Таково все мое возвышенное назначение, моя истинная сущность. Я — член двух порядков: одного чисто духовного, в котором я властвую только посредством чистой воли, и другого — чувственного, в котором я влияю своими действиями. Конечная цель разума всецело есть его чистая деятельность только через самого себя и без необходимого посредства какого-нибудь внешнего орудия — независимость от всего, что само не есть разум, абсолютная безусловность. Воля есть жизненный принцип разума, она сама — разум, когда она берется в своей чистоте и независимости; разум самодеятелен, это значит: чистая воля, как таковая, действует и властвует. Непосредственно в этом чисто духовном порядке и всецело в нем одном живет только бесконечный разум. Конечная личность, которая есть не сам мир разума, а только один из его многих членов, необходимо живет и в чувственном порядке, т. е. в таком, который ставит перед нею кроме чистой деятельности разума еще другую цель, материальную, достигаемую посредством орудий

вытекало что-нибудь второе, из второго — третье и т. д., то сила воли была бы сломлена сопротивлением приводимых ею в движение самостоятельных членов этого мира; образ деятельности не соответствовал бы уже вполне выраженному хотением понятию цели, и воля не оставалась бы свободной, но отчасти была бы ограничена своеобразными законами инородной сферы своего действия. Так должен я смотреть на волю в здешнем, единственно известном мне чувственном мире. Я вынужден, конечно, верить, т. е. действовать так, как будто бы я думал, что мое хотение может привести в движение мой язык, мою руку, мою ногу; однако я не только ничего не могу мыслить о том, каким образом простое желание, давление разума на самого себя, называемое волей, может быть принципом движения в косной земной массе, но даже простое утверждение этого является сущей нелепостью перед судом размышляющего рассудка; ибо в этом мире движение материи — даже во мне самом — должно быть объясняемо только из внутренних сил одной материи.

Изложенное воззрение на свою волю я получаю, лишь постигая в себе, что она не есть только высший деятельный принцип для этого мира (таким принципом она могла бы стать без всякой свободы, только благодаря влиянию целого мировой системы; приблизительно таким образом мы представляем себе образующую силу в природе), но что она совершенно отвергает все земные и вообще все существующие вне ее цели и последней целью ставит себя ради себя же. И только такое воззрение на мою волю указывает мне на сверхчувственный порядок, в котором воля сама по себе, без всяких внешних орудий становится причиной в подобной ей, чисто духовной, вполне проницаемой для нее сфере. Первым звеном моего мышления было познание того, что закономерное хотение требуется только ради себя самого; это познание могло быть найдено только как факт моей внутренней жизни, и невозможно найти его другим каким-нибудь путем. Вторым звеном моего мышления было убеждение, что это требование сообразно разуму, что оно — источник и руководящая нить всего иного, что сообразно разуму, — убеждение, что оно само не направляется согласно чему-нибудь внешнему, но что все другое должно направляться согласно ему и быть от него зависимым; и к этому убеждению я могу прийти также не извне, но только внутренним путем, благодаря непоколебимому подтверждению, которое я свободно даю этому требованию. И лишь исходя из этих звеньев, я пришел к вере в сверхчувственный, вечный мир. Если я уничтожу первый, не может быть речи о последнем. Если бы было так, как говорят многие, — они считают это за само собой разумеющееся без всяких доказательств и превозносят это как высшую житейскую мудрость, — если бы всякая человеческая добродетель должна была постоянно иметь перед собою определенную внешнюю цель и, прежде чем действовать и быть добродетелью, должна была бы иметь уверенность в осуществимости этой цели, если бы,

следовательно, разум не содержал в самом себе принципа и руководящей нити для своей деятельности, но должен был лишь получать эту нить извне через размышление о чуждом мире, если бы было так, что цель нашего бытия была бы здесь, на земле, _ человеческая природа совершенно исчерпывалась бы и объяснялась нашим земным назначением, и не было бы разумных оснований выходить в наших мыслях за пределы здешней жизни.

Но так, как я говорил теперь с собою, может говорить и учить всякий мыслитель, который — может быть, из страсти к новому и необычному — где-нибудь воспринял как историческое знание эти первые посылки моего рассуждения и, восприняв их, сделал из них затем правильные выводы. Он будет излагать нам образ мышления чужой жизни, а не своей собственной; все будет для него пусто и бессмысленно, ибо ему будет недоставать того чувства, которым постигается реальность этой жизни; он будет, как слепой, который построил на нескольких правильно заученных истинных положениях о цветах совершенно правильную теорию цветов, но для которого не существует никакого цвета; он в состоянии будет сказать, что должно быть при известных условиях; но для него оно не будет таким, ибо эти условия не применимы к нему. Только отказываясь от чувственного и его целей и принося его в жертву закону, который требует только нашей воли, а не наших действий, только поступая так в твердом убеждении, что это — сообразный разуму, единственно сообразный ему образ действий, — только так получаем мы то чувство, через которое постигается вечная жизнь. Лишь после такого отказа от земного является в душе нашей вера в вечное;

она обособляется как единственная опора, остающаяся еще для нас, после того как мы отказались от всего другого, как единственный оживляющий принцип, подымающий еще нашу грудь и одушевляющий еще нашу жизнь. Поистине, чтобы войти в царство Божие, должно сперва — если употребить образы священного учения — умереть для мира и вновь родиться затем.

Я вижу теперь, о, ясно вижу причину моей прежней слепоты и невнимания к духовным предметам. Уйдя в земные цели, погрузившись в них всеми своими помыслами и чувствами, побуждаемая и влекомая только понятием о результате, который должен действительно проявиться вне нас, только желанием такого результата и удовольствием, получаемым от него, глухая и мертвая для чистого разума, который сам себе законодатель и который ставит нам чисто духовную цель, бессмертная Психея остается прикованной к земле и со связанными крыльями. Наша философия есть история нашего сердца и жизни, и какими мы находим себя самих, такими мы мыслим человека вообще и его назначение. Если нас влечет только к тому, что Должно действительно осуществиться в этом мире, то для нас "тогда нет истинной свободы, — свободы, которая абсолютно и безусловно в себе имела бы основание своего определения. В лучшем случае наша свобода — свобода развивающегося

растения; по своей сущности она не выше последней, но только производит более искусные результаты — не корни, листья. цветы, а дух с влечениями, мыслями, поступками. Не обладая истинною свободой, мы решительно ничего не можем познать о ней; когда о ней идет речь, мы принижаем слова до нашею;

понимания их или просто-напросто объявляем слышанное 'л, бессмыслицу. Теряя познание свободы, мы теряем и чувство другого мира. Все относящееся к нему мелькает перед нами, не задевая нас, как речи, направленные не к нам, как мертвые тени без цвета и значения, которых мы не можем схватить и задер жать. Без малейшего участия мы оставляем все на своем мест',:

Если нас охватит стремление к тому, чтобы серьезно поразмыс лить об этих предметах, то мы ясно уразумеваем и можем доказать, что все идеи об этих предметах — неосновательны.' и пустые вымыслы, отвергаемые рассудительным человеком и с точки зрения предпосылок, из которых мы исходим и кого рые почерпнуты из нашего собственного внутреннего опыта, мы совершенно правы, неопровержимы и не можем быть переубеж дены, пока мы остаемся собою. Пользующиеся в нашем народе особенным авторитетом превосходные учения о свободе, долт е и вечной жизни превращаются для нас в фантастические басни подобные басням о Тартаре и Елисейских полях, хотя мы скрываем это настоящее мнение нашего сердца, находя нужным удерживать такими образами чернь во внешней благопристойности. Если же мы мало склонны к размышлению и сами еще связаны узами авторитета, мы сами опускаемся до настоящей черни, веря в то, что превращается при таком понимании в но шлые басни, и находя в этих чисто духовных символах обеща ние на вечное продолжение той же жалкой жизни, какую мы ведем здесь, в этом мире.

Говоря коротко, только благодаря коренному улучшению моей воли восходит новый свет над моим существованием и назначением; без такого улучшения во мне и вокруг меня только тьма, сколько бы я ни размышлял и какими бы духовными способностями я ни был одарен. Только улучшение сердца ведет к истинной мудрости. И пусть же беспрестанно стремится к этой одной цели вся моя жизнь!

Фихте И. Г. Назначение челонека. Спб., 1905. С. 101—II!

и сил, которые, правда, подчинены непосредственной власти воли, но обусловлены в своей деятельности еще и собственными законами. И все же, насколько несомненно, что разум есть разум, воля должна действовать только через себя, независимо от естественных законов, которыми определяется действие; поэтому чувственная жизнь конечной личности есть указание на жизнь высшую, в которую ее вводит и в которой ей дает место воля сама по себе, — место, для нас, конечно, представляющееся опять-таки чувственно — как состояние, а отнюдь не как чистая воля.

Эти два порядка, чисто духовный и чувственный, последний из которых может состоять из необозримого ряда отдельных жизней, находятся во мне с первого же момента развития деятельного разума и протекают во мне рядом один с другим. Чувственный порядок есть только явление для меня и для тех, кто существует со мною в одинаковой жизни; только духовный порядок придает ему значение, целесообразность и ценность. Коль скоро я принимаю решение повиноваться закону разума, я уже бессмертен, непреходящ, вечен; я не должен еще становиться таким. Сверхчувственный мир — не какой-нибудь будущий мир; он существует теперь; ни в один момент конечного бытия он не может быть более близким и действительным, чем в другой; после бытия, которое продлится мириады жизней, он не будет ближе и действительнее, чем в настоящий момент. Другие определения моего чувственного существования суть будущее определение; но они так же мало составляют истинную жизнь, как и мое теперешнее определение. Решая повиноваться закону разума, я проникаю в вечность, сбрасываю с себя жизнь во прах и всякую другую чувственную жизнь, какая может мне еще предстоять, и высоко поднимаюсь над ними. Я становлюсь единственным источником всего моего бытия и моих проявлений; и с этого момента, не обусловливаясь ничем внешним, я имею свою жизнь в себе самом. Моя воля, которую я сам, а не кто-нибудь другой, ввожу в порядок сверхчувственного мира, есть этот источник истинной жизни и вечности.

Только моя воля есть этот источник; только познавая эту волю за средоточие нравственной благости и, действительно, возвышая ее до этой благости, я получаю достоверное обладание всем сверхчувственным миром. Я должен закономерно хотеть, не рассчитывая на какую-нибудь понятную и видимую цель и не исследуя того, вытекает ли из моей воли что-нибудь Другое, кроме самого хотения. Моя воля существует сама по себе, обособленная от всего, что не есть она, и составляет через себя и для себя свой мир; следовательно, она не только абсолютно первое, так что перед нею нет ничего, что определяло бы ее своим воздействием, но из нее также не следует никакого мыслимого и понятного второго, которое подчиняло бы ее Деятельность чуждому закону. Если бы в мыслимом для нас чувственном мире, противоположном духовному миру, из воли

Фихте И.Г. Назначение человека. СПб, 1905. С. 101-111.

Примечания:

“Назначение человека” представляет собой как бы краткое учение о человеческой душе, попытку рассмотреть “телесное ее воплощение”, где тело, по мнению Фихте, есть реальное выражение души. Причем душа выглядит как индивидуальная и неизменная сущность, конечная субстанция.