Антропологические понятия и категории
Общество, история, будущее

Г. Флоровский

Два Завета

Это два завета: один от горы Синайской,
рождающий в рабство... А вышний
Иерусалим свободен: он — матерь
всем нам.

Гал. IV, 24, 26.

Учение о Церкви принадлежит к числу самых таинственных и неизреченных догматов христианской веры: здесь “велия благочестия тайна” предстоит нам в своей еще несбывшейся, неосуществившейся полноте. И не случайно, ни апостолы, ни святые отцы, ни вселенские соборы не дали законченных определений церковности и только в символах и подобиях раскрывали то, что с непосредственной самодостоверностью являлось им в боговдохновенном опыте веры. Как выразился недавно один из православных богословов, “нет понятия Церкви, но есть Сама Она, и для всякого живого члена Церкви жизнь церковная есть самое определенное и осязательное, что он знает”, — исповедать свое живое ведение верующий и ныне не может иначе, как в освященных апостольским, отеческим и литургическим употреблением образах и сравнениях.
Христианство не исчерпывается ни учением, ни заповедями, — и не они первичны в нем. “О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали, что осязали руки наши, о Слове жизни, — Ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, — О том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами; а наше общение — со Отцем и Сыном Его Иисусом Христом”... Так писал своей пастве св. апостол Иоанн. Христианство есть Жизнь, открывшаяся миру и людям во Христе, Жизнь Истинная и Вечная, которой мы становимся причастными через веру и “Божий дар”. Христианство есть “новое творение”, рожденное во Христе, новое человечество, — если можно так сказать, новая метафизическая реальность. Христианство есть Церковь. Всею совокупностью символьных изъявлений мы утверждаем существенно — сущий смысл земной жизни Спасителя, Его страданий и уничижения, Его крестной смерти и тридневного Воскресения, “метафизическую” реальность одержанной Им победы над адом и смертью. И победа Христа, Его искупительное свершение в том и заключается, что Он создал Церковь Свою, Свое мистическое Тело, в котором соединилось и непрестанно соединяется “все небесное и земное” в преискреннем общении с Богом, в котором все и всё совершаются во-едино — во Христе и во Отце Его. Первосвященническая молитва Господа была — о Церкви, и ее таинственные прошения мы дерзновенно повторяем, вознося и наши моления о “соединении всех”. Мы молимся об “устроении полноты времен”, о “созидании Тела Христова”, о том, чтобы милосердным действием своей всеврачующей благодати Господь совокупил во “единое стадо” всех покорных и непокорных сынов своих, — и верных, и отпавших по немощи или небрежению, и “отторженных насилием”, — совокупил во единое “тело”, оживляемое единым духом, “соединяемое и скрепляемое составами и связями”: “да вси едино будут”. И только в животворящей полноте Церкви, в “полноте Наполняющего всяческая во всем”, совершается подлинное единство твари, предопределенное “от начала”, но раскрывающееся во времени и постепенно, — то единство, которое исполнится в “последние дни”, когда “все придут в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова”, преобразятся “в свободу славы детей Божиих”, когда, “все, от малого до великого, будут знать Господа” и “преклонится перед именем Иисуса всякое колено небесных, земных и преисподних”... Наше упование выводит нас за пределы истории, как томительной смены рождения и смерти tБj gen”sewj ka€ tГj fqor©j: “не имамы зде пребывающего града, но грядущего взыскуем”, — Града Господня, “которого художник и строитель — Бог”, новой земли и нового неба, горнего Иерусалима. “Чаем воскресения мертвых и жизни будущего века”, — тогда вообразится Бог всяческая во всем... Тогда сбудется слово написанное: “поглощена смерть победою”... И в этом упование наше: “Христос Воскресе из мертвых, начаток умершим бысть”...
Самым актом исповедания веры “Во Единую, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь” мы утверждаем ее “потустороннюю” природу, ее бытие не от мира сего: ибо “вера есть вещей обличение невидимых”. Церковь есть предначатие ожидаемого в “конце” вселенского харизматического преображения твари. Но именно поэтому, будучи по существу своему “невидимой”, вне-мирной, она реальна и действенна в этом историческом мире, не отменяя, но претворяя его в себя. Церковь есть преображаемый мир и в этом благодатном становлении твари заключается подлинное содержание истории, — не как чреды чувственных рождений, а как строительства Царства Божьего. История реальна, — тварь не исчезнет, не упразднится на “суде великого дня”, но изменится — “в мгновение ока, в последней трубе”... В том — тайна христианского благочестия, что в ограниченности и безвидности тварного существования, в тесноте и смирении исторической жизни является и раскрывается Слава Божия, — “в стране тени смертной свет воссияет”: тайна Уничижения, тайна “древа крестного”... В том — тайна, что каждый верующий во Христа и в Церковь может сказать о себе: “образ есмь неизреченные Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешения” (из погребального канона).
“Новая тварь”, рожденная искупительным подвигом Спасителя, не отторжена от мира, но пребывает в нем. Как выразительно заметил в одном из ранних своих произведений Влад. Соловьев — “Новый Иерусалим, — град Бога живого, — существует не в одних только помыслах, желаниях и внутренних чувствованиях христиан; божественные формы Церкви составляют уже и теперь действительные камни его основания, на которых воздвигнется и таинственно воздвигается непрерывно все божественное здание, так что, хотя не все в видимой церкви божественно, но божественное в ней есть уже нечто видимое”. Огненное обновление мира началось и продолжается, — мир, это скорбная, исполненная злостраданий жизнь не оставлена Богом; именно в ней, в суете и томлении эмпирической истории, “тайна Божия совершается”, растут и прозябают благодатные семена Царства. “Видимая церковь”, церковь катехизически определяемая как “общество человеков, соединенных православною верою, законом Божиим, священноначалием и таинствами”, есть реальное явление церкви невидимой, ее реальный “образ”. “В видимом сем “образе” или “видимой Церкви”, писал митрополит Московский Филарет, “находится” невидимое тело Христово”, или “невидимая Церковь”, “Церковь славная, неимущая скверны или порока, или нечто от таковых”, но нося “вся слава внутрь” и которой, посему, я чисто и раздельно не вижу... облекающая же невидимую, видимая Церковь, частью открывает чистоту невидимой, дабы все могли обретать и сию и соединяться с нею, частью сокрывает ее славу”... “Видимая Церковь” есть историческое откровение Церкви невидимой, “Церкви Бога живого, Столпа и Утверждения Истины”, торжествующего собора и Церкви первороднех написанной на небесах”... Именно на этом мистико-метафизическом, существенно сущем тождестве основано все литургическое тайнодействие, в котором “силы небесные с нами невидимо служат”; во всех таинствах реально нисходит Божественная благодать и дары Святаго Духа, потустороннее врывается в тварную ограниченность земного бытия, прелагая и пресуществляя его. И “духи праведных скончавшихся”, и чины ангельские, “поющие, вопиющие, взывающие и глаголющие” пред престолом Всевышнего и на земле “достигшие любви” подвижники Христа ради, и мы, грешные и недостойные, — все составляют единое тело, принадлежат единой Церкви и сливаются воедино в благодатной и духоносной молитве. Нет разрыва между временным и вечным: возрастая и преображаясь силою Духа, “историческая Церковь” становится и станет Вечным Домом Господа Славы. По слову Св. Иоанна Златоустого, Церковь, ныне пребывающая в земном странствии, по существу своему “небесная есть, и ничтоже ино есть, разве небо”...
“В Церковь”, писал св. Ириней Лионский, именно видимой, исторической Церкви, — “Апостолы как богач в сокровищницу положили в избытке все относящееся к истине”. И потому как бы далеко не отстояло “осуществление” от “идеала”, как ни несоизмеримо нынешнее познание “отчасти”, ведение “яко зерцалом в гадании” от исполнения Духом в уповаемые дни, от обетованного познания “лицом к лицу”, и ныне полная и завершенная Истина раскрывается в церковном опыте, Истина единая и непреложная; и ныне верующие, по апостольскому выражению, “помазание имеют от Святого и знают все”. Полная истина, — и только одна беспримесная истина, — раскрылась в вероучительных постановлениях соборов, — и ничто из догматов православной веры не отпадет, — и никаких новых, меняющих смысл старого, не прибавится. Ныне и не может быть догматического развития Церкви: ибо догматы не суть теоретические аксиомы, из которых постепенно и последовательно развертываются “теоремы веры”; догматы суть “богоприличные” свидетельствования человеческого духа об узренном и испытанном, об открытом и ниспосланном в кафолическом опыте веры, о тайнах вечной жизни, раскрытых верующему. В догматических вероопределениях отражается и запечатлевается “жизнь во Христе”, пребывание Господа в верующих в сердцах. По словам Спасителя, жизнь вечная и состоит в совершенном ведении Бога, — и хотя не всем, но только “чистым сердцем” видим Господь, но видим всегда, без различия времен и сроков, видим тождественно, хотя и многообразно. Догматические споры в церкви шли не о содержании веры. В известном смысле спорили о словах, — искали и чеканили “богоприличные” выражения для еще незакрепленного в словесные одеяния всецелостного и тождественного опыта. История термина “единосущный” всего ярче свидетельствует об этом. В этой непосредственной полноте и самодостоверности опытного богопознания — основа и опора той дерзновенной определительности, с какой анафематствовал ап. Павел тех, кто стал бы учить не тому, что он благовествовал; основа и той ревности по вере, с которой учители церкви предавали отлучению еретиков. Ибо Евангелие Царства, хранимое Церковью, не есть человеческое благовествование, и принято не от человеков, — “но через откровение Иисуса Христа”, и в нем содержится “совершенное разумение, познание Тайны Бога и Отца и Христа”. Вера, как реальная теофания и реальный теозис, — по существу своему определительна и догматична. Вера есть опыт, богооткровение: и потому с дерзновением верующий утверждает — “сия есть вера истинная”... Вере присущ догматический аподиктизм, “ибо Сын Божий Иисус Христос”, по выражению св. ап. Павла, “не был “да” и “нет”, но в Нем было “да””... Конечно, со всею тщательностью и страхом Божиим надлежит учитывать условность и немощность нашего разумения и несоизмеримость наших речений перед лицом Недоведомой Тайны, учитывать неизбывность богословских антиномий; с чрезвычайной осторожностью надо обходить гностические соблазны “разумной веры” и отличать исторически — условное от непреложного. Надо отличать боговдохновенные догматы, скрепленные харизматической печатью вселенских соборов (credendum de fide), от богословских мнений, хотя бы и святоотеческих (от “теологуменов”, как называл их достопамятный В. В. Болотов). И при всем том, верующий сохраняет непреложную твердость в исповедании, “не колеблясь ветром учения”, “имея”, по апостольскому выражению, “полноту” во Христе. “Кто однажды встретил Христа Спасителя на своем личном пути и ощутил Его божественность”, писал недавно о. С. Н. Булгаков, “тот одновременно принял и все основные христианские догматы — и о рождении от Девы, и о боговоплощении, и о пришествии во славе, и о пришествии Утешителя, и о Св. Троице”. Все они в строгой отчетливости открылись ему в опыте веры, в реальном касании “вещам невидимым”, — и потому не может он сомневаться и “допускать” иные догматы; в иных догматах раскрылась и сокрылась бы иная жизнь, иной опыт, касание чему-то иному.
В свое время Шеллинг совершенно справедливо указал, что “нельзя говорить о Боге вообще, если только речь идет действительно о Боге”; “кто говорит только о Боге вообще”, замечал немецкий мыслитель, “говорит не об истинном Боге, а о чем-то ином, к чему он лишь прилагает имя Бога... Одно понятие: Бог, qeТj — само по себе пусто: только слово”. Нельзя верить во “что-то”, — и поэтому безусловно невозможна адогматическая вера: она была бы лишена самого существенного признака религии, была бы пустым настроением, пустым психическим стилем, — ибо религия есть religio, подлинное и онтологическое сочетание с Богом. При всей неизреченности богооткровенных тайн, они определенны и индивидуальны, — и в исповедании веры мы описательно раскрываем это индивидуальное строение духоносного опыта.
Выражаясь кратко и четко, — вера (если только она подлинно — вера) не возможна иначе как в исповедной форме; “конфессиональная ограниченность” есть неизбежный спутник искренней уверенности, — необходимое последствие реально — опытной сущности веры. Ни нетерпимой исключительности, ни нелюбовного отчуждения нет в решительном и дерзновенном разграничении “православия” и “инославия”: к догматическим разногласиям терпимо, — т. е. равнодушно, — может относиться лишь тот, кто область религиозной догматики в целом рассматривает как “поэзию понятий”, вообще не подлежащую оценке “с точки зрения истинности”. В сфере истины безраздельно господствует закон логической формы: “да будет слово ваше “да, да”, “нет, нет”; а что сверх этого, то от лукавого”... С религиозной точки зрения невозможно рассматривать “исповедания” и как исторически-равноправные и провиденциально-согласованные формы человеческого познания неизреченной полноты божественной истины, подлежащие некоему синтезу, который выделит и соединит все “здоровое” достояние каждого исповедания, отбросивши в каждом его только — человеческую шелуху. За таким представлением скрывается своего рода философско-исторический докетизм, недооценивающий реальности божественных воплощений в мире: не может быть “частичного” христианства, христианства “павлова”, “петрова” или “иоаннова”... Это выразительно подчеркнул еще св. апостол Павел в таинственном первом послании своем к коринфской церкви: “Я разумею то, что у вас говорят: “я Павлов”; “я Аполлосов”; “я Кифов”; “а я Христов”. Разве разделился Христос? разве Павел распялся за вас? или во имя Павла вы крестились?” Различия христианских исповеданий, если даже число их свести к трем “главным”, ни в какой мере не однозначны с теми неизбежными индивидуальными оттенками, которые присущи были проповеди отдельных апостолов и богословию различных отцов: христианские исповедания разделены не относительными особенностями внешнего облика, но существенным расхождением в понимании смысла и сущности “спасения”, в понимании смысла жизни. И в этом различии сказывается объективная разнородность опыта, разнородность самой религиозной жизни: христианство не есть совокупность учений и установлений, разложимых на части и друг от друга отделимых; и, с другой стороны, ни католицизм нельзя свести к “началу авторитета”, ни протестантизм к началу “свободного исследования” или “личного убеждения”. Каждое “исповедание” есть живое целое. И христианство, — повторим, — есть прежде всего целостная жизнь, и мозаика частей в нем невозможна. Ожидаемая многими “Церковь св. Софии” будет прославленным явлением уже “существующей” Церкви, а не “соединением Церквей”. К такому представлению принуждает единственное религиозно-допустимое восприятие веры, как опыта, как боговдохновения. И потому, если вера истинна, печать истины лежит и на всех внешних выявлениях ее, что не исключает, конечно, изменений в чисто-человеческой стороне церковного бытия. Но только “внешний” отнесет сюда догматы и, тем более, “дух” веры.
“Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы”... — В этом торжественном литургическом возгласе указывается единственный путь христианского единения. Но не об “естественной” любви идет здесь речь, не об “альтруизме”, но о той “заповеди новой”, разумение и исполнение которой только возрожденному крещальной благодатью, только во Христе доступно, — не об инстинкте жалости и справедливости, а о благодатном озарении сердца, о “совокупности совершенства”.
И эта любовь не терпима, а — ревнива: не ревностью зложелательства и своеволия, а ревностью радостного сознания света. На высотах христианского подвига “сердце милующее” разгорается милостью о всей твари, даже о “врагах истины” и демонах, разгорается жаждою спасения для всего мира, но ревность о вере не умаляется, религиозная “исключительность” не сменяется скептическим равнодушием... Напротив, все догматические “да” звучат в духоносном сознании с умноженной силой, не искажаясь ни в “нет”, ни в “не знаю”, ни в “не важно”. Недаром именно из подвижнических келий в древней, еще и видимо не разделенной церкви выходили самые твердые борцы за правило веры. “Исключительность” религиозно-догматическая, абсолютизм веры не тождественны житейской нетерпимости: любовь к “врагам истины” не помешает отличать и отграничивать истину от лжи и отметать ложь. Не из ощущения исключительной правоты родится вражда к “инакомыслящим”; не из абсолютизма веры рождались гонения на “еретиков” и костры инквизиции, а из существенно мирского и суетного, “слишком человеческого” убеждения в дозволительности до жатвы исторгать плевелы с Отчего поля, в желательности авторитарно-принудительного объединения всех, — и при том на основе внешнего послушания гетерономной “букве”, а не внутренне-интимного общения в животворящем духе.
Ни на йоту не поступаясь своим догматическим достоянием, верующий будет по преданию первоначальной Церкви молиться и о врагах, и “о внешних и заблудших”, и “о гонящих нас за имя Господне”, и о языческих жрецах, “да Господь помилует их, огласит их словом истины, откроет им Евангелие Правды, причтет к Своей соборной и Апостольской Церкви”. И в его душе не будет и тени горделивого фарисейского самодовольства: ибо верующему ведомо, что без Отеческого зова никто не может ступить на “путь жизни”, “никто не может назвать Иисуса Господом как только Духом Святым”. И усердно вознося моления о заблудших, да коснется и их смятенной души божественная десница, да и они упокоятся в “объятиях отчих”, верующий умиленно благодарит Господа о милости его. “Господи, мой Господи! радость моя! даруй ми, да возрадуюся о милости Твоей!” Не отменяется этим заповедь подвига и действенного восхождения; но, как выражался преп. Макарий Египетский, “даже высший подвиг во всякой добродетели не совершен и почти бесполезен, если на жертвеннике сердца не совершилось вместе с тем силою благодати таинственное действие Духа”. Посему и взываем мы каждодневно: “и паки, Спасе, спаси мя о благодати, молю Тя: аще бо от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче... Но или хощу, спаси мя, или не хощу, Христе Спасе мой, предвари скоро, скоро погибох”...
И более того: резко противопоставляя узкий путь православия “инославным” дорогам, мы отнюдь не предрекаем огня геенского и вечной погибели верующим по иному. Не потому, что безразлично, как и во что веровать, но Господу, Ему Единому открыты “советы сердечные”, Ему Одному ведом состав Его Тела, — и волею Вышнего, “не от дел”, оправдывается человек. Это именно разумел Св. Иоанн Златоуст, говоря, что в Церковь входят “верные всех мест вселенной, жившие, усопшие и имеющие явиться на свет, а также угодившие Богу”. Это разумел и Митр. Филарет, поясняя, что “когда сердце пламенеет верою и любовью, догматика остается в стороне”: “впрочем, это тайна промысла Божьего”, заключал он, — Из этой тайны не следует делать услужливой лазейки для расслабленного и хромающего на оба колена маловерия. И еретики имели и могут иметь таинство, иметь харизматическую иерархию, не переставая лжемудрствовать и суесловить: ведь и православные, приступая к Евхаристии, молятся, “да не в суд и не во осуждение” будет им Святая Чаша. Реальность тайнодействий не исключает возможности заблуждений: присоединение сирохалдейских несториан к православию по “третьему чину”, епископа и священников “в сущем сане” ведь не означает, что халкидонское постановление безразлично в подвиге христианского благочестия?
Изъявительно исповедуя тождество православной Церкви с Церковью видимой, благоговейно умалчивая о составе Церкви Невидимой, не предваряя дерзновенными домыслами Божественного разделения человечества на овец и козлищ, с горестью признавая “инославные исповедания” схизмами и расколами — мы жаждем и видимого единства христианского мира, вселенского общения молитвы и догматического единомыслия и здесь, на земле: “И даждь нам едиными усты и единым сердцем славити и воспевати Всечестное и Великолепное Имя Твое”... Не о внешнем мы молимся объединении и соглашении, не о “коалиции”, попущением и уступками учрежденной, а о глубинном и преискреннем слиянии в единстве веры, в единстве благодатного опыта и духовного подвига, в “единстве веры и познания Сына Божия”... Мы молимся о том, чтобы православным стал весь мир... Потворяя слова, сказанные некогда св. Григорием Богословом, “мы домогаемся не победы, а возвращения братьев, разлука с которыми терзает нас”, — возвращения их к Живоносному Источнику Правды. В известном смысле мы домогаемся победы: “ибо всякий, рожденный от Бога, побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша”...
Только такое, таинственное “единение духа в союзе мира” внутри богочеловеческого организма Церкви имеет религиозное содержание, и только в нем горит и тоскует верующее сердце. Христианскому сознанию, как таковому, бесконечно чужд и несроден замысел вневероисповедного сочетания сил на борьбу с неверием, как чужд ему и далек замысел великодержавного, организационно-властного объединения людей во единое “стадо”, здесь, на земле, — хотя бы во имя Христово. Эти замыслы входят в религиозную мысль со стороны, как приражения “лжеименного знания”, как “пустое обольщение, по стихиям мира, а не по Христу”. Но входят, как мощный соблазн, соблазн льстивый и чарующий слабые души. В периоды исторических невзгод и потрясений, в эпохи “переходные” и катастрофические с особым напряжением и волнующей остротою пробуждается тяга ко всеобщему примирению и союзу: по контрасту с переживаемой страдой, на подобие сладостного видения в раскаленной пустыне, усталым людям начинает с принудительной настойчивостью казаться, что если бы пали “вероисповедные перегородки”, если бы все верующие сумели “возвыситься” над “поводами” к разделению, смогли за общим религиозно-творческим делом объединиться, то перед дружным натиском “коалиционной” рати сокрушилась бы твердыня злобы, — и небо к земле бы приклонилось... Чем ночь чернее, тем необузданнее становятся чаяния: в их утопическом максимализме вся психологическая сила проповеди “терпимости”. Замысел объединения облекается дерзкой апокалиптической фантастикой, греза о вселенском христианском братстве срастается с мечтой о “братстве народов” и “вечном мире”, превращается в общественно-политическую панацею, в “утопию земного рая”...
Das Unzulдngliche
Hier wird’s Ereignis!
И пылкое ожидание всечеловеческого “счастия” и благополучия на этой земле, в пределах этого исторического горизонта, прельстительное предчувствие могущества и славы заслоняет потусторонний мир, заглушает и без того робкие надежды “жизни вечной”... И здесь разоблачается существенно-светская природа этого “религиозно-общественного идеала”.
Христианское упование всецело обращено ко Второму Пришествию. Это не означает жестко-сурового равнодушия к житейской суете и к твари, не добровольно суете покорившейся и все же “совокупно стенающей и мучающейся доныне”... Не означает и бездейственного терпения к миру. Но не на князей, — хотя бы и на “князей Церкви”, — и не на сынов человеческих опирается христианская надежда. В исцеляющее действие авторитарно-организационного соединения разномыслящих людей, в возможность посюстороннего выхода из “рабства тлению”, в действенную значимость “общественного идеала”, т. е. безусловной и однозначной, всесовершенной формы организации междучеловеческих отношений, которая бы автоматически осуществляла зараз и максимальную слаженность целого, и полноту индивидуального удовлетворения, — (при том для каждого и всякого), — во все эти миражи усталого и упадочного воображения христианин не верит и не может верить. Ибо только общество праведных может быть праведным обществом и не с совершенствования строя, а с просветления духа должна начинаться работа над жизнью. Евангелие благовествуется “всей твари”, предвещает вселенское обновление и преображение, но обращено оно только к личности, к личному покаянию, к личному подвигу. Христианство существенно соборно, кафолично, не знает обособленной, анархически-самозаконной личности; но оно не знает и безликого коллектива, не знает собирательных целых. Только в личном делании и в личном озарении совершается “второе рождение” — “водою и Духом”, “бафометическое крещение огнем”, по выражению Карлейля; и только возрожденные благодатью, “купленные дорогой ценой” христиане, как члены единого харизматического тела, сочетаются во единство. И отсюда — равнодушие к мирским благам: ибо “какая польза человеку, аще мир весь приобрящет, а душу отщетит?”
За исканием “религиозно-общественного идеала” стоит страстная, плотская привязанность к “здешнему”, — не радостная тяга к нетленной софийной ризе мира, а мирская тоска, мирское вожделение. Всего ярче и показательнее раскрывается эта светская и мирская мотивация замысла внешнего христианского соединения в теократических грезах Влад. Соловьева. Движущей силою его исканий с ранних лет было понимание “цели человеческого существования”, “нормального человеческого бытия”, как “образование всецелой общечеловеческой организации”, — свободной теократии. Именно она, “идеальное общество”, представлялась ему мерилом “возраста” вселенской церкви; Церковь превращалась в его сознании в “общественный идеал” и задача благодатного преображения твари в “свободу славы сынов Божиих” извращалась в задачу устроения блаженного существования “плотских человеков” здесь, на земле, путем реорганизации соотношения действующих и ныне человеческих сил. Эсхатологические катастрофы включались в имманентную ткань исторической эволюции, как ее закономерный этап, подобно тому, как и чудо Христово Воскресения истолковывалось, как эволюционная метаморфоза. И в связи с этим, место подвига занимала “христианская политика”. Ее первым шагом для Соловьева было “соединение церквей”, мыслимое совершенно светски, как соединение властей, — в конце концов, могущественнейшего светского монарха — русского белого царя, с монархом церкви, — папой римским. И эта сопряженная двоица монархов должна была явиться как бы наместником Бога на земле. Конечное упование: “будет Бог всяческая во всем” — превращалась в идею “религиозной культуры”, религиозного освящения всех сторон нынешней жизни, и исчерпывалась ею. На мирских благах, на реках млека и меда, которые протекут в мессианском царстве, делает ударение Соловьев в своей униональной проповеди; “теократическое” или “богочеловеческое” дело (это “или” для него чрезвычайно характерно!) представляется ему созданием “видимого”, земного, великодержавного тела для невидимого всехристианского духа. О земном царстве, о Граде Здешнем грезит Соловьев — и соблазняет его лживый эротический пафос страсти к этой земле, “Земле — Владычице”.
В этом эротическом обмане, в подсознательном предпочтении человеческого божескому корень и его латинофильства, — а не наоборот, не в латинстве корень его теократического замысла. Идею “свободной теократии” Соловьев, — и совершенно также, как и позже, — развивал и тогда, когда видел в папе — носителя “антихристова предания”. Религиозно-общественным соблазном был заражен отчасти даже Достоевский, отметавший “третье дьявольское искушение” и Рим, провозгласивший нового, на все согласного Христа на последнем нечестивом соборе, — и все-таки видевший “великое предназначение православия на земле” в том, что “государство обращается в церковь, восходит до церкви и становится церковью на всей земле”. И здесь христианские упования замыкаются тесным кругом видимого мира, — ограничиваются “ожиданием полного преображения общества, как союза почти еще языческого, во единую вселенскую и владычествующую церковь”, — видимую и земную. И раннее славянофильство, как философия русской истории, стояло в зачарованном кругу общественного утопизма: греза о православном обществе и культуре однородна и сенсимонистским мечтаниям, и романтической тоске по средневековому Граду, и ультрамонтанскому этатизму французских теократов с де Местром во главе... Социалистический хилиазм, идеология “священного союза”, масонские грезы об “истинном христианстве”, националистический религиозный мессианизм польский и русский, — все эти течения общественной мысли прошлого века вдохновлены замыслом земного царства. Зияние между греховным, тварным миром и миром божественного, исполненного совершенства замещено гностической диалектикой и расчетами по “началу достаточного основания”, — и “невольничьи тревоги” мира сего невозбранно вторгаются в мир святыни.
Этому “розовому христианству”, вдохновленному идиллическим ожиданием успеха здешнего исторического процесса, мы противопоставляем не созерцательное “неделание” “черного”, мироотрицающего пессимизма. Есть христианское делание в миру, и на семи праведниках стоит он: но праведники эти не земной град строят, а устрояют из душ своих храм Богу Небесному. Не в созидании “теократического” Левиафана “святится имя” Господне и созидается Тело Христово, а в мире и праведности о Духе Святе. Возможна и необходима религиозная культура, но не как порабощающая однозначная форма, не как особый строй: что бы ни делал верующий, он делает в Боге, и это и есть религиозная культура. Ее творили подвижники и чудотворцы, достигшие нетления и сиявшие миру. Ее творили боговдохновенные пророки и учители, — даже и в языках. Псалтирь и храм св. Софии Цареградской, катакомбальные фрески и песнопения церкви — вот кирпичи религиозной культуры; но из них не слагается Града... Преп. Иулиания Лазаревская и святитель Тихон Задонский, носители религиозной культуры; но они “выходили за стан” во сретение Господу. И об этом строительстве Достоевский влагал проникновенные слова в уста старца Зосимы: “Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим путь, и тот, который совершил злодейство, может быть, не совершил бы его при свете твоем. И даже если ты и светил, но увидишь, что не спасаются люди, даже и при свете твоем, то пребудь тверд и не усомнись в силе света небесного; верь тому, что если теперь не спаслись, то потом спасутся. А не спасутся и потом, то сыны их спасутся, ибо не умрет свет твой, хотя бы и ты уже умер. Праведник отходит, а свет его остается”.
Подвиг личного совершенствования не исключает, но вмещает в себя делание общественное: оно есть осуществление основоположного христианского завета любви к ближнему. Нет только общественного идеала, нет особых, совершенных, запечатленных абсолютностью форм бытового уклада и организации. Абсолютное раскрывается лишь в личности: есть образ Божий в человеке, но нет его в государстве, обществе или ином каком коллективе. Евангелие не может быть развернуто в кодекс легальных предписаний, в конституцию идеального, нормального, “праведного общества”; из религиозного опыта нельзя вывести свода законов. Общественное строительство есть дело мирское и освящается оно тем, что творят его верующие в духе жертвенной любви и милосердия. Это и есть единственно возможная “религиозная общественность”, единственно возможная “теократия”. Религиозная культура есть нормативное задание личного творчества, есть его мерило, — она не есть “строй”, который когда-либо осуществится и насильственно облагодетельствует людей.
“Третье дьяволово искушение” и есть соблазн посюстороннего преображения, соблазн религиозного исполнения до Второго Пришествия и до воскресения мертвых, соблазн религиозно-исторического имманентизма. Со всею яркостью он сказался в римском католицизме, в латинстве, откуда именно и заражал все романо-германское человечество. Нисколько не отрицая реальность таинственной жизни в католицизме, вполне признавая наличность благодатных даров в нем, мы в то же время с полным правом можем повторить прозрения Достоевского. Рим пап, виделось ему, “есть Рим Юлиана Отступника, но не побежденный, а как бы победивший Христа в новой и последней битве”, — новая римская империя с папой pontifex maximus, во главе. Не с укором, но с горестной тревогой утверждал Достоевский, что католичество “провозгласило нового Христа, непохожего на прежнего, прельщенного третьим дьяволовым искушением, земными царствами”. Дело не во властолюбии пап и не в нравственном упадке клира; католицизм есть обмирщенное христианство по самому духу своему и это проистекает не из слабости воли, а от искривления религиозного сознания. Как бы то ни объяснялось исторически-генетически, остается несомненным, что ветхий закон, царствовавший до благодати, остался, не преодоленным в католицизме и вера в латинстве извратилась в “лжеименный гнозис”, в доказательную систему, в кодекс юридических норм. Религиозная оценка католицизма, как исповедания, не может определяться одними историческими и каноническими справками, да ссылкою на благочестие отдельных праведников. Дух juris civilis, а не Евангелия дышит в католической догматике. Основной догмат веры, догмат искупления, истолкован здесь в терминах уголовного права и благодатное врачевание таинствами превращено частью в тюремную дисциплину, частью в натуралистическую магию (opera superrogatoria, действенность таинств ex opere operato). И все это венчается подменою эсхатологического идеала харизматического преображения твари — историческим идеалом вселенской Civitas Dei: “Папа превратился в универсального харизматика, каким в язычестве мог ощущать себя лишь фараон, сын бога, царь и верховный жрец”, проникновенно замечает о. С. Н. Булгаков. “Папа замещает Христа на земле, а его монархия есть уже тысячелетнее царство Христа со святыми его: такова неизбежная логика папизма. В императорском Риме под папской тиарой снова воскресает divus caesar, оживает языческая лжетеократия. А если царство Христово уже осуществлено в Риме, то ведь ненужной помехой является Тот, Грядущий, ибо дело Его уже сделано и находится в надежных руках societatis Jesu”... “Легенда о Великом Инквизиторе” — не клевета и не шарж, а трепетная трагедия... Завет благодати стал в католицизме заветом закона, заветом “от горы Синайской, рождающим в рабство”... И с этим связана утрата грани между истиною богооткровенной и “естественной истиной” — человеческого разумения, с такою силою проявляющаяся в канонизации условных достижений логического знания, — имею в виду объявление системы философии Фомы Аквинского philosophia perennis, непогрешимой. Догматы веры и догматы знания становятся по истине догматической сетью для свободного индивида, превращаются в статьи уголовного закона.
“А вышний Иерусалим — свободен”... Не должно строить здешнего града, — даже во имя Божие: ибо Царство Божие не от мира сего. Видимая церковь, зачаток грядущего Града Бога Живого, грядущего не на этой, а на “новой” земле, единственное, что есть вечного и существенно-сущого в истории, — есть служение таинств, а не мирское управление. Новый Иерусалим никогда не раскроется и не раскрывается в халифат, никогда не становится “общественным идеалом”... Таково православное благовестие свободы. И потому не о силе человеческой, не о внешней кооперации, не о примиренческом и соглашательском объединении томится православная совесть, но об озарении Свыше, о становлении греховного “душевного” человека в духовного и духоносного. Силою Божественной устрояется единство мира, и не во внешней организации она, а в “единомыслии”, в “единстве Божией благодати”, в кафолическом общении тождественного религиозного опыта.
И отлагая полное свершение единства до времен апокалиптических, православное сознание не бежит из мира, не гнушается им. За устремленностью ко Второму Пришествию стоит острое ощущение реального зла, непобедимого одною силою человеческой. Церкви ведомо, что ее “брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной”, — и потому до суда и разделения, до “смерти второй” не может вообразиться Бог всяческая во всем. Источник зла не в субъективно-психологическом разъединении и самоутверждении людей: есть “реальный” отец лжи... И изгонится он лишь в “последние дни” — на “суде великого дня”. Изгоняется и в этой жизни — “молитвою и постом”, участием в благодатной таинственной жизни Церкви и лично-творческой аскезой, подвигом жертвенной и самозабвенной любви к ближним — не по плоти и крови ближним, а по единству Голгофской жертвы и единству Ходатая Нового Завета. Не “христианская политика”, а служение таинств есть путь устроения Царства Божия.
Два замысла, два завета борются в истории: Христов и человеческий, — завет благодати и завет закона. Замысел принудительной, автоматически-благотворной, магически-безошибочной организации во внешнем послушании общезначимой, отвлеченной норме, — и завет “единства духа в союзе мира”, личного подвига и свободного дерзновения. Робкую волю смущает необеспеченность творческого пути, ибо “нет залогов от небес”, — залогов порядка do ut des. И прельщает усталое сознание чувственная яркость обетований “закона”... Существуют “религиозные искушения”, искушения немощью окружающего мира, его скорбью и суетою, искушения тварной ограниченностью, безвидностью и неосязаемостью Духа. И из них рождается грех “религиозного самооправдания”. Сил безбоязненно отдаться дерзновенному восторгу устремления горе не хватает — надежда ищет костылей. И находит их в переоценке самой себя. Парадоксально это соединение робости и превозношения: но необычайно часто... Не веруя в подвиг, рассчитывая на автоматическую необходимость “прогресса”, греховный человек заслоняет от себя свою “язву”, утверждая действительность и своей силы. — Этому “розовому” Христианству противостоит завет подвига: в тоске ощущая бездейственность своей воли, верующий знает, что в молитвенном озарении ему “все возможно”, что ему помогает “Тот, кто действующий в нас силой может сделать несравненно больше, нежели то, чего мы просим или о чем помышляем”. И потому не смущается его сердце и не устрашается: ибо имеет обетование: “С нами Бог! разумейте языцы, и покоряйтеся: яко с нами Бог!” И взирая на злое томление мира, на соблазны и плевелы, в умилении взывает: “Призри с Небеси, Боже, и виждь, и посети виноград сей, и утверди и, его же насади Десница Твоя!”

Георгий В. Флоровский.

Прага Чешская
1923. I. 30.