Антропологические понятия и категории
Любовь, пол, брак, семья

Б.В. Марков

ГЕНДЕРНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ
Мужское и женское

В истории культуры выделяются две стратегии формирования душевных процессов. Одна связана с искусством жизни и обозначена в последних лекциях М. Фуко как "забота о себе", другая связана с онаучиванием дискурсов о духовном и подразумевает создание способного к производству знания субъекта, выступающего в самом широком смысле как власть. Примером первой стратегии может служить искусство любви, наиболее ярким руководством,. к которому является одноименное произведение Овидия, а примером второй стратегии - психоанализ, который продвинул знание в область не просто запретного, но и вообще неосознаваемого.
Искусство любви складывалось как обобщение опыта поколений и лишено морализаторского обличения, научного интереса или экономической целесообразности. В нем наслаждение ценится само по себе и выше всего; изучаются средства его достижения и сохранения. Наставления Овидия обобщают опыт покорения и дают в руки нечто вроде методики, следуя которой любой, даже не особенно привлекательный, мужчина может добиться расположения женщины и главное, сохранить его на достаточно долгий срок совместной жизни с ней. Овидий исключает слепую страсть и формулирует некоторые правила любовной игры, вступление в которую вызывает и интенсифицирует соответствующие чувства. Цивилизация постепенно изменяет искусство любви знанием. При этом они становятся трудно различимыми. Современная художественная литература и особенно прустовская "Пленница" свидетельствует о том, что любовь стала формой познания, а ревность - формой исследования. Мужчины и женщины образуют замкнутые семиотические миры, и нравится тот из них, кто наиболее успешно пользуется знаками того или иного мира. Познание самым тесным образом связано с признанием: говорить истину значит признаваться и тем самым открывать возможность власти. Всё это, конечно, сильно отличается от платоновской теории истины, где речь шла о раскрытии сокрытого. Современная же истина не столько открывает, сколько закрывает, возводит границы и барьеры, которые собственно, и образуют саму почву власти.
Признание имеет двоякий характер: человек признается как член общества, группы, семьи, как нравственное, ответственное существо.
Метафизика признания несомненно приоткрывает и другие важные стороны жизни человека, основанной дома на признаниях родителями, в школе - учителям, в государстве - авторитетным органам. Совершенно отчетливо функция признания выражена в психоанализе. Он вовсе не озабочен открытием тайных сторон сексуальности, а преследует скорее противоположную задачу - создание эффективной защиты, выполняющей контролирующую и управляющую функции. Таким образом, весьма очевидна связь психоанализа с основной задачей цивилизации душевных явлений - не только подавлять, но, наоборот, интенсифицировать телесные желания, создавать зоны высокого напряжения между моральными запретами и телесными влечениями, использовать возникающую энергию в общественных интересах.
В ходе развития психоанализа современное o6щество превращается в общество перверсий, в "больное общество" (Фромм). Избавившись от пуританства и лицемерия, оно стало жить производством разного рода аномалий и отклонений. При этом ничто не является запретным, если оно выражается открыто, познается и контролируется. Следствием научной дискурсивизации секса становятся маркировка всех его сфер, констатация мельчайших подробностей. Для констатации подробностей требуется все возрастающий материал об интимных отношениях людей. Именно с этим связано развитие психоанализа, который поднял на невиданную высоту старую технику признания в форме исповеди. Сам Фрейд считал психоанализ формой - эмансипации. Однако по мере институционализации психоанализа и расширения порнографии возникает экономическая необходимость увеличении круга лиц с различными отклонениями. Становление наук о сексе изначально связано с управлением и контролем. Поэтому психоаналитик, вырывающий признание о запретном, о неосознаваемом не столько открывает истину, сколько продуцирует новую реальность. Это связано с тем, что современное общество удерживает порядок, не запрещением желаний а, напротив, их интенсификацией.
Индустрия наслаждений не имеет ничего общего с разного рода притонами и тайными местами разврата, которые существовали в прошлом. Она отличается созданием и насаждением нового порядка там, где его не было. В этом отчетливо проявляется тенденция цивилизации конструировать новое сексуальное тело и овладевать им путем контроля за наслаждениями, т.е. создавать новую реальность и угнетать ее.
Тело - орудие угнетения или наслаждения? Обычным стало мнение о Древней Греции как истоке европейской демократии и рационализма. Правда, Поппер в работе "Открытоё общество" указал на тоталитарность полиса и особенно недемократичными считал идеи Платона. Но было бы нелепо бросаться из, одной крайности в другую. На самом деле несвобода античного гражданина была не только политической. Как и мы, он оставался сыном своего времени и был скован нормами и правилами общепринятых игр, которые, однако, в отличие от нас, воспринимал как истины и, значит, относился к ним серьёзно. Греки запрашивали бытие: философы и предсказатели судьбы пользовались уважением и притязали на принятие политических решений. Поэтому дискурс знания имел значительный вес в жизни людей. Знаменитое выражение "познай самого себя" остается символом воли к знанию, зародившейся в древнегреческом полисе. Античная философия и наука входят в историю европейской рациональности как первые и яркие страницы.
Но не преувеличиваем ли мы роль знания сами и не приписываем ли его нашим предкам? Все-таки фигура мудреца, каким был, скажем, Социт, очевидно отличается от современных профессоров, а также многочисленных специалистов, берущихся за исследование и решение всевозможных проблем. Это простое сравнение заставляет задуматься о том, какое знание и как функционировало прежде в обществе. Тот, кто узнает истину, оказывался средством манипуляции со стороны власти или, наоборот, обретал свободу? Что значила истина, или Правда, к которой далёкие предки стремились всеми своими силами?
Когда мы видим сегодня не столько освобождающее, сколько порабощающее воздействие понимания правил игры жизни в терминах правды и истины, то понимаем, что необходимо искать какие-то иные точки свободы в человеческой субъективности помимо самосознания и образования. Конечно, и раньше занимались историями телесности и сексуальности, но чаще всего телесность расценивалась как нечто спонтанное, продуцирующее запретные желания и оплодотворяющее культуру (так считали сторонники "ди6нисийства") или, наоборот, ее разрушающее (так полагали сторонники аскетически-рационалистических миросозерцаний).
Однако нельзя исключать несамостоятельность тела и души, которые представляют собой всего лишь сцены господства. Пол, а также различие мужского и женского обычно считаются природной данностью. Культура состоит в ограничении зова пола и регулировании отношений между мужчинами и женщинами. Ее роль при этом нельзя сводить к запретам. Как известно, сексуальность не только подавляется, но, напротив, интенсифицируется в процессе цивилизации. Даже в средние века, которые обычно считают образцом репрессивности осознание сексуальных желаний как запретных приводило к интенсификации переживаний для последующего переприсвоения и использования их энергии обществом. Средневековые рыцари, приняв обет служения Прекрасной Даме, становились мужественными и терпеливыми воинами. В буржуазном обществе фривольный дискурс о сексе остался под запретом, однако он постепенно находил место в литературе, где подвергся рационализации и морализации. "Декамерон" и "Пятнадцать радостей брака" при внимательном чтении обнаруживают целую сеть новых правил, регулирующих эротические желания и возможности их реализации. Секс становится важным элементом управления поведением. Ловкие мужчины и хитрые женщины добиваются, благодаря умелому использованию, сексуальных потребностей, значительного роста благосостояния. Наиболее ярким проявлением управления сексуальностью являлся научный и педагогический дискурс. Его развитие свидетельствует о том, что пол стал важной общественной проблемой, и общество стало сводить такие антропологические константы, как разумность, к контролю над сексуальностью.
Как можно доказать превосходство одного пола над другим? Ясно, противоположность народной религии, настаивающей на приоритете женщины в рождении детей, метафизика акцентирует в рождении мужское начало. Теология далее переходит в технологию: с целью разрешения трагического конфликта (Орест) вводится мужской принцип порождения и центральная роль отводится отцу. Поскольку именно женщина зачинает, вынашивает, рожает, выкармливает и воспитывает ребенка постольку, нет ничего удивительного, что первоначально в роли богов выступали женщины - матери. По мере утверждения мужского господства сложилась нёобходимость изменения мировоззрения, пересмотра традиционных мифологий. Первоначально разделение мужского и женского опирается на метафизику теплого и холодного. Главным свойством души является теплота. Чем теплее душа, тем меньше нужно одежды. Повышению теплоты способствует и речь, которая: заставляет загораться души энтузиазмом. Эти свойства тела базировались на разделении полов. Женское тело считалось холодным и не общественным. Поэтому женщины носили одежду и сидели дома. Темное, изолированное пространство лучше соответствует их физиологии, чем залитая солнцем площадь. Собственно, в этом единстве психологии и городского ландшафта проявляется то единство слова и дела, которым гордился Перикл.
В последствии Аристотелем была создана концепция материи и формы, в которой главное значение придавалось духовному организующему принципу. Женщина как носительница материи, как необходимая сторона разделения труда, строго говоря, не участвует или, точнее, остаётся пассивной стороной творения. Соединение мужчины и женщины, разделенных на основе осуществимых ими действий. Зачатие выступает как особого рода организованное движение, главную роль в котором выполняет мужчина, являющийся отцом ребёнка. В "Пире" Платона продолжение рода людей зависит от Зевса, который подчиняет секс принципу экономии и полезности. но, что лучше всего это достигается ссылками на порядок космоса. Поэтому "метафизика зачатия" первоначально опиралась на доказательство субстанциального превосходства мужского тела над женским. Уже в "Теогонии" обнаружился кризис традиционной концепции зачатия, и выход был найден в разделении пантеона на два разряда: героев (титанов) и, богов. В качестве опосредующего элемента - жертвы - выступила женщина Пандора, символизирующая вещество творения. Однако такая концепция, не годилась для объяснения происхождения богов. Необходим был шаг от теогонии к конструированию теологии. Это было достигнуто тем, что на роль жертвы выдвинулся Дионис, который соединял высшее и низшее, земное и небесное, божественное и человеческое. Дионис дважды появлялся на свет: сначала он, как и все, был рожден матерью, а после того, как его растерзали, он заново был возрожден Аполлоном. Таким образом Разделив людей на мужчин и женщин, он проводит их зависимость на уровень наслаждения и пользуется им с целью регулирования рождаемости. Соединение мужчин и женщин гарантирует наслаждение и порождение. Мужчина выступает носителем формы, а женщина - выступает носительницей материи. Аристотелевская метафизика выступает итогом реорганизации половых отношений в античной Греции. Именно в ней обосновывается приоритет мужского как носителя активности и формы и вторичность женского как носителя пассивной материи. Метафизика материи и формы Аристотеля остается действующей и сегодня. Иерархия мужского и женского переходят из сферы метафизики в сферу рациональности и морали. Деление на высшее и низшее, совершенное и несовершенное, плохое и хорошее, активное и пассивное, разумное и неразумное так или иначе и сегодня ассоциируется с разделением на мужское и женское. Их дифференциация становится особо: эффективной тогда, когда из природной превращается в культурную. Сексуальная энергия "сублимируется" и используется в практиках воспитания. Аскеты и политические революционеры, поэты и ученые так или иначе получают творческую энергию из первоначального разделения полов, которое подобно напряжению электрической батареи питает их культурную деятельность.
Семья как дисциплинарное пространство культуры.
Сегодня трудности семейной жизни и перспективы их решения исследуются с двух различных позиций. Одни видят их, в сексуальной адаптации супругов, другие - в восстановлении нарушений коммуникации, которые приводят к непониманию и конфликтам. Не отрицая важность терапии того и другого следует расширить возможности философского анализа семьи, которая всегда выступала как традиционная, "ячейка общества", как место осуществления биологического, сексуального, экономического, социального, интеллектуального и иных форм признания. Уже "Домострой" включает в себя нечто удивляющее нас, ибо обосновывает необходимость семейной жизни ссылкой на две противоположные причины - на продолжение рода и особого рода дружественность, возникающую между мужем и женой и имеющую непонятный для нас характер. Отношения симпатии не сводятся им к родовым связям (напротив, брак означает разрыв с кровными родственниками), ни, к духовной любви, предполагающей "прогулки при луне" и разговоры на романтические темы. Но "Домострой" не похож, как иногда думают, на пособие по сексологии, ибо он настраивает мужчину на управление самим собой, призывает его не путать жену с любовницей. (Собственно, трудносовместимыми обязанностями современной женщины является необходимость совмещать три различные роли - быть кухаркой, матерью и любовницей - этому перечню следует отнести также желательность обладать некоей мудростью, благодаря которой женщина оказывает терапевтическое воздействие на закомплексованного мужчину). Анализируя наставления супругам, написанные древнегреческими и римскими писателями (особенно симпатизировали семье стоики), следует подчеркнуть ссылки на "естественность" семьи, ее "метафизическую" необходимость для человека, дружественность как достойную, цивилизованную; форму признания. Философы отрицали ценности семейной жизни, ибо считали, что они отвлекают от поисков истины. То, что возражения против семьи первыми высказали именно философы, должно насторожить нас. Наверное, следует более глубоко осмыслить их аргументы. Думается, что ссыпки на заботы и тяготы семейной жизни на самом деле означают нечто иное. Ведь преимущества брака в традиционном обществе несомненны. Не только женщины без мужчин, но и мужчины без женщин не могут вести достойную жизнь. Всякий, кто, скажем, остается сегодня один на даче (т.е. в условиях, приближенных в России к первобытным) с целью, заняться научной работой, быстро понимает, что, избавившись от мелких помех, вынужден почти все свое время тратить на приготовление завтрака, обеда и ужина. Философы выразили сомнение по поводу брака потому, что видели лучший способ достижения единства в истине, в понятии. По сравнению с ним даже счастливый брак, в котором супруги достигают не только биологического и экономического признания, но некоего "космологического" единства, слияния двух душ в одно целое, выглядит как недостаточный. Сегодня многие молодые люди понимают брак исключительно как сексуальную и интеллектуальную коммуникацию, и именно это делает их союз непрочным. Современная культура не готовит к несению тягот семейной жизни. Открывая истину о браке, она не предпринимает усилий к необходимой для совместной жизни "дрессуре", поэтому молодые супруги сегодня, несмотря на знание сексологии и даже наличие романтических ожиданий, являются самыми настоящими дикарями. Свободные индивиды, каждый на свой страх и риск, ищут и не находят абсолютную формулу счастья. Пренебрежение кажущимися устаревшими закостеневшими традициями, автоматическое следование которым обеспечивало прочность брака, является одной из причин его нестойкости сегодня.
Конечно, отказ от традиционных правил в семейных отношениях связан не только с ориентацией на самопознание. Эти правила оказались ненужными в силу распада того пространства, в рамках которого зародилась и воспроизводилась патриархальная семья. Особенно ничтожной в пространстве современной городской квартиры оказалась роль мужчины. Хотя набирает обороты феминистский дискурс на, самом деле в защите сегодня нуждаются мужчины. Непомерная тяжесть маскулинности, сопровождающаяся невостребованностью традиционных мужских достоинств, приводит к бегству и без того слабого мужского сообщества. Об этом свидетельствует тот факт, что мужчины уже склоняются к смене пола или нестандартному сексу.
И сегодня семья рассматривается как необходимость, связанная с продолжением рода, и как государственная инстанция, благодаря которой социальный порядок максимально приближается к человеку. К этому добавляется наследие христианства, которое ввело таинство брака и тем самым отметило сверхприродное и надсоциальное назначение семьи. Между тем было бы некорректно сводить христианский брак к "духовному роману". На самом деле христианский брак стал таковым в интеллектуальной среде лишь в ХIХ в. Христианство]сконструировало весьма сложную игру, в которой секс объявлялся греховным и вместе с тем не только не подавлялся, но даже интенсифицировался. Средневековые "ведьмы", естественно, не летали на Лысую гору и не участвовали в оргиях - все это было только плодом их эротического воображения, провоцируемого инквизицией.
Интенсифицировав таким образом "пастырство плоти", христианство сделало темное начало в человеке, которое греки и римляне стремились нейтрализовать жесточайшей телесной дисциплиной и практиками управления собой, необходимым началом. Недаром свобода воли по существу означала право на грех. В чем же состояла позитивность практики греха и покаяния? Думается, что она действует и сегодня в еще немногих прочных семьях, причем даже в таких, которые не используют религиозного воспитания. Современные мужчины и женщины инстинктивно понимают, что жизнь, основанная на формальной справедливости, непрочна, как фарфоровая посуда. Стоит одному нарушить "договор", как другой тут же может потребовать удовлетворения ущерба. Но в результате жизнь расколется на две половины и больше уже не склеится. Единство возможно при условии покаяния, которое, собственно, не исключает, а предполагает "грехи". В повседневной практике сегодня их игра выглядит примерно так, мужчина приходит домой поздно и навеселе и подвергается моральному осуждению, зато наутро в порядке покаяния он моет посуду и бежит за покупками. Если человек чувствует себя безгрешным, то как им можно управлять?
Буржуазное общество открыло новый опыт признания, который связан с институтом собственности. На это впервые обратил внимание Гегель, который в "Иенской реальной философии" описал брак в понятиях не христианской любви, а захвата, владения, договора, права и собственности. Это значительное, но оставшееся незамеченным современниками изменение философии семьи. Семья отличается от остальных мест, например, от таких, где обсуждаются вопросы об истине, тем, что она выступает ареной специфического опыта признания. Если рассмотреть проблему так называемых семейных скандалов, то можно заметить, что там, где их не смешивают с научными дискуссиями, они, разражаясь и утром, и вечером, как это ни парадоксально, не разрушают, а укрепляют семью. Со стороны, интеллигентному чувствительному человеку такая жизнь, иногда сопровождаемая битьем посуды, кажется невыносимой. Но если бы он посоветовал такой паре как можно скорее развестись, то, вероятнее всего, получил бы совет не лезть не в своё дело. Ставшие рабами привычки, такие люди считают скандал нормальной формой жизни и даже могут уверять остальных, что они по - настоящему счастливы. Привычка - великое дело. Она, пожалуй, даже надёжнее истины. Допустим, что интеллектуалы рассматривают скандал как вышедшую из-под контроля разума дискуссию о природе мужчин и женщин. Но, будем честными, разве об истине идет речь, разве не главным в семейной разборке является борьба за то, кто скажет последнее слово? Мужчина и женщина проявляют себя при этом не как "идеи" и "сущности", а как живые существа, ведущие борьбу за взаимное признание.
Можно выявить несколько форм такой борьбы. Исходная характеризуется непосредственным, по-детски инфантильным отстаиванием собственных интересов, которые провозглашаются как императивы. Раньше в таких спорах брал верх мужчина, "рожденный властвовать", который говорил: "Я - мужчина, и я есть истина". Затем истиной стала женщина, заплатившая за это тем, что была превращена в идею. Ей поклонялись, посвящали стихи, обещали райское наслаждение, затем, просили стирать белье и готовить еду. Сегодня речь идёт о поисках форм взаимного признания друг друга. Многие считают формой такого признания любовь. Но у нее есть свои проблемы, она легко переходит в ненависть, под видом ее может проявиться стремление к обладанию и господству. Поэтому лучше всего искать такие формы взаимного признания, которые были бы рациональными и выражались предъявлением друг другу претензий, ультимативных (ультиматум - это всё - таки не- телесное повреждение, нанесенное в порыве страстной ненависти, которую испытывает обманутый влюбленный).
Мужское и женское в современном обществе. Человек - существо символическое, поэтому независимо, от того, с каким набором хромосом он рождается; различие между мужским и женским устанавливается в каждую эпоху и в каждой культуре по-разному. При этом если раньше объяснение полового диморфизма состояло в ссылке на природу и биологию человека, то сегодня - ссылке на социальную среду, в которой происходит воспитание людей как мужчин и женщин. Поэтому уверенность в том, что некто является мужчиной или женщиной, на самом деле скрывает длительную дрессуру, которая не сводится к прямым указаниям типа: "ты - мужчина" или " ты - женщина", а включает в себя разнообразие дисциплинарных и символических практик. Конечно, и самосознание играет важную роль, но возможность метафизического сомнения заложена в нём, стала одной из причин кризиса, который проявляется в том, что сначала женщины, а теперь и мужчины восстали против идеалов мужественности и женственности, которые прежде не подвергались сомнению. Наиболее ярко это проявляется в разного рода юридических казусах, когда взрослый человек пытается опротестовать пол, приписанный ему при рождении, или когда люди обращаются к врачам с просьбой об изменении пола. Кризис твердых разграничений мужского и женского связан также с открытиями этнографии, которая описала различные формы половой дифференциации, в которых не признаётся приоритет мужчин. Сама эта дифференциация стала осознаваться не как продукт природы или экономики, а как результат принятия тех или иных правил языковой игры, в соответствии с которыми осуществляются воспитательные практики, направленные на производство "игроков" - мужчин и женщин. Как куклы или фигуры в игре, они являются знаками, и этот семиотический порядок определяет то, что прежде называли чувствами и переживаниями. Так, вовсе не эротическое влечение является тем первичным фактором, который четко и независимо от сознания людей разделяет их на мужчин и женщин. Эротическое влечение возникает и интенсифицируется для обслуживания культурно символической дифференциации. Красивая женщина - это та, которая лучше других овладевает и пользуется знаками женскости. Соответственно мужчина - томный красавиц сигаретой в зубах - явное порождение рекламной продукции, ставшее эталоном для женщин, ввергающим их невинные души в тёмную страсть. Любовная игра, в которую человечество азартно играет несколько столетий, сегодня, кажется, вызывает усталость. Мужское и женское не без старания поэтов и философов превратились из реалии в символы. Мужчины-поэты создавали все более возвышенный образ женщины, но не смогли ужиться, с Прекрасной Дамой, a лишь поклонялись ей на расстоянии. Да и женщины, будучи не Истиной и Идеалом, а покладистыми существами, ориентированными на сохранение жизни и поэтому покорно воспринявшими этот идеал, выдававшими себя за него, как кажется, пострадали от этого. Чем более возвышенные разговоры вели о них мужчины, тем неудовлетворительнее становилась совместная жизнь. Аналогично, идеал мужественности хозяина дома, воина, рыцаря, бизнесмена, даже приукрашенный в последнее время символами "ковбоя", "супермена" и, наконец, "терминатора", стал невыносим для женщин, усмотревших их сущность в пропаганде мужского господства, да и для самих мужчин. На словах они ещё выполняли господствующую роль, а на деле их место в культуреI стремительно сужалось. Парадоксально, но пик символического прочтения мужчины-Отца совпадает с падением реальной роли отцов в семье. Женщины начали свое наступление на рынок труда еще в XIX в., и если раньше они боролись за право быть, студентками, медиками, юристами, писателями, то сегодня становятся спортсменами и космонавтами. Изменение в структуре разделения труда привело к изменениям в семье, которая перестала быть полноценной экономической ячейкой, где мужчины выполняли тяжелую работу, женщины - домашнюю работу, а дети помогали тем и другим. Сегодня мужчина остается лишь символом рациональности, стойкости, трудолюбия, так как дома он лежит на диване и смотрит телевизор. Если раньше быть мужчиной означало властвовать, то сегодня в семье явно доминируют женщины. И дети воспринимают отца как пустого и никчёмного человека. Если обратиться к современной литературе, то можно заметить, что место фрейдистского отца в сознании современного человека стала занимать мать.
Это настораживает в отношении феминизма. Феминистская критика мужского господства кажется безупречной почти во всех вариантах, идёт ли речь о профессиональных, социальных и политических правах, о засилье мужских метафор господства и подчинения в культуре, о присущей женщинам рассудительности и мягкости, способствующей примирению и сохранению живого. Однако женские движения захлебнулись волной протеста, которую они неосмотрительно и воинственно подняли. Дело в том, что наряду с университетским феминизмом в обществе реально происходит феминизация мужчин и "омужествление" женщин. Это проявляется в разрушении прежних ограничений в трудовой деятельности. Сегодня, женщина работает столь же много и самозабвенно, как и мужчина. Характер труда уравнивает их психологию и физиологию. Те и другие в равной мере посещают спортивные залы, чтобы восстановить силы. Неудивительно, что осознание сущности, как заключительная фаза, поиска идентичности, сводится сегодня к сексуальности. Если раньше мужчина в процессе становления вынужден был отрицать женоподобность в самых разнообразных формах, включая в том числе и грубость манер, то сегодня естественные пространства мужского мира стремительно сужаются или приобретают искусственный характер.
Возрождение исторически изжитых мужских союзов, основанных на дружбе, сегодня вряд ли возможно в силу индивидуализма, культивируемого в мегаполисах. Однако поиски мужской сущности не смогут увенчаться успехом, если не удастся создать социальное пространство. для ее воплощения. Исчезновение с арены истории грубого самца или мужского шовиниста делает непонятной шумиху феминизма. Сегодня в спасении и сохранении нуждаются не столько женщины, столько мужчины. Биологически менее приспособленные к выживанию в стрессовых условиях , осуждаемые и проклинаемые за стремление к господству, наконец, лишенные семейных и даже родительских прав, ибо в случае разводов детей оставляют у матери, мужчины обречены на жалкое существование. И как бы мужественно ни выглядели на экранах, рекламных плакатах и даже в жизни ковбои, рэмбо, супермены - все это только глянец, скрывающий страх от утраты мужественности. Неудивительно, что началось повальное бегство с тонущего корабля. Те, кого раньше называли содомитами и гомосексуалистами и кто сегодня называет себя "голубыми" или "геями", возможно, придумали единственную эффективную стратегию самосохранения. Конечно, если быть последовательным, то осознание пениса как орудия угнетения, а не наслаждения, должно привести к отказу и от гомосексуализма. Дискурс не меняет своей природы от изменения субъектов. Более того, он сам в процессе развития вырабатывает правила производства субъектов нового типа. Поэтому в мире однополой любви ничуть не меньше проблем, чем в вечерних скандалах и утренних, "разборках" между мужчинами и женщинами. Сегодня азартная игра с сексуальностью проводится в неизмеримо более широких масштабах, чем раньше. Люди, думают о сексе в одиночестве и рассуждают о нем в общественных местах. Где бы они не собрались, там непременно заходит речь о сексуальных проблемах. Первоначально это интерпретировалось как эмансипация. Однако, как заметил Фуко, чем больше люди думают или говорят о сексуальных проблемах, тем в более сильной зависимости они от него оказываются. Парадоксально, что сегодня пропагандируется не только здоровый супружеский секс, но и то, что прежде осуждалось и прещалось как извращения. Широкое распространение пропагандирующей его порнопродукции, как ни странно, необходимо для поддержания порядка в современном обществе. Конституировав человека как сексуально озабоченное существо, цивилизация вынуждена интенсифицировать его эротические переживания. Во многом это связано с разрушением прежних связей между людьми. Выпав в ходе урбанизации жизни из традиционных семейно-родовых связей, очутившись в изолированном жилище современного мегаполиса, человек стал чувствовать тоску по прежнему единству, которое казалось ему ранее ужасной зависимостью. Но он уже не может обрести прочные связи с другими и вынужден прибегать к фантазмам. Любовь, все более странная и извращенная, занимает все большее место в книгах и фильмах. Стратегия сохранения порядка в этих условиях приобретает, весьма опасный характер. Для того чтобы управлять, оказывается неизбежным ввергать в соблазн запретного, ибо, поддавшись ему, человек становится более послушным и управляемым: чем более необузданным фантазиям люди отдаются у себя дома, тем с большим смирением они выходят на работу. Нет более банальных и смирных людей, нежели развратники, осознающие свою страсть. Вместе с тем сами по себе перверсии опасны как для субъекта, так и прежде всего для тех, против кого они направлены. Поэтому нужны весьма изощренные способы игры с запретным - именно они остаются наиболее верным способом сохранения равновесия между искусственно стимулируемыми перверсивными желаниями и самосохранением общества.
Транссексуальность. В наше время, с одной стороны, происходит освобождение от сексуальных, эстетических и политических дифференсаций с другой стороны, все становится сексуальным, эстетическим и политическим. Повод к такому обобщению дает так называемая сексуальная революция. В отношении её последствий Бодрийяр оказался несколько дальновиднее, чем Фуко (отсюда призыв "забыть Фуко"). Фуко во многом отталкивался от романтического протеста против подавления секса. Революция 1968 г. во Франции не была, строго говоря, социально-политической революцией, хотя ее причиной и являлось недовольство студентов принятыми законами о высшем образовании. Но это не была пролетарская революция, и не случайно, что она не была поддержана рабочими. Молодые понимали, что освобождение пролетариата неактуально. Перенос "пролетарской" интерпретации освобождения на другие сферы осуществился в парадоксальной форме. С одной стороны, произошло разочарование в эмансипаторских возможностях пролетарской революции, вызванное осмыслением последствий социализма, среди плодов которой оказалась и бюрократия. В отличие от буржуазии, она опиралась на феодально-принудительные формы отчуждения труда в форме налогов. С другой стороны, формы разоблачения буржуазной эксплуатации и рецепты освобождения остались прежними. Например, теоретики молодежной революции говорили o необходимости. сексуальной эмансипации. Секс в буржуазном обществе подавляется и эксплуатируется. Фуко указал на то, что имеет место скорее интенсификация и эксплуатация сексуальности, чем ее подавление и запрещение. Отсюда сложился протест против той системы различий полов, которая, превращает людей в секс-машины. Но последствия их освобождения оказались не менее пугающими. Те, кого освобождали начали вытесняться из культуры под названием "натуралы" постепенно утверждающейся "новой расой" - транссексуалами, которые обретают признание не как какие-то монстры ужасного прошлого, а наоборот, как светлые ангелы будущего, невинные дети, искусственно синтезировавшие себе тела без органов желаний. Размытость у них признаков мужского и женского, в отличие от людей, скажем, эпохи барокко, казалось бы, дает повод говорить о десексуализации. Но парадокс состоит в том, что они же выступают сексуальными символами эпохи. Какая это революция, и отчего она происходит, a главное, и чему приводит, следует еще продумать.
Однако протест против жестких дифференциаций, будь то в искусстве или в сексуальности, на самом деле направлен не поперёк, а вдоль рынка. Если деятели авангарда протестовали против него, то были неправы. Ведь рынок переварил и, более того, оказалось весьма чутким к их произведениям. То же самое и с сексуальностью. Её интенсификацию выводили из всеобщей консумеризации, в результате которой производство наслаждения стало причиной расширения сферы услуг. Но именно рынок стирал резкие различия прекрасного и безобразного, мужского и женского- т.е. различия, доставшиеся в наследство от натурального хозяйства. Все это дает повод утверждать, что сексуальные, литературные и прочие "революции" оказались по своей сути буржуазными "культурными" революциями , ни как не отвергающими основы рынка. Трансэстетическое искусство становится развитием роскоши, и такой же роскошью становиться дискурс об искусстве. Но искусство исчезает в статусе иллюзии, в утверждении своего собственного места, где на вещи распространяются игровые правила, где фигуры, линии, цвета утрачивают свой смысл и становятся носителями идеального. Искусство исчезает как символический пакт, благодаря которому вещи утрачиваются ради высших эстетических ценностей, которые называются культурой. Нет никаких основополагающих правил, критериев эстетического суждения и удовольствия. В искусстве больше нет Бога, которого оно стремилось постигнуть. Или используя другую метафору, нет больше "золотой меры" эстетического суждения и наслаждения. Это как с деньгами они не могут обмениваться, если не конвертируются в реальное богатство.
Достижения старшего поколения, как реализация поставленных ими задач, для молодых являются обременительной, но неизбежной данностью, к которой они не испытывают никакого почтения, а используют, как могут, в своих интересах. Такое, потребительское отношение молодых к достижениям старших кажется невозможным и даже оскорбительным. Но и у молодых есть своя правда. Выросшие при более благоприятных условиях, они уже не понимают ни сдерживающего, ни освободительного значения прежних правил жизни. Для них эти правила так же репрессивны и архаичны, как все заветы или запреты отцов. Сегодня шокирующей выглядит сексуальная распущенность молодежи. Сначала ее трактовали как возможное следствие борьбы предыдущего поколения против жестких запретов и табу традицинонного общества, настаивавшего на том, что местом секса должна быть только супружеская спальня. Старшее поколение как, известно, не сумело предусмотреть, к чему приведет чрезмерное расширение территории сексуальности. Парадокс состоит в том, что секс, перешагнув свои прежние пределы, став практически безграничным, растворился и почти исчез. Его концентрация, консервирование в гетто, откуда он выпускался в определенное время, было источником его концентрированной силы, которая в основном переприсваиволась культурой для своих целей. Сегодняшнее безбрежное распространение сексуальности мало общего имеет с сублимацией, как её понимал Фрейд. Сексуальная энергия, по его мнению, накапливается как напряжение между двумя противоположными, полюсами. Для неё необходимы как влечение, так и запрет. Сексуальное освобождение, борьба против излишне жестких запретов постепенно, выявили репрессивную роль самого различения полов. Если первоначально борьба протекала, в рамках признания противоположности и речь шла об эмансипации женщин в мужском обществе, то постепенно пришли к пониманию того, что проблемы между мужчинами и женщинами во многом моделируются культурой. Поэтому речь пошла не просто о перераспределении господства , в отношениях между полами, а о преодолении жесткого и жестокого различения между мужчинами и женщинами. От слишком сурового идеала мужественности страдали не только женщины, но и сами мужчины. Они тоже стали покидать ряды "суровых самцов", рожденных властвовать, и таким образом пополнять считавшиеся ранее неполноценными сексуальные меньшества. Но было бы несправедливо считать неофитов "гомиков", причисляемыми ранее к клиническим больным. В психиатрических трудах, например небезызвестного Крафта-Эббинга, представлена целая галерея величественных половых психопатов, которые непрерывно думали о сексе и занимались им, как только представлялась возможность. Современные секс -звезды не имеют ничего общего с этими "натуралами". Корреспондентка, которая брала интервью у Армена Джигарханяна, призналась, что несколько побаивалась его как кумира зрелых дам советского общества, снискавшего у них славу секс - символа. Может быть, это свидетельствует только о собственных ожиданиях корреспондентки , но она была разочарована признанием Джигарханяна в том, что он не всегда думает о женщинах и что у него есть и другие, причем вполне банальные, интересы. Общество жестоко и требует, чтобы его кумиры вели некую воображаемую ими яркую жизнь и особенно много любили, пили и ели. Оно не прощает банальности и не хочет принять, что не охота за приключениям и женщинами, а, скажем, рыбалка интересуют героя. Итак, есть клинические больные, например гермафродиты, закомплексованные интеллигенты начала XX в., плейбои 60-х годов, которые демонстрировали ничем не ограничиваемый секс и, наконец, современные транссексуалы. Последние ошеломляют прежде всего своим количеством - они собираются на огромные манифестации и устраивают широкомасштабные шествия, являя собой воплощение вековой мечты человечества, безуспешно боровшегося с полом, с влечением, считавшимся опасным, дьявольским или природным. Соответственно одному из этих определений выстраивалась стратегия
управления телом. Например, греки противопоставили темному дионисийскому началу гимнастику, диетику, эротику и другие методы самоконтроля и сдержанности. Христиане объявили эротическое влечение греховным и пытались бороться с ним аскетическими методами. Наконец, медицина предприняла широкомасштабную попытку дискурсивизации и нейтрализации секса. Но все эти меры не только подавляли естественную, но и интенсифицировали некую искусственную сексуальность, сублимированная энергия которой использовалась культурой. Транссексуалы беспокоят тем, что окончательно нейтрализуют противоположность дозволенного и недозволенного они не только не чрезмерны, как этого опасаются многие защитники традиционного секса, они вообще индифферентны.
Кажется, сбылась мечта христианских проповедников и школьных учителей. Дамаскин полагал, что после смерти люди воскреснут, но им будет дана новая плоть. Старое тело было главным источником страданий и несчастий человечества. Юное прекрасное женское тело вызывало вожделение у мужчин и часто приводило к эксцессам. Аналогичным образом мужское тело становилось причиной соперничества у женщин. Избавление от полового диморфизма, считал Дамаскин, стало бы основой новой жизни. Кажется, эта революция, наконец, совершилась. Транссексуалы - эти новые франкенштейны - путем аэробики, косметики, химии и медицины создали себе новое искусственное тело-протез, которое лишено явных половых признаков. Но дело не только в создании нового чистого, невинного "тела без органов". Настоящее значение транссексуальной революции состоит в радикальном изменении сознания, включая общественное бессознательное. Индифферентность проникает прежде всего на уровень желаний и ведёт к их угасанию. Это и вызывает самые серьезные опасения. Поскольку общество всегда стремилось регулировать и контролировать секс, то непонятно, на чем теперь будет основана его стратегия. Поэтому одной из важных проблем оказывается рефлексия по поводу сетей порядка, которые организуют новую генерацию. Возможно, их сообщество окажется лучше, чем прежнее, основанное на различии и взаимном влечений полов. Во времена Августина проповедь безбрачия натыкалась на необходимость воспроизведения жизни. Сегодня эта "трудность" решается медициной. Современное сексуальное тело разделяет судьбу искусства. И эта называется транссексуальностью, не в анатомическом понимании, но в смысле трансвестивности, игры смешения половых признаков (в противоположность прежнему обмену мужского на женское), основанной на сексуальной индифферентности, изменении пола и равнодушии к сексу как наслаждению. Прежде сексуальное было связано именно с наслаждением, и это стало лейтмотивом освобождения. Транссексуальное характеризуется тем, что в отношениях полов речь йдет об игре знаками формы, жестов и одежды. Будь то хирургические (пересадка и изменение органов) или семиургические (перекодировка знаков в процессе моды) операции, речь идёт о протезах. Сегодня судьба тела состоит в том, чтобы стать протезом. Весьма логично, что модель транссексуальности повсюду занимает ведущее место.
Как потенциально биологические мутанты все мы - потенциальные транссексуалы. Но речь не о биологии. Мы - транссексуалы прежде всего символические. Посмотрим на Чиччолину. Она является великолепной порнографической инкассакцией пола. Ей можно противопоставить Мадонну, которая свою врождённую женскую способность к вынашиванию ребёнка превратила, посредством аэробики - этого идола нового синтеза - в мускулистую андрогинность, не лишённую эстетики и шарма. Почему же Чиччолина не транссексуал? Ее длинные платиновые волосы, ее великолепная грудь, идеальные кукольные формы - глубокая и таинственная эротика комиксов или научных фикций и прежде всего преувеличенно сексуальный дискурс (но не перверсия и не либертинаж), тотальный переход, не дающий в руки ключа. Подобно идеальной женщине, шепчущей по телефону плотские эротические речи, она взрывает всякую транссексуальность и трансвестивность: только она и делает живыми влекущие к плоти знаки сексуальности. Но благодаря массмедиа эротическая плазма Чиччолины соединяется с искусственным нитроглицерином Мадонны или с андрогинной невинностью Майкла Джексона. Все они мутанты генетической породы барокко.
Тот же Майкл Джексон - наиболее редкостный мутант, совершенная и универсальная смесь, помирившая все расы. Сегодняшние дети уже не имеют предубеждений против метисизации общества: оно видится, ими как универсальное. Отсюда преимущества Майкла Джексона. Возвещая будущее, он принял новый облик, осветил кожу и перекрасил волосы, создал из себя существо, управляющее миром подобно очеловечившемуся Иисусу Христу. Джексон даже более совершенен, чем божественный сын: ребенок- протез, эмбрион разнообразных мутантных форм, которые были порождены разными расами, живущими на Земле.
Миф о сексуальном освобождении живет в реальности в разнообразных формах,- но в воображении доминирует транссексуальный миф, подразумевающий своеобразную игру андрогина и гермафродита. После оргии сексуальной революции появился трансвестит. После жадного распространения всяких эротических симулякров наступил транссексуальный кич во всем блеске. Постмодернистская порнография в результате своего театрального распространения утратила амбивалентность. Вещи меняются и, будь то секс или политика, становятся частью субверсивного проекта: если Чиччолина в итальянском парламенте представляет сегодня неординарное, то лишь потому, что транссексуальное и трансполитическое являются в повседневности ироническими индифферентностями. Этот еще недавно немыслимый успех доказывает, что не только сексуальная, но и политическая культура оказалась на стороне трансвеститов. Целый ряд престижных профессий современного общества предполагает для претендентов смену "натуральных" сексуальных ориентации.
Эта стратегия стирания с тела знаков пола, изгнания наслаждения посредством его инсценировки гораздо более действенна, чем старое доброе подавление или запреты. В противоположность им больше не признается тот, кто их, профилирует, - всякий без исключения подлежит этой стратегии. Режим трансвестивности становится порядком нашей повседневности, которая прежде была основана на поисках тождества и дифференциации. Мы уже не имеем времени искать в архивах памяти или в проектах будущего идентичность. В качестве инстанции идентичности выступает публичность, которая мгновенно верифицируется. Этот путь нездоровый, хотя он направлен на состояние равновесия, ибо предлагает некое гигиеническое идеальное состояние..
Так как собственная экзистенция не является больше аргументом, остается жить явлениями: конечно, я существую, я есть, но при этом я есть образ, воображаемое. И это, не просто нарциссизм, но некая внешность без глубины, когда каждый сам становится импресарио собственного иного облика. Этот внешний облик подобен видеоклипу с небольшим разрешением, который вызывает не удивление, а специальный эффект. Это даже ни мода, которая нацелена на подчеркивание необычного, ибо перечеркивает, ее. Современный облик опирается на логику различия, он не строится на игре дифференциации -он сам играет ею, без веры в нее. Он индифферентен, предлагает себя здесь и сейчас, а не завтра и потом; это разволшебствование маньеризма, мир без манер. Стратегия сексуального освобождения стремилась к максимальному осуществлению эротической, ценности тела, что проявилось в дискурсах о женщинах и наслаждениях, и стало переходной фазой к конфликту полов. Так и сексуальная революция стала этапом на пути к транссексуальности. В этом проявляется проблематическая двойственность всяких революций.
Кибернетическая революция показала, амбивалентность мозга и компьютера и поставила радикальный вопрос: кто я - человек, или машмна? Последовавшая революция в биологии поставила вопрос: кто я - человек или клон? Сексуальная революция в ходе виртуализации наслаждения ставит столь же радикальный вопрос: кто я -мужчина или женщина? Политические и социальные революции, всех остальных, поднимают вопрос об использовании собственной свободы и своей воли и последовательно подводят к проблеме, в чем, собственно, состоит наша воля, чего хочет человек чего он ждёт. Вот поистине неразрешимая проблема! И в этом парадокс революции: ее результаты вызывают неуверенность и страх. Оргия, возникшая вслед за попытками освобождения и поисками своей сексуальной идентичности, состоит в циркуляции знаков. Но она не дает никаких ответов относительно проблемы идентичности. Мы стали транссексуалами, т.е. трансполитическими, политически индифферентными, андрогинными и гермафродитными существами, начиненными разнообразными идеологиями. Мы носим, снимаем и надеваем различные маски, без того чтобы иметь в голове четкое знание о сексуальном, эстетическом и политическом.