Антропологические понятия и категории
Любовь, пол, брак, семья

Дорофеев Д.Ю.

Любовный экстаз

Реальность нашего повседневного существования такова, что в качестве своего необходимого условия предполагает дистанцированность, отстраненность одного человека от другого. Существуя как независомое, отдельное Я человек по необходимости отделяет себя от другого- и это осуществляется не столько как теоретический акт, сколько как жизненно-практический. Ведь это проблема не только сознания , но и повседневного существования любого человека, сталкивающегося на улице с Другим, который не только подчеркивает конечность моего Я, но и пытается завоевать, подчинить и ущемить его. Именно это жизненное столкновение с Другим является самым сильным доказательством его существования- я на себе, своем теле ощущаю реальность его присутствия, всю силу его потенциальной агрессии. И в таком положении отстраненность есть определенная компромиссная форма отношений, позволяющая как уберечь мое Я от конфликтов с Другим, так и сохранить его от различных расслабляющих сочувствий и переживаний. Финк писал в связи с этим: « Прохождение мимо вообще есть преимущественный способ человеческого существования....Изначальные, подлинные переживания общности всегда избирательны....Чужие, мимо которых «проходят», образуют столь же элементарную структуру совместного бытия, как и сферы интимности». Такой характер отношений поддерживает идентичность нашего Я, конечность человеческого бытия и гетерогенность жизненного мира. И все же есть моменты, когда эти границы, пусть и ненадолго, разрушаются -мы имеем ввиду мгновения любовного(как, впрочем, и всякого другого) экстаза, вообще феномен любви. Но надо сразу уточнить, что только любовь любовного экстаза преодолевает эти границы между Я и Ты. У Фромма есть книга, где он рассматривает многие виды любви- любовь к Богу, к родителям, к друзьями т.д., показывая их отличие друг от друга- нас же интересует только человеческая эротическая сексуальная любовь. Именно в ней, и только в ней, возможен замечательный феномен любовного экстаза, в полной мере человеческий феномен. Итак, почему же любовный экстаз снимает границы между Я и Ты? Уже у Платона любовь понималась как исступление, выход из себя, короче- экстаз, которым одаривал людей Эрот. Правда, у него не существовало отличие эротической любви от иных форм любви, хотя в античности существовали разные понимания любви как эроса, филии и агапэ. Собственно, любовь и означала единение людей в этой всеобъемлющей и всесвязующей силе, Эроте и к этому человек мог прийти только через обретение, точнее- восстановление своей изначальной полноты, через связь со своим alter ego. Таким образом, уже здесь любовь понималась не как просто союз Я и Ты, а как их единение в некой мировой стихии, стихии любви, причем достигнуть этого было возможно только лишь в той любви, которая восстанавливала изначальную полноту в стремлении человека к тому совершенному бытию, каким у Платона признавался мир идей. Каждый человек в любовном экстазе обретает свое нерасчлененное существование, в котором уже нет Я и Ты, но есть единое существо, которое, однако, в себе двойственно. Очень проницательно понял эти диалектические отношения Фичино в своем комментарии на диалог «Пир». Впрочем, сами древние греки зачастую видели в эротической любви лишь предварительный шаг к достижению дружбы, которую и ценили выше.
Именно в любовном экстазе наступает то ни с чем не сравнимое состояние, когда единство возведено на такую ступень, что позволяет ощущать себя как Другого и Другого как себя, и при этом чувствовать себя не в каком-то замкнутом союзе Я и Ты, а погруженными в всеобъемлющую, растворяющую в себе мировую силу-силу Эроса. Шелер поэтому и пишет в своей работе о любви, Ordo amoris, что любовь любит и смотрит в состоянии любви «всегда несколько дальше, чем только на то, что у нее под рукой, чем она обладает. Пробуждающий ее импульс влечения может утомиться -сама она не устает». Поэтому, собственно, влюбленным, находящимся в любовном экстазе, и не скучно вдвоем—ведь они погружены в эту мировую стихию, ощущая свою полноту как полноту всего мира и наоборот. Так вот, именно в любовном экстазе можно любить другого именно как другого, который в то же время переживается неотъемлемой частью своего Я. В реальной повседневной жизни это, очевидно, невозможно, но тем чудесней миг любовного экстаза, дарующей блаженство такого состояния. Любовный экстаз это апогей любви и ее оправдание, это высочайшая концентрация и интенсивность воплощения любви, и именно поэтому он не может быть слишком продолжительным. Влюбленные, выходя из любовного экстаза, несут на себе его печать и отсвет, всегда маячущий для них и между ними, но дистанция неизбежно восстанавливается. Если в любовном экстазе любили любовники, не отягощенные ничем кроме своей любви и являющиеся ее служителями, ее воплощением, то в повседневной жизни любят уже, условно говоря, муж и жена, чье существование в мире неизбежно опосредовано и формализовано. Объяснения этому найти не трудно: если в любовном экстазе весь мир сводился к Я и Ты, не предполагая возможности «бытия-под взглядом»(так как в этом мире некому смотреть извне, некому быть вне), то в повседневности человек практически не остается наедине с собой, он вынужден учитывать факт присутствия Другого, его оценки и взгляда, а потому вынужден координировать свое поведение с ним. Для этой ситуации характерна позиция господина Теста в одноименной повести Валери: являясь воплощением интеллектуализма и рефлексивности, он определял любовь только лишь как «оправдание для глупости вдвоем».В значительной мере это применимо и к древним грекам, чье бытие всегда предполагало созерцающий его взгляд другого, что, возможно, также определяло преобладание гомосексуальной любви. Ее преобладание перед двухполой Лосев, например, объясняет тем фактом, что древнегреческий Космос был целостен и завершен, он не предполагал собой возможность создания чего-то принципиального нового, того, что -бы не было в нем изначально, т.е. здесь не допускалась идея творения, находящая свое воплощение в рождении нового человека в результате двухполой эротической любви. Принимая в целом эту трактовку, я хочу подчеркнуть другую причину. Греки строили свое поведение, манеру мыслить и вести себя таким образом, что как будто всегда подспудно допускали существование некоего абсолютного взгляда, который видит их со всех сторон, оценивает и подвергает или осуждению или одобрению. Их внимание к своему телу —одно из важных свидетельств в подтверждении этого факта-ведь оно понималось как произведение искусства. Любовный же эротический экстаз двухполой любви исключает возможность такого взгляда, в отличии от гомосексуальной, в основе которой лежит «созерцающее деяние» : такой экстаз требует самозабвения, исступления, восхищения, т.е. всего того, что не позволяет думать о «взгляде извне», но полностью поглощает, втягивает в себя.
В любовном экстазе один человек предстает перед другим человеком в наиболее открытом виде- во всех отношениях. И немалой тайной является переход влюбленных из своей обычной жизни, с ее нормами и правилами, запретами и нормативами, просто с определенными дистанцированными отношениями между людьми в жизнь любовного экстаза, где меняется сам способ пребывания в бытии.. Ведь здесь человек ощущает себя основанием мира, своего мира и того, кого любит, он помогает удерживать этот мир, беря на себя всю ответственность и напряженность такого положения. Отстраненность, как факт нашего повседневного существования, не дает возможность сделать мир другого человека настолько же близким, актуальным, полным, как он есть для самого этого человека. В любовном экстазе это оказывается возможным, как мы увидим на примере тела. Именно здесь оказываются справедливыми слова П.Валери:»Самое глубокое в человеке -кожа. Мы созданы кожей.» Гуссерль же в пятой «Картезианской медитации» разделял извне воспринимаемое нами тело Чуждого( Korper ) и неповторимо и непередаваемо переживаемое изнутри наше собственное тело( Leib).: в любовном экстазе нам удается пережить и тело Другого как Leib, что нам в принципе не доступно в повседневной жизни. Различие такого рода переживаний можно перенести и на другие сферы(скажем, переживания счастья, радости, гнева ,удивления, страха и т.д.), но для нас важно сейчас именно тело. Так вот, в любовном экстазе различие в переживании тела как своего и чужого исчезает, и, может быть, подобная открытость моего тела другому стоит не меньше, чем открытость одного сознания другому. Но, повторяю, это становится возможным только в силу того, что любовный экстаз по своей сути есть трансцендирование. Итак, в любовном экстазе человек обретает свое бытие на стыке имманентного и трансцендентного, в качестве которого выступает Другой, в некой пограничной точке. Именно выход к другому позволяет человеку непосредственно пережить основу своего бытия, которая не умещается в границах Я, а требует выхода за его пределы. И если подойти к любовному экстазу с этой стороны, очевидно в нем присутствующей, то окажется, что любовь это не идиллия, а в некотором смысле схватка и бой, где каждый стремится отвоевать у другого свое бытие. Эта сторона также отличает любовь любовного экстаза как от других форм любви, так и от других форм экстаза. Сартр, который размышлял на эти темы, писал: « Так что в той мере, в какой я раскрываюсь перед самим собой как ответственный за свое бытие, я ОТВОЕВЫВАЮ себе то бытие, каким, собственно, уже являюсь; то есть я хочу отвоевать или, в более точных выражениях, я являюсь проектом отвоевания для себя моего бытия». Нельзя не признать, в такой битве никогда не известен результат, здесь нет никаких гарантий и страховок, блаженство спасения всегда может обернуться трагедией гибели, и единственного, чего нет в любовном экстазе, так это фарса. Человек вовлекается в любовный экстаз поставив на кон все, что у него есть, будучи готовым пожертвовать за свободу и полноту своего бытия жизнью. Другое дело, что и от самого человека далеко не все зависит: любовь это судьба, отказаться от которой можно только проявив слабость и малодушие, выбрать же которую нельзя. Любовный экстаз может стать как любовным угаром, так и любовным фимиамом, осуществившись как судьба Анны Карениной или судьба Наташи Ростовой; счастье и несчастье есть, хотя и враждебные, но равноправные формы полноты бытия. .Но даже если любовь и пришла, то она должна еще осуществиться, то есть добиться признания, надо, если хотите, уметь влюбить в себя. Любовь требует признания, так как только в нем она обретает себя в полной мере , до конца, и признание это она находит в любовном экстазе, а не в томном сидении под луной. Без любовного экстаза любовь можно назвать голодной, как называл Шопенгауэр волю, не достигшую еще поставленной ей цели. Вот тут-то и сказывается жизненная сила любви, проявляющаяся в том, что она должна сама добиться своего признания.( положение Ницше о «воли к власти» здесь находит свое неожиданное применение) . Поэтому можно осмелиться утверждать, что нет единственной любви, как нет «настоящей любви», как нет, видимо, и любви с первого взгляда( хотя я и не отрицаю существование некоего феномена, обозначенного Гете «избирательным сродством»; оно есть, но чтобы понять, что оно есть, необходимо время, как это и потребовалось в одноименном гетевском романе, навеянном духом Спинозы)- мы не обладаем критериями и можем полагаться только на свое настоящее, которое нас толкает, влечет к человеку или оставляет равнодушным, заставляя бороться за свое бытие. Причем, я учитываю необходимость разделять влечение, похоть, желание, страсть и любовь. Но только время может дать сформироваться любви, проверить которую может только экстаз. Поэтому, например, любовь Вертера- эта слабая, хотя и искренняя, любовь, она отступила, она предала себя, она испугалась тех напряжений и усилий, которые потребовали от нее попытки утвердить себя. Противоположный пример представляет собой пушкинский Дон- Гуан, который, несмотря на крайне неблагоприятные обстоятельства( все-таки он убил мужа женщины, поразившей его), добился своего признания. Поэтому любовь естественно завершает себя любовным экстазом . В «Идиоте» хорошо показано, что можно любить одной любовью( или жалостью, что в данном случае равнозначно), и так любит Мышкин, и можно любит любовным экстазом, как любит Аглая, Настасья Филипповна, Рогожин., и что одна любовь никогда не сможет понять другую, тем более- приспособиться к ней. Возможно, это объединение и решило бы многие проблемы, недаром, например, средневековые философы-богословы, рассуждающие о жизни Адама и Евы до грехопадения, остановились на том, что они любили друг друга, в том числе и посредством телесного соития, но бесстрастно, без вожделения и похоти. Была ли это человеческая любовь или любовь эротическая- это уже другой вопрос, другая проблема. Мы же, не собираясь богословствовать, можем лишь сказать в завершении, что в любви эротической, любви любовного экстаза человеку удается пережить редкую по интенсивности полноту бытия,(и в этом смысле здесь уже не принципиально счастливая ли эта любовь или несчастная), а это в свою очередь уже означает и оправдание своего бытия, которого каждый может и должен добиваться на отведенном ему пути.
Хотелось бы еще пару слов сказать о самой любви. Казалось бы, все знают, что такое любовь.(можно выделить несколько источников такого знания: во первых, непосредственный, личностно пережитый опыт, характеризуемый нами именно как любовь, хотя со временем оценка эта может измениться;во-вторых, изначальные и априорные представления о любви, которые складываются под влиянием нашей субъективности, культурных и исторических предпочтений; в третьих, опыт Другого) Но давайте разберемся подробней. Умеем ли мы узнавать любовь, имеем ли мы для этого критерии? Захватывает ли нас самих любовь в плен или мы создаем ее для себя из неясных очертаний? Ниспадает ли любовь на нас сразу и целиком или постепенно вызревает? Возьмем для начала такое характерное понимание любви как любви с первого взгляда. Этот подход в основном берет свою аргументирующую силу из положения о единственности любви: один человек нашел другого, того, кто был предназначен ему с самого рождения. В сам момент влюбленности иначе и нельзя оценивать влюбленному свое чувство, свою любовь. Но абсолютного, как известно, трудно придерживаться постоянно, и не раз встречаются ситуации, когда «вечная любовь» распадается и улетучивается. Может быть, и не стоит требовать от любви постоянства, ограничившись признанием за ней определенной временности, определенного срока, который определяется самыми разными обстоятельствами. Это, однако, не означает, что один и тот же человек не может испытать опыт любви дважды или даже трижды. Это принципиально: будем ли мы говорить о любви, во всем возвышенном смысле слова, как о единственной, после которой могут быть только разнообразные аберрации, и о множественной, т.е. отвергающей единственность предустановленной гармонии любящих. С другой стороны, совсем необязательно зацикливаться на понимании любви, понимании, бесспорно, романтическом и ярком, как любви только с первого взгляда. Я склоняюсь к тому, что любовь в большинстве своем должна вызревать, как спелый плод, т.е. опять-таки время необходимо ей для собственного формирования, время общения между людьми, время для привычки и притирки друг к другу. Но тут встает один из самых сложных вопросов: как определить, на каком этапе чувство интереса, симпатии, расположения к человеку переросло в чувство любви, где кончается одно и начинается другое? Не секрет также, что во многих случаях такого перехода, метабазиса, вовсе не происходит, и любовь рассматривается в контексте именно этих указанных чувств, которые одновременно в принципе можно испытывать ко многим. Но еще хорошо, если в этом отдается отчет; а ведь сколько примеров, когда то, что воспринималось как «настоящая любовь» вдруг растворяется и тает перед той новой встречей, которая перед на себя ответственность за этот статус. Здесь мы опять сталкиваемся перед отсутствием критерия—-ведь границы, отделяющие друг от друга любовь, с одной стороны, и симпатию, интерес, желание, страсть, с другой—очень размыты и неопределенны. Если мы любим, то мы должны в свободную минутку, когда мы наедине с собой, набраться сил, чтобы признаться перед собой, что мы можем полюбить и еще, и не менее пылко , не менее «по настоящему»; если же мужества нам совсем не занимать, мы должен допустить возможность того, что то, что сейчас называется нами любовью, предстанет в совсем ином облике в свете нашей будущей любви. Если человек и может чем-то руководить, то это браком, а любовь же сама выбирает, хотя подчас и спрашивает совета и у самого человека, куда, за кем и как повести человека. Любовь не предполагает задумчивые размышления о далеком будущем— она прекрасно уже в своем настоящем, и что с того, что после мы будем видеть в ней ошибку или недоразумение—ведь сейчас она одаривает нас всей полнотой бытия!