других культурах известно так мало,- еще и сегодня есть
народы, вырастающие не под гнетом религиозной системы, а ведь они
ничуть не больше приблизились к Вашему идеалу, чем другие. Если Вам
угодно изгнать из нашей европейской культуры религию, то этого можно
досгичь только с помощью другой системы учений, которая с самого
начала переймет все психологические черты религии, тот же священный
характер, ту же косность, нетерпимость, тот же запрет на мысль в
целях самозащиты. Что-то в этом роде Вам придется допустить, чтобы
сохранить саму возможность воспитания как такового. Отказаться же от
системы воспитания Вы не сможете. Путь от грудного младенца до
культурного человека велик, слишком много маленьких человечков
заблудится на нем и не примется вовремя за свои жизненные задачи,
если им будет предоставлено развиваться самим, без водительства.
Науки ранних ступеней обучения будут неизбежно ограничивать свободу
их мысли в зрелые годы, точно так же, как это делает сегодня
религия, за что Вы ее упрекаете. Разве Вы не замечаете, что таков уж
неустранимый врожденный недостаток нашей, да и всякой, культуры,-
она принуждает живущего жизнью чувства неразумного ребенка сделать
выбор, который будет лишь позднее оправдан зрелым разумом взрослого.
Она и не может поступать иначе, потому что за несколько лет ребенок
должен вобрать в себя века развития человечества, и осилить
поставленную перед ним задачу он способен только за счет введения в
действие аффективных потенций. Вот, стало быть, каковы перспективы
Вашего ,,примата интеллекта"".
"Так что не удивляйтесь, если я выступаю за сохранение религиозной
системы знания в качестве основы воспитания и человеческого
общежития. Это практическая проблема, а не вопрос соответствия
истине вещей. Поскольку в интересах сохранения нашей культуры мы не
можем медлить с воспитанием индивида, дожидаясь, когда он станет
культурно зрелым,- со многими это вообще никогда не случится,
поскольку мы вынуждены внушить подрастающему человеку ту или иную
систему учений, призванную служить в качестве не подлежащей критике
предпосылки, то заведомо наиболее пригодной для такой цели мне
представляется религиозная система.
И, разумеется, именно из-за ее способности к исполнению желаний и к
утешению, в чем Вам угодно видеть признак ее иллюзорности. Учитывая
трудность знать что-либо о реальности, даже сомнительность того, что
нам вообще доступно знание о ней, давайте все-таки не будем упускать
из виду, что и человеческие потребности тоже составляют частицу
реальности, притом важную, такую, которая нас особенно близко
задевает".
"Другое преимущество религиозного учения я вижу в одной его
особенности, которая вас, похоже, больше всего шокирует. Оно
оставляет место для облагораживания и сублимации понятий, когда из
этих последних удаляется почти все, несущее следы примитивного и
инфантильного мышления. Остается система идей, уже не вступающих в
противоречие с наукой и не поддающихся опровержению с ее стороны.
Эти трансформации религиозного учения, осужденные Вами за
половинчатость и компромиссы, позволяют избежать разрыва между
необразованной массой и философствующим мыслителем, поддерживают
общность между ними, столь важную для сохранения культуры. Тогда
нечего бояться, что человек из народа узнает, что верхние слои
общества "уже не верят в Бога" Теперь я, по-моему, доказал, что все
Ваши усилия сводятся к попытке заменить испытанную и в аффективном
отношении ценную иллюзию другой, не прошедшей испытания и аффективно
нейтральной".
Вы никак не скажете, что я недоступен для Вашей критики Я знаю, как
трудно уберечься от иллюзий; возможно, надежды, в которых я
признался, тоже иллюзорны. Но на одном различии я настаиваю. Мои
иллюзии - не говоря уж о том, что за отказ разделить их не последует
никакой кары,- не так неисправимы, как религиозные, не имеют
маниакального характера. Если опыт покажет,- не мне, а другим после
меня, так же думающим,- что мы ошибались, то мы откажемся от своих
надежд. Так постарайтесь же принять мою попытку за то, что она есть.
Психолог, не обманывающийся насчет того, как трудно ориентироваться
в нашем мире, пытается судить о развитии человечества в свете той
крупицы знания, которую он приобрел при изучении психических
процессов у индивида за время его развития от детства до зрелости.
При этом у него напрашивается взгляд на религию как на нечто
аналогичное детскому неврозу, и он достаточно оптимистичен, чтобы
предположить, что человечество преодолеет эту невротическую фазу,
подобно тому как многие дети вырастают из своих, по сути сходных,
неврозов. Такое понимание, выведенное из индивидуальной психологии,
возможно, недостаточно, экстраполяция на весь человеческий род
неоправданна, мой оптимизм необоснован; соглашусь с Вами, что все
здесь сомнительно. Но часто не можешь удержаться от высказывания
своих мнений и извиняешь себя тем, что не выдаешь их за что то
большее, чем они стоят.
И на двух пунктах я еще должен остановиться. Во-первых, слабость
моей позиции не означает усиления Вашей. По-моему, Вы защищаете
проигрышное дело. Мы можем сколь угодно часто подчеркивать, что
человече ский интеллект бессилен в сравнении с человеческими
влечениями, и будем правы. Но естьвсе же что то необычное в этой
слабости, голос интеллекта тих, но он не успокаивается, пока не
добьется, чтобы его услышали. В конце концов, хотя его снова и
снова, бесконечное число раз ставят на место, он добивается своего.
Это одно из немногочисленных обстоятельств, питающих наш оптимизм
относительно будущего человечества, но и одно само по себе оно много
что значит. На нем можно строить еще и другие надежды. Примат
интеллекта маячит в очень, очень неблизкой, но все-таки, по
видимому, не в бесконечной дали. И поскольку он, как можно
предвидеть, поставит те же цепи, осуществления которых Вы ожидаете
от Вашего бога,- в человечески возможной мере, естествен но,
насколько допускает внешняя реальность, Ананке,- а это любовь к
ближнему и ограничение страдания, то мы вправе сказать друг другу,
что наше противоборство всего лишь временное и не непримиримое Наши
надежды одинаковы, только Вы нетерпеливее, требовательнее и - почему
я не должен этого говорить - корыстнее, чем я и мои единомышленники.
Вы хотите, чтобы сразу после смерти начиналось блаженство, требуете
от него невозможного и не намерены отказываться от при тязаний
индивидуальной личности. Наш бог Логос* осуществит из этих желаний
то, что допускает внеположная нам природа, но очень постепенно, лишь
в необозримом будущем и для новых детей человеческих. Вознаграждения
для нас, тяжко страдающих от жизни, он не обещает На пути к этой
далекой цели Вашим религиозным
---------------------------------------------------------------------
* Божественная пара Логос - Ананке голландца Мультатули
---------------------------------------------------------------------
учениям придется рухнуть, пускай даже первые попытки окончатся
неудачей, пускай даже первые идущие на смену образования окажутся
нестойкими. Вы знаете, почему, в конечном счете ничто не может
противостоять разуму и опыту, а религия слишком явно противоречит им
обоим. Очищенные религиозные идеи тоже не избегнут этой судьбы, пока
они еще будут стараться сберечь что-то от утешительности религии.
Разумеется, если Вы ограничитесь постулированием какой-то
возвышенной духовной инстанции, чьи свойства неопределимы, а цели
непознаваемы, то будете неуязвимы для научной критики, но тогда Вы
покинете и сферу человеческих интересов
И второе - обратите внимание на различие Вашего и моего отношения к
иллюзии. Вы обязаны всеми своими силами защищать религиозную
иллюзию, когда она обе сценится,- а ей поистине достаточно многое
угрожает,- то Ваш мир рухнет. Вам ничего не останется, как
усомниться во всем, в культуре и в будущем человечества Поскольку мы
готовы отказаться от порядочной части своих инфантильных желаний, мы
сумеем пережить, если некоторые из наших ожиданий окажутся
иллюзиями.
Воспитание, избавленное от гнета религиозных уче ний, пожалуй, мало
что изменит в психическом существе человека, наш бог Логос, кажется,
не так уж всемогущ, он может исполнить только часть того, что
обещали его предшественники. Если нам придется в этом убедиться, мы
смиренно примем положение вещей. Интерес к миру и к жизни мы от того
не утратим, ведь у нас есть в одном отношении твердая опора, которой
Вам не хватает. Мы верим в то, что наука в труде и исканиях способна
узнать многое о реальности мира, благодаря чему мы станем сильнее и
сможем устроить свою жизнь. Если эта вера иллюзия, то мы в
одинаковом положении с Вами, однако наука своими многочисленными и
плодотворными успехами дала нам доказательства того, что она не
иллюзия. У нее много открытых и еще больше замаскированных врагов
среди тех, кто не может ей простить, что она обессилила религиозную
веру и грозит ее опрокинуть. Ей ставят на вид, что она мало чему нас
научила и несравнимо больше оставила непроясненным. Но при этом
забывают, как она молода, как трудны были ее первые шаги и как
исчезающе мал отрезок времени, истекшего с тех пор, как человеческий
интеллект окреп для решения ее задач. Не делаем ли мы все одинаковую
ошибку, кладя в основу своих суждений слишком короткие отрезки
времени? Нам следовало бы взять пример с геологов. Люди жалуются на
ненадежность науки, она якобы провозглашает сегодня законом то, что
следующее поколение сочтет ошибкой и заменит новым, столь же
недолговечным законом. Но это несправедливо и отчасти неверно. Смена
научных мнений - это развитие, прогресс, а не разрушение. Закон,
вначале считавшийся безусловно верным, оказывается частным случаем
какой-то более широкой закономерности или модифицируется другим
законом, открытым позднее; грубое приближение к истине вытесняется
более тщательным и точным, а то, в свою очередь, ожидает дальнейшего
усовершенствования. В некоторых областях еще не преодолена та фаза
исследования, когда подвергаются проверке гипотезы, которые вскоре
будут отброшены как неудовлетворительные; а в других уже выявлено
достоверное и почти неизменное ядро знания. Делались, наконец,
попытки в корне обесценить научный труд тем соображением, что,
будучи привязано к условиям нашей собственной природной организации,
научное познание способно дать лишь субъективные результаты, тогда
как действительная природа внеположных нам вещей остается для нас
недоступной. При этом упускают из виду ряд моментов, решающих для
понимания научной работы: что наша природная организация, т. е. наш
психический аппарат, сформировалась как раз в ходе усилий,
направленных на познание внешнего мира, поэтому в ее структуре
непременно должно иметь какое-то место соответствие этой цели; что
она сама есть составная часть того мира, который мы исследуем, и она
отлично приспособлена для такого исследования; что мы полностью
очертим весь круг задач науки, если ограничим ее функцию
демонстрацией того, каким нам должен представляться мир с учетом
своеобразия нашей природной организации; что конечные результаты
науки как раз ввиду способа их получения обусловлены не только нашей
природной организацией, но также и тем, что воздействовало на эту
организацию, и, наконец, что вопрос о том, как устроен мир, без
учета нашего воспринимающего психического аппарата, есть пустая
абстракция, лишенная всякого практического интереса.
Нет, наша наука не иллюзия. Иллюзией, однако, была бы вера, будто мы
еще откуда-то можем получить то, что она неспособна нам дать.