|
|
Сочинения
Город
и ненависть[1]
Вам, наверное, известно,
какой огромный успех принес недавно французской кинематографии фильм
под названием "Ненависть". В фильме показан ряд бурных событий,
происходящих на окраинах городов и в пригородах; в качестве актеров
(а, может быть, статистов?) в нем выступают группы молодых людей, в
которых "сидит ненависть". "Во мне сидит ненависть"
- выражение почти безличное, оно означает не столько субъективную эмоцию
или субъективное состояние, сколько объективную и беспричинную ярость,
рождающуюся в городской пустыне, прежде всего в пригородах, превращенных
в настоящую свалку. Тот факт, что окраинная "преступность"
приобрела невиданный размах (ведь фильм, подобный "Ненависти",
можно снимать хоть каждый день), свидетельствует о том, что перед нами
целостное общественное явление, в котором находит свое отражение определенный
универсальный процесс - процесс концентрации населении и увеличения
производства отходов. Речь идет о всемирной проблеме отбросов, ибо,
если насилие порождается угнетением, то ненависть зарождается, когда
человека отправляют на помойку.
Понятие отбросов следует модифицировать и расширить. Материальные, количественные
отбросы, образующиеся вследствие концентрации промышленности и населения
в больших городах - это всего лишь симптом качественных, человеческих,
структурных отбросов, образующихся в результате предпринимаемой в глобальном
масштабе попытки идеального программирования, искусственного моделирования
мира, специализации и централизации функций (современная метрополия
очевидным образом символизирует этот процесс) и распространения по всему
миру этих искусственных построений.
Хуже всего не то, что мы завалены со всех сторон отбросами, а то, что
мы сами становимся ими. Вся естественная среда превратилась в отбросы,
т. е. в ненужную, всем мешающую субстанцию, от которой, как от трупа,
никто не знает, как избавиться. По сравнению с этим горы органических
промышленных отходов просто пустяк. Вся биосфера целиком в пределе грозит
превратиться в некий архаический остаток, место которого - на помойке
истории. Впрочем, сама история оказалась выброшенной на собственную
помойку, где скапливаются не только пройденное нами и отошедшее в прошлое,
но и все текущие события; не успев закончиться, они тут же лишаются
всякого смысла в результате демпинга средств массовой информации, способных
превратить их в субстанцию, непосредственно готовую для употребления,
а затем и в отбросы. Помойка истории превратилась в информационную помойку.
Когда строят образцовые города, создают образцовые функции, образцовые
искусственные ансамбли, все остальное превращается как бы в остатки,
в отбросы, в бесполезное наследие прошлого. Строя автостраду, супермаркет,
супергород, вы автоматически превращаете все, что их окружает, в пустыню.
Создавая автономные сети сверхскоростного, программируемого передвижения,
вы тут же превращаете обычное, традиционное пространство взаимообщения
в пустынную зону. Именно так обстоит дело с транспортными артериями,
рядом с которыми образуются пустующие территории. Именно так будет обстоять
дело и в будущем, когда рядом с информационными артериями образуются
информационные пустыни, возникнет своего рода информационный четвертый
мир - убежище всех изгоев, всех тех, кого отвергли средства массовой
информации. К нему добавится интеллектуальная пустыня, населенная мозгами,
оставшимися без работы по причине предельной усложненности самих информационных
сетей. Ее будут населять, но уже в неизмеримо большем количестве, потомки
тех миллионов безработных, что ныне изгнаны из мира труда.
Пространства, как и люди, становятся безработными. Строятся целые кварталы
жилых домов и офисов, но они обречены навеки оставаться пустыми из-за
экономического кризиса или спекуляции. Они - отходы, всего лишь отходы
и навсегда останутся таковыми, это не следы прошлого и не руины, которые
все-таки представляют собой почтенные памятники старины. Эти дома -
памятники бездушию предпринимательской деятельности человека. И тогда
хочется спросить, как же может ненавидеть и презирать самое себя цивилизация,
которая с самого начала производит себя, причем умышленно, в виде отбросов,
трудится над своим собственным бесполезным построением, создавая города
и метрополии, подобные огромным холостым механизмам, бесконечно себя
воспроизводящим; эти фантомы - результат доведенных до абсурдных размеров
капиталовложений, равно как и все большей их нехватки.
Ghost-towns, ghost-people [2]: сами человеческие существа бесконечно
воспроизводит себя в виде отбросов или в виде обыкновенных статистов,
удел которых - обслуживать этот холостой механизм, символизирующий порочный
круг производства, когда, вопреки требованиям истории, уже не Труд воспроизводит
Капитал, а Капитал бесконечно воспроизводит Труд. Горька участь этого
разрастающегося персонала, которому суждено перейти в отходы; так у
человека и после смерти продолжают расти ногти и волосы.
Итак, наша культура превратилась в производство отходов. Если другие
культуры, в результате простого обменного цикла, производили некий излишек
и порождали культуру излишка (в виде нежеланного и проклинаемого дитяти),
то наша культура производит огромное количество отбросов, превратившихся
в настоящую меновую стоимость. Люди становятся отбросами своих собственных
отбросов - вот характерная черта общества, равнодушного к своим собственным
ценностям, общества, которое самое себя толкает к безразличию и ненависти.
Наши мегаполисы, наши космополитические города - своего рода абсцессы,
оттягивающие возникновение более крупных нарывов. Архитектура и градостроительство,
повсюду запуская амбициозные щупальца, производят одних только монстров,
не с эстетической точки зрения (хотя, увы, и такое часто бывает), а
в том отношении, что эти монстры свидетельствуют об утере городом целостности
и органичности, о его дезинтеграции и дезорганизации. Они уже не подчиняются
ритму города, его взаимосвязям, а накладываются на него как нечто пришедшее
со стороны, нечто alien [3]. Даже городские ансамбли, наделяемые символической
значимостью (Бобур, Форум, Ля Дефанс, Ля Вильет), представляют из себя
всего лишь псевдоцентры, вокруг которых образуется ложное движение.
В действительности они свидетельствуют о сателлизации городского бытия.
Их внешняя привлекательность словно создана для того, чтобы ошеломить
туриста, а их функция подобна функции места всеобщей коммуникации (аэропорта,
метро, огромного супермаркета), места, где люди лишаются своего гражданства,
подданства, своей территории. Впрочем, именно сюда и перемещаются всякого
рода маргиналы и представители субкультуры, бродящие в поисках опустошающего
экстаза и находящие его в этом паразитарном образовании. Даже когда
подобные ансамбли создаются с культурными целями, они превращаются не
в центры радиации, а в центры поглощения и выделения; это всего лишь
преобразователи потоков, механизмы со входом и выходом. Возникает впечатление,
что это экспонаты, сбежавшие со всемирной выставки, а не новая часть
города; они свидетельствуют о космополитическом и дезорганизованном
характере развития нашего общества.
Бобур - один из таких монстров, и, воплощая в себе современную утопию
культуры, он является прекрасным примером опустынивания культуры и города,
примером неудержимой эрозии культурного рельефа, постепенного сведения
социальности к самым простым ее проявлениям. Ибо все указывает на то,
что мы неуклонно движемся к неразличению культуры и жизни, к отрицанию
культурой даже отличительных признаков жизни в обстановке приспособления
города и его коммуникаций к банализации социального поведения.
Слишком много капиллярной диффузии, слишком много осмотического движения,
слишком много перемещений, слишком много сообщающихся сосудов, сцеплений,
взаимодействия. Слишком много общения в опустошенном пространстве, в
городе, ставшем похожим на Музей Идеальной Деконструкции. Именно музеификация
и массированная урбанизация призваны замаскировать процесс опустошения
и опустынивания, и одновременно они сами являются ярчайшим его свидетельством.
В связи с этим я хотел бы упомянуть одно знаменательное событие, правда,
оно случилось несколько лет тому назад; я имею в виду забастовку мусорщиков
в Бобуре. Эта забастовка, предпринятая ради удовлетворения нескольких
требований младшего персонала, быстро превратила Бобур из культурного
пространства в пространство гигантской свалки. Как раз в то время в
Бобуре работала выставка, посвященная проблеме отходов. Стоит ли говорить,
что Бобур, превратившись благодаря забастовщикам в некое пространство,
заваленное мусором, намного превосходил по своей наглядности эту заурядную
выставку. Разумеется, никто не осмелился назвать забастовку культурным
действом или представить забастовщиков как настоящих деятелей Контркультуры,
и все же они выступили в этой роли, ибо только они смогли наглядно показать
- in situ [4] и в натуральную величину, - в каком состоянии находится
культурная среда города.
Урбанистическая проблематика подводит нас, через понятия концентрации
и опустынивания, к другому понятию, имеющему, на мой взгляд, первостепенную
важность, к понятию критической массы.
Данное понятие, идущее от материи и от наук о материи, от физики и химии,
а значит, и от космологии, применимо также и во всех областях гуманитарного
знания. Возникает вопрос, является ли человек действительно социальным
существом. Этого нельзя утверждать наверняка; по крайней мере, у социальной
сущности человека есть свои пределы. Все более плотные скопления миллионов
людей на городских территориях, их совместное проживание там неизбежно
ведут к экспоненциальному росту насилия, обусловленного тем обстоятельством,
что в условиях вынужденного промискуитета люди как бы взаимно аннулируются.
А это уже нечто противоположное социальному бытию или, наоборот, верх
социальности, крайнее ее проявление, когда она начинает разрушаться
сама собой. Появление масс на горизонте современной истории знаменует
собой наступление и одновременно катастрофическое крушение социальности.
В этом суть проблемы критической массы. Известно ее решение в космологии:
если масса Вселенной ниже некоторого порога, то Вселенная продолжает
расширяться и big bang [5] длится бесконечно. Если же порог превзойден,
то начинается имплозия, Вселенная сжимается, это уже big crunch [6].
Наши информационные артерии, Интернет и создание в скором будущем, как
нам обещают, всемирной связи наводят на мысль о том, что мы как раз
переступаем тот порог глобальности информации, ее доступности в любой
момент и в любом месте, за которым возникает опасность автоматического
сжатия, резкой реверсии, опасность информационного big crunch. Возможно,
мы уже переступили через этот порог, возможно, катастрофа уже происходит,
если обилие сведений, поставляемых средствами массовой информации, аннулируется
само собой и если баланс, выраженный в терминах объективной информации,
оказывается в некотором смысле отрицательным (извращенный эффект перенасыщения
информацией). Во всяком случае мы наверняка уже преодолели этот порог
в сфере социального, если учесть бурный рост населения, расширение сетей
контроля, органов безопасности, коммуникации и взаимодействия, равно
как и распространение внесоциальности, приводящее к имплозии реальной
сферы социального и соответствующего понятия. Эпицентром этой инверсии
фазы, этого гравитационного провала и является современный мегаполис.
В мегаполисе представлены все элементы социальности, они собраны здесь
в идеальный комплекс: пространственная близость, легкость взаимодействия
и взаимообмена, доступность информации в любое время. Но вот что происходит:
ускорение и интенсификация всех этих процессов порождает в индивидах
безразличие и приступы замешательства. Моделью этого вторичного состояния,
когда в атмосфере всеобщего безразличия каждый вращается на собственной
орбите, словно спутник, может послужить транспортная развязка: пути
движения здесь никогда не пересекаются, вы больше ни с кем не встречаетесь,
ибо у всех одно и то же направление движения; так, на экране определителя
скорости видны лишь те, кто движется в одну и ту же сторону. Может,
в этом и заключается суть коммуникации? - Одностороннее сосуществование.
За его фасадом кроется все возрастающее равнодушие и отказ от любых
социальных связей.
В результате качественного изменения, происходящего благодаря превышению
критической массы, все эти перенасыщенные информацией и техникой и излишне
опекаемые сообщества начинают порождать своего рода обратную энергию,
своего рода инерцию, которые грозят в будущем вызвать гравитационный
коллапс. Ибо происходит полная инверсия всех устремлений.
Ибо все положительные устремления, все влечения, в том числе и влечение
к социальности, инвертируются и превращаются в отрицательные влечения,
в безразличие. Влечение сменяется отвращением. Ведь в атмосфере всеобщей
коммуникации, пресыщенности информацией, прозрачности бытия и промискуитета
защитные силы человека оказываются под угрозой. Символическое пространство
уже более ничем не защищено. Ничем не защищено интеллектуальное пространство
собственного мнения. Когда техника делает доступным все, что угодно,
я уже не могу решить, что полезно, а что бесполезно; пребывая в недифференцированном
мире, я не в состоянии решить, что прекрасно, а что безобразно, что
хорошо, а что плохо, что оригинально, а что нет. Даже мой организм не
в состоянии разобраться, что для него хорошо или плохо. В ситуации невозможности
принять какое-либо решение, любой предмет делается плохим, и единственной
защитой становится противореакция [7], неприятие и отвращение. Это иммунная
реакция организма, с помощью которой он стремится сохранить свою символическую
целостность, иногда ценой жизни. Вот почему я считаю, что ненависть,
представляя собой чрезмерную форму выражения безразличия и неприятия
этого недифференцированного мира, есть крайнее проявление жизненной
реакции организма.
Исчезли сильные влечения и порывы положительного, избирательного, аттрактивного
характера. В результате действия какого-то таинственного фактора исчезла
определенность вкусов, желаний, как, впрочем, и воли. Напротив, кристаллизация
злой воли, чувства неприятия и отвращения значительно усилилась. Возникает
впечатление, что именно это обстоятельство служит источником отрицательной
энергии, именно оно вызывает в нас аллергическую реакцию, заменяющую
нам желание; отсюда и наша жизненно обусловленная противореакция на
все, что нас окружает, при полном отсутствии стремления что бы то ни
было изменить; это неприятие в чистом виде. В наше время симпатии стали
неопределенными, определенно лишь чувство отвращения. Не имея возможности
точно знать, чего же нам хочется, мы зато знаем, чего мы больше не хотим.
Наши поступки (и даже болезни) все более лишаются "объективной"
мотивации; чаще всего они проистекают из той или иной формы неприятия,
которое заставляет нас избавляться от нас самих и нашей энергии каким
угодно способом. Следовательно, в их основе лежит своего рода экзорцизм,
а не тот или иной принцип деятельности. Это новая форма экзорцизма с
магической коннотацией, экзорцизма, направленного на себя, на других,
на Другого. Это новая разновидность неистового заклинания (несомненно,
тоже символическая). А, может быть, это новая форма принципа Зла?
Вернемся снова к массам. Они представляются этаким социологическим черным
ящиком, в котором все цели и задачи, все устремления инвертированы;
это своего рода источник отрицательного статического электричества.
Именно в массах следует искать корни социального неприятия и политического
равнодушия, так хорошо нам известных. Ибо, как говорил Зиммель, "нет
ничего проще отрицания ... и широкие массы, будучи не в состоянии поставить
перед собой общую цель, находят себя в отрицании". Бесполезно спрашивать,
какое у них мнение или какова их положительная воля, их просто нет.
Они живут во мраке отрицания и находят свое определение в негативности.
Они наделены неопределенной потенцией, сильны лишь своим неприятием
и отрицанием, прежде всего отрицанием всех форм культуры и организации,
недоступных их пониманию. Они испытывают глубокое отвращение к политическому
режиму (что не исключает и конформистских взглядов), к политическим
амбициям и трансцендентности власти. Если политическому выбору и политическим
суждениям свойственна страстность, то глубинное отвращение к политике
порождает насилие. Именно в этом заключается источник ненависти, находящий
свое проявление не только в преступности и расизме, но и в самом обычном
равнодушии. Ибо сказанное относится не только к массе, но и к каждому
индивиду в той мере, в какой он, сидя в своей улитке, замыкаясь на себя
и десоциализируясь, сам по себе составляет массу.
Если традиционное насилие порождалось угнетением и конфликтностью, то
ненависть порождается атмосферой тесного общения и консенсуса. Наша
эклектическая культура - это культура промискуитета противоположностей,
сосуществования всевозможных различий в культурном melting-pot [8].
Но не будем обманывать себя: именно такая культурная множественность,
терпимость и синэргия провоцируют глобальную противореакцию, утробное
неприятие. Синэргия вызывает аллергию. Чрезмерная опека влечет за собой
ослабление защитных сил и иммунитета; антитела, оказавшись без работы,
обращаются против самого организма. Такова же и природа ненависти: как
и многие современные болезни, она проистекает из самоагрессии и автоиммунной
патологии. Мы уже с трудом переносим атмосферу искусственного иммунитета,
царящую в метрополиях. Мы уподобились некоему виду животных, лишенных
естественных врагов, в результате чего они обречены на быстрое вымирание
или самоуничтожение. Чтобы как-то защитить себя от отсутствия Другого,
врага, неблагоприятных обстоятельств, мы прибегаем к ненависти, которая
способствует возникновению своего рода искусственных, беспредметных
невзгод. Таким образом, ненависть - это своеобразная фатальная стратегия,
направленная против умиротворенного существования. Ненависть при всей
своей двузначности представляет собой отчаянный протест против безразличия
нашего мира, и в этом своем качестве она, несомненно, является гораздо
более прочным видом связи, чем консенсус или тесное общение.
Различие между ненавистью и насилием совершенно четкое. Историческое
насилие или насилие, вызванное страстным влечением, имеет свой предмет,
своего врага, свою цель; у ненависти же ничего этого нет, она совсем
иное явление. Совершающийся ныне переход от насилия к ненависти представляет
собой переход от предметной страсти к беспредметной. Если мы хотим охарактеризовать
основные формы коллективной страсти, коллективного насилия (хотя такая
характеристика всегда будет произвольной), то следует выделить следующие
их формы в соответствии с их появлением в истории культуры: священный,
жертвенный гнев - историческое насилие - ненависть как чистая и недифференцированная,
виртуальная форма насилия. Последняя представляет собой как бы насилие
третьего типа, сосуществующее ныне с насилием второй степени - терроризмом
(который более насильствен, чем насилие, ибо у нас нет определенных
целей), а также со всеми вирусными и эпидемическими формами инфекций
и цепных реакций. Ненависть более ирреальна, более неуловима в своих
проявлениях, чем обычное насилие; это хорошо видно на примере расизма
и преступности. Вот почему так трудно с ней бороться как профилактическими,
так и репрессивными мерами. Невозможно уничтожить причину ненависти,
поскольку никакой эксплицитной мотивации в ней обнаружить не удается.
Ее нельзя обездвижить, ибо ею ничто не движет; ее нельзя даже подвергнуть
наказанию, ибо в большинстве случаев она ополчается на самое себя; это
типичная страсть, которая борется сама с собой.
Поскольку в нашем обществе нет более места реальному насилию, насилию,
направленному на определенный объект, историческому, классовому насилию,
то оно порождает виртуальное, реактивное насилие. Ненависть, которую
можно принять за архаичный, первичный порыв, парадоксальным образом
представляет собой страсть, оторванную от своего предмета и своих целей.
(Подобно тому, как теперь принято говорить о "ксероксном"
уровне культуры, можно говорить и о "ксероксном" уровне насилия).
Вот почему ненависть современна гиперреализму крупных метрополий. Однако
она отличается своеобразной холодностью. Порожденная равнодушием, в
том числе равнодушием, распространяемым средствами массовой информации,
она становится холодной, непостоянной, может перекинуться на любой предмет.
В ней нет убежденности, пыла, она исчерпывает себя в acting out [9]
и часто ограничивается созданием собственного образа, кратковременной
вспышкой насилия; современная пригородная преступность может служить
тому примером. Таков и Полен, выходец с Гваделупы, который несколько
лет тому назад терроризировал население, убивая пожилых женщин. Это
действительно чудовищная личность, но в то же время он человек холодный,
неагрессивный, без определенной национальности и пола, метис. Он убивал
без насилия, без крови, а затем с забавным безразличием рассказывал
о своих преступлениях. Он был равнодушен к самому себе. Однако невозможно
отрицать, что за всем этим скрывалась радиальная ненависть. Полен, несомненно,
"ненавидел", но его ненависть выражалась в учтивой, спокойной,
ирреальной форме.
Ненависть как защитная противореакция соответствует новой форме насилия
со стороны самой системы. Также и в этом случае можно выделить первичную
форму насилия: это насилие, связанное с агрессией, подавлением, произволом,
демонстрацией силы, унижением, грабежом, - словом, это одностороннее
насилие, совершаемое по праву сильнейшего. Ответом на такое насилие
может быть противоположное насилие: историческое, критическое насилие,
насилие негативности. Это насилие разрыва с системой, трансгрессии (к
нему можно добавить насилие анализа, интерпретации, смысла). Все это
разновидности насилия с определенной направленностью, имеющего начало
и конец; у него есть свои причины и следствия, и оно соотносится с трансцендентностью
власти, истории, смысла.
Всему этому противостоит нынешняя форма насилия. Оно изощреннее по сравнению
с насилием агрессии; это насилие разубеждения, умиротворения, нейтрализации,
контроля - насилие безболезненного уничтожения. Это терапевтическое,
генетическое, коммуникационное насилие - насилие, рожденное консенсусом
и вынужденным общежитием, своего рода косметическая хирургия социальности.
Это прозрачное и невинное насилие; с помощью разного рода снадобий,
профилактических мер, психической регуляции и регуляции, осуществляемой
средствами массовой информации, оно стремится выкорчевать корни зла,
а тем самым искоренить и всякий радикализм. Это насилие системы, которая
подавляет всякое проявление негативности, единичности (включая предельную
форму единичности, каковой является смерть). Это насилие общества, в
котором нам виртуально отказано в негативности, в конфликтности, в смерти.
Это насилие, некоторым образом кладущее конец самому насилию, поэтому
на такое насилие уже невозможно ответить тем же, остается отвечать лишь
ненавистью.
Однако наиболее тяжким запретом, самым тяжким лишением, в числе прочих,
является запрет на инаковость. Для фундаментальной проблемы Другого
нашлось своего рода "окончательное решение" (имеется в виду
уничтожение): подключение к сети универсальной коммуникации. В этом
Трансполитическом Новом Порядке над нами нависла угроза не столько лишиться
самих себя (Verfremdung "очуждение"), сколько лишиться всего
другого, всякой инаковости (Entfremdung "отчуждение"). Мы
уже не претерпеваем процесс очуждения, не становимся другими (в этом
присутствовала по крайней мере какая-то доля инаковости, и, оглядываясь
назад, мы воспринимаем очуждение как Золотой век), нас уже не лишают
нас самих в пользу Другого, нас лишают Другого в пользу Того же самого;
иными словами, нас лишают всякой инаковости, всякой необычности и обрекают
на воспроизводство Того же самого в бесконечном процессе отождествления,
в универсальной культуре тождественности.
Отсюда рождается сильнейшее чувство озлобления, ненависти к самому себе.
Это не ненависть к Другому, как принято считать, основываясь на стереотипе
расизма и его поверхностном истолковании; это ненависть, вызванная досадой
по поводу потери инаковости. Хотят, чтобы ненависть в основе своей была
ненавистью к Другому, отсюда и иллюзия борьбы с ней путем проповедывания
терпимости и уважения к различиям. На самом же деле ненависть (расизм
и т. д.) - скорее фанатизм инаковости, чем неприятие Другого. Потерю
Другого она пытается компенсировать, прибегая к экзорцизму и создавая
искусственного Другого, а в результате им может быть кто угодно. В лоботомированном
мире, где возникающие конфликты немедленно локализуются, ненависть пытается
возродить инаковость, хотя бы для того, чтобы ее уничтожить. Она пытается
избежать фатальной одинаковости, аутистического замыкания в себе, на
которое нас обрекает само развитие нашей всемирной культуры. Конечно,
это культура озлобления, но за озлобленностью на Другого следует видеть
озлобленность на самого себя, на диктатуру самости и Того же самого,
озлобленность, которая может перейти в саморазрушение. Понять это -
значит избежать определенного числа бессмысленных утверждений.
Ненависть - чувство анормальное (ее следует отличать от насилия как
противоправного акта, которое является составной частью социальности
и истории). У ненависти нет истории, она характерна для конца социальности
и конца истории. Когда система достигает стадии насыщения, когда она
действительно достигает универсальности (а наша система, в силу своей
крайней сложности и операционализации, достигла именно этой виртуальной
стадии исчерпанности всех своих возможностей), она автоматически превращается
в аномальную систему, и ей начинает грозить резкая реверсия. Когда сама
система оказывается entfremdet "отчужденной", лишенной своих
врагов, лишенной той антагонистической силы, которая смогла бы ее уравновесить,
ей начинает угрожать гравитационный коллапс. Именно в таком положении
мы и находимся, и ненависть является симптомом и в то же время агентом
этого краха, оператором конца социальности, конца инаковости, конца
самой системы. Ибо по всей справедливости конечное решение, принимаемое
системой, оборачивается против самой системы.
Таким образом, ненависть, при всей ее двусмысленности, следует рассматривать
как сумеречное чувство, характеризующее конец современного мира, конец
инаковости, конфликтности, крах современности, если только не конец
истории, ибо парадоксальным образом конец истории никогда не наступал,
поскольку проблемы, поставленные историей, никогда не находили окончательного
разрешения. Скорее происходит преодоление конца истории, когда ни одна
проблема так и не решается. И в нынешней ненависти присутствует также
глубокое чувство досады по поводу того, что так и не произошло.
Мы все ненавидим. Не от нас зависит, сидит ли в нас ненависть или нет.
Мы все испытываем двойственное чувство ностальгии по поводу конца мира,
иными словами, нам хочется сделать его конечным, придать ему цель, причем
любой ценой, даже ценой озлобления и полного неприятия мира как он есть.
К ненависти примешивается ощущение настоятельной необходимости ускорить
ход вещей, чтобы покончить с системой, освободить дорогу для чего-то
иного, для какого-то события, наступающего извне; мы хотим, чтобы пришел
Другой. В этом холодном фанатизме содержится милленарная форма вызова
и (кто знает?) надежды.
Тут я вспомнил о коллоквиуме на тему о конце мира, который проходил,
если память мне не изменяет, лет десять тому назад, в Нью-Йорке, на
5-ой авеню. Первая моя реакция была такая: что за прекрасная мысль выбрать
для коллоквиума Нью-Йорк - идеальный эпицентр конца мира. Вторая реакция:
абсурдно обсуждать эту тему здесь, в Нью-Йорке, ведь всемирная метрополия
и есть реальное воплощение конца мира. Вот он совершается перед нами,
так стоит ли о нем рассуждать? Но в конце концов стало ясно, что поводом
для данного собрания интеллектуалов вопреки банальной реальности конца
мира, происходящего как раз в месте его проведения, было спасение именно
идеи конца мира, спасения утопии конца мира. Этим мы и занимаемся немножко
сегодня, здесь, в конце нашего века.
Авторы Апокалипсиса были методичными людьми, они беспрестанно обменивались
посланиями вместо того, чтобы испросить мнение самого Антихриста.
Перевел с французского Б. П. Нарумов
[1] Лекция, прочитанная в Москве во Французском Университетском Колледже
при МГУ им. М.В. Ломоносова.
[2] города-призраки, люди-призраки (англ.) - прим. перев.
[3] чужестранное (англ.) - прим. перев.
[4] на месте (лат.) - прим. перев.
[5] великий взрыв (англ.) - прим. перев.
[6] великое сжатие (англ.) - прим. перев.
[7] В оригинале употреблен психоаналитический термин abreaction ("отреагирование")
- прим. перев.
[8] тигель (англ.) - прим. перев.
[9] отыгрывание (англ. термин психоанализа) - прим. перев.
|
