Сочинения

Творческая эволюция

Инстинкт — это симпатия. Если бы эта симпатия могла расширить свой предмет и размышлять о самой себе, она дала бы нам ключ от жизненных явлений, подобно тому как интеллект — развернутый и распрямленный — вводит нас в материю Ибо никогда нелишне повторять это — интеллект и инстинкт обращены в два противоположных друг другу направления:

первый — к инертной материи, второй — к жизни. Интеллект при посредстве науки — своего творения — будет открывать нам все полнее и полнее тайны физических явлений; что касается жизни, то он дает нам только ее перевод в выражениях инерции, и не претендуя, впрочем, на большее. Он вращается вокруг нее, схватывая извне возможно большее число снимков с этого предмета, которым он притягивает ее к себе, вместо того чтобы самому входить в него. Внутрь же самой жизни нас могла бы ввести интуиция, я хочу сказать инстинкт, сделавшийся бескорыстным, сознающим самого себя, способным размышлять о своем предмете и расширять его бесконечно.

Что усилие подобного рода не является невозможностью, показывает уже существование у человека эстетической способности наряду с нормальным восприятием. Наш глаз замечает черты живого существа, но как рядом положенные одни с другими, а не как сорганизованные между собою. Замысел жизни. единое движение, пробегающее по линиям, связывающее их между собою и дающее им смысл, ускользает от нас. Этот-то замысел и стремится схватить художник, проникая путем известного рода симпатии внутрь предмета, понижая путем интуиции тот барьер, который воздвигает пространство между ним и моделью. Правда, эта эстетическая интуиция, как и внешнее восприятие, постигает только индивидуальное. Но можно до пустить стремление к познанию, идущее в том же направлении, как и искусство, но предметом которого была бы жизнь вообще, подобно тому как физическая наука, следуя до конца по направлению, указанному внешним восприятием, продолжав индивидуальные факты в общие законы. Конечно, эта философия никогда не достигнет такого познания своего предмета, как наука — своего. Интеллект остается лучезарным ядром, вокруг которого инстинкт, даже очищенный и расширенный до состояния интуиции, образует только неясную туманность. Но взамен знания в собственном смысле этого слова, сосгавляющего удел чистого интеллекта, интуиция поможет нам понять, чего недостает здесь в данных интеллекта, и провидеть средства их пополнения. С одной стороны, она использует механизм самого интеллекта, чтобы показать, что его рамки не находят более здесь своего точного приложения, и, с другой, собственной своей работой она подскажет нам хотя бы смутное ощущение того что нужно поставить на место интеллектуальных рамок. Так 'она сможет вынудить у интеллекта признание, что жизнь не входит вполне ни в категорию множественного, ни в категорию единого, что ни механическая причинность, ни целесообразность не передают удовлетворительно жизненного процесса. Затем путем взаимной симпатии, которую она установит между нами и остальным живущим, путем того, что она добьется расширения нашего сознания, она введет нас в собственную область жизни, то есть в область взаимного проникновения, бесконечно продолжающегося творчества. Но если в этом она перейдет за интеллект, то толчок, который заставит ее подняться до этих пределов, выйдет от интеллекта. Без интеллекта, под формой инстинкта, она должна остаться связанной со специальным интересующим ее практически предметом и направляться этим предметом вовне — в движении перемещения.

Каким образом теория познания должна считаться с этими двумя способностями, интеллектом и интуицией, и как также, отказываясь установить между ними достаточно точное различие, она встречает непреодолимые затруднения, создавая призрачные идеи, к которым прицепляются призрачные проблемы, — это мы попытаемся показать немного далее. Тогда будет видно, что проблема познания, рассматриваемая под этим углом, составляет единое с проблемой метафизики и что та и другая исходят из опыта. Действительно, если, с одной стороны, интеллект согласуется с материей, а интуиция с жизнью, то нужно обратиться к интеллекту и к интуиции, чтобы извлечь из них квинтэссенцию их предмета: метафизика, таким образом, будет исходить из теории познания. Но, с другой стороны, если сознание, таким образом, раздвоилось на интуицию и интеллект, то произошло это вследствие необходимости как применяться к материи, так одновременно с этим следовать за течением жизни. Раздвоение сознания зависит здесь от двойственной формы реального, и теория познания должна исходить из метафизики. Поистине, каждое из этих двух исканий приводит к другому: они составляют круг, и круг эгот не может иметь другого центра, кроме эмпирического изучения эволюции. Только наблюдая, как пробегает сознание через материю, теряется в ней и в ней же себя находит, делится и восстанавливается, мы можем построить идею противоположности между собою этих двух элементов, равно как, быть может, и общности их происхождения. Но, с другой стороны, опираясь на эту их противоположность и на эту общность происхождения, мы, конечно, яснее выделим смысл самой эволюции.

Таков будет предмет следующей главы. Но уже ге факты, которые мы только что обозревали, могут подсказать нам идею связать жизнь или с самим сознанием, или чем-нибудь, что с ним сходно.

Мы сказали, что на всем протяжении животного царства сознание кажется как бы пропорциональным захвату выбора, которым обладает живое существо. Оно освещает зону возможностей, окружающих действие. Оно измеряет отклонение между тем, что совершается, и тем, что могло бы совершиться. Рассматривая его извне, его можно было бы считать простым помощником действия, светом, который зажигается действием, мгновенной искрой, рождающейся от трения между реальным действием и действиями возможными. Но нужно заметить, что вещи происходили бы точь-в-точь так же, если бы сознание, вместо того чтобы быть следствием, было бы причиной. Можно предположить, что даже у самого низшего животного сознание по праву может занимать огромное поле, но что фактически оно сжато как бы в тиски: всякий прогресс в нервных центрах, давая организму все больший и больший выбор между действиями, апеллирует к возможностям, способным окружать реальное, разжимает, таким образом, тиски и дает большую свободу сознанию. В этой гипотезе, равно как и в первой, сознание является орудием действия; но было бы вернее сказать, что действие есть орудие сознания, ибо усложнение действия самим собою и соперничество одного действия перед другим являются для узника сознания единственно возможными способами освобождения. Как выбирать между этими двумя гипотезами? Если бы была справедлива первая, сознание в каждое мгновение вырисовывало бы состояние мозга; существовал бы строгий параллелизм (в той мере, в какой он доступен пониманию) между психологическим состоянием и состоянием мозговым. Напротив, во второй гипотезе существует солидарность и взаимная зависимость между мозгом и сознанием, но нет параллелизма: чем более мозг будет усложняться, увеличивая, таким образом, число возможных действий, между которыми организм имеет выбор, тем более сознание будет выступать за пределы своего физического спутника. Так, воспоминание об одном и том же зрелище, при котором присутствовали человек и собака, вероятно, одинаковым образом изменит их мозг, если восприятие будет одинаково; однако воспоминание у человека будет совершенно иным, чем у собаки. У собаки воспоминание останется пленником восприятия: оно пробудится только тогда, когда его напомнит аналогичное воспоминание, воспроизводя то же зрелище, и проявится оно гораздо более в узнавании наличного восприятия, чем в истинном возрождении самого воспоминания, и само узнавание не столько будет мыслимым, сколько разыгрываемым. Человек, напротив, способен вызывать воспоминание по произволу, в какой угодно момент, независимо от наличного восприятия. Он не довольствуется тем, чтобы разыгрывать прошлую жизнь: он представляет ее себе. Психологическая разница между двумя воспоминаниями не может обусловливаться той или иной частичной разницей между двумя мозговыми механизмами, ибо местное изменение мозга, связанное с воспоминанием, одно и то же с той и другой стороны; она обусловливается разницей между двумя мозгами, взятыми в их целостности: более сложный из двух, заставляя соперничать между собою большее число механизмов, позволит сознанию освободиться от узды тех и других и добиться независимости. Что вещи происходят именно так, что нужно выбирать из двух гипотез вторую, это мы пытались показать в предыдущем труде путем исследования фактов, которые лучше всего освещают отношение между состоянием сознания и мозговым состоянием, фактов нормального и патологического узнавания, в частности на явлениях афазии. Но к этому же можно прийти и путем рассуждения. Мы показали, на каком противоречивом постулате, на каком смешении двух несовместимых между собой видов символизма покоится гипотеза эквивалентности между мозговым состоянием и состоянием психологическим.

Рассматриваемая с этой стороны эволюция жизни принимает более точный смысл, хотя и нельзя ее свести к идее в истинном смысле этого слова. Все происходит так, как будто бы широкий поток сознания проник в материю, отягченный, как всякое сознание, безмерным множеством взаимно проникающих друг в друга возможностей. Он увлек материю к организации, но движение его бесконечно ею замедлялось и одновременно бесконечно делилось. В самом деле, с одной стороны, сознание должно было замереть, как куколка в своем покрове, где она готовит свои крылья, с другой стороны, заключающаяся в сознании множественность тенденций поделилась между расходящимися рядами организмов, которые при этом скорее направляли эти тенденции вовне, в движения, чем внутрь — в представления. На протяжении этой эволюции, в то время как одни организмы засыпали все более и более глубоко, другие все более просыпались, и оцепенение одних обслуживало деятельность других. Но пробуждение могло совершиться двумя способами. Жизнь, то есть сознание, пущенное в материю, сосредоточивало свое внимание или на своем собственном движении, или на материи, через которую оно проходило. Оно шло таким образом или в направлении интеллекта. Интуиция с первого взгляда кажется гораздо предпочтительнее интеллекта, потому что жизнь и сознание остаются здесь внутри самих себя. Но эволюция живых существ показывает нам, что интуиция не могла идти очень далеко. Сознание оказалось здесь до такой степени сжатым своим покровом, что оно должно было сузить интуицию в инстинкт, то есть обнимать только очень незначительную часть жизни, ту, которая интересовала его практически, и обнимать во мраке, касаться, почти ее не видя. С этой стороны горизонт тотчас же закрылся. Напротив, сознание, сложившееся в интеллект, то есть сосредоточившееся прежде всего на материи, становится, по-видимому, внешним относительно самого себя; но именно потому, что он подходит к предметам извне, ему и удается добиться того, что оно может Циркулировать в их среде, устранять воздвигаемые ими преграды расширять бесконечно свою область. Добившись свободы, оно может также углубиться внутрь и разбудить дремлющие там интуитивные возможности.

С этой точки зрения не только сознание является движущимся началом эволюции, но человеку дается также привилегированное место среди самых сознательных существ.. Между животным и им существует различие уже не в степени, но по природе. Таково должно быть заключение нашей следующей главы; укажем пока, как подготовляет его нам предшествующий анализ.

Достойным замечания является крайняя непропорциональность между последствиями изобретения и самим изобретением. Мы сказали, что интеллект сформировался по материи и что прежде всего он сгремится к фабрикации. Но фабрикует ли он, чтобы только фабриковать, и не преследует ли при этом невольно и бессознательно совсем другое? Фабриковать — это' значит выспрашивать материю, смягчать, покорять, обращать ее в орудие, с тем чтобы стать над ней господином. Этим господством и пользуется человечество еще гораздо более, чем материальным результатом самого изобретения. Если мы извлекаем непосредственную выгоду из сфабрикованного предмета, как могло бы это делать разумное животное, если даже эта выгода есть все, чего добивался изобретатель, она является очень малою вещью по сравнению с новыми идеями, с новыми чувствами, которые изобретение может вызвать вокруг себя, как будто бы главным его результатом должно быть возвышение нас над нами самими и через это расширение нашего горизонта. Непропорциональность между действием и причиной настолько здесь велика, что трудно допустить, чтобы причина производила свое действие. Она его разряжает, указывая ему, правда, его направление. Словом, все происходит так, что как будто интеллект, накладывая свою руку на материю, имеет главною целью дать выход чему-то, что материя задерживает.

Такое же впечатление получается от сравнения мозга человека и животных. Сначала разница кажется только в объеме и сложности. Но, судя по функционированию, здесь должно еще быть нечто совсем иное. У животного двигательные механизмы, построенные мозгом, или, другими словами, привычки, приобретенные его волей, не имеют другой цели и другого действия, кроме как выполнение движений, начертанных этими привычками, накопленными в этих механизмах. У человека же двигательная привычка может иметь совсем другой результат, несоизмеримый с указанным. Она может служить препятствием другим двигательным привычкам и, побеждая этим автоматизм, давать свободу сознанию. Известно, какую обширную территорию занимает речь в человеческом мозгу. Мозговые механизмы, соответствующие словам, имеют ту особенность, что могут бороться с другими механизмами, теми, например, которые соответствуют самим вещам, или также бороться Друг с другом: в это время сознание, которое могло быть вовлечено в действие и поглощено им, овладевает собой и освобождается.

Следовательно, различие должно быть более радикальным, чем это может показаться при поверхностном исследовании. Это — такое же различие, какое существует между механизмом, поглощающим внимание, и механизмом, от которого можно отвлечься. Паровая машина, как задумал ее Ньюкомен², требовала присутствия человека, обязанностью которого было исключительно управлять кранами, то вводя в цилиндр пар, то направляя на него холодный дождь, чтобы вызвать конденсацию пара. Рассказывают, что ребенок, которому поручена была эта работа и которому наскучило ее выполнять, придумал соединить веревкой рукоятки кранов с коромыслом машины. Тогда машина сама стала открывать и закрывать свои краны;

она работала без посторонней помощи. Если бы теперь наблюдатель сравнил устройство этой второй машины с первой, не интересуясь детьми, обязанными смотреть за ними, то он нашел бы в ней только небольшое усложнение. И это действительно все, что можно заметить, если смотреть только на машины. Но если бросить взгляд на детей, то окажется, что в то время, как один поглощен надзором, другой может играть на свободе и что в этом отношении между машинами радикальное различие, так как первая порабощает внимание, вторая дает ему свободу. Такого же рода разница, думается нам, окажется между мозгом животного и мозгом человека.

Итак, при желании выражаться в терминах телеологии следовало бы сказать, что сознание, вынужденное для собственного освобождения разделить сначала организацию на две дополняющие одна другую части, на растение, с одной стороны, и животные -- с другой, искало выход в двух направлениях — в инстинкте и в интеллекте; оно не нашло его с инстинктом и добилось его от интеллекта только путем резкого скачка от животного к человеку. Так что в последнем анализе человек является смыслом всей организации жизни на нашей планете. Но это лишь способ выражения. В реальности существуют только известное жизненное течение и другое, ему противоположное; отсюда вся эволюция жизни. Нужно теперь, чтобы мы подошли возможно ближе к противоположности этих двух течений. Быть может, мы откроем таким путем их общий источник. Мы проникнем тогда без сомнения и в самые темные области метафизики. Но так как оба направления, которые предстоит нам исследовать, обозначены в интеллекте, с одной стороны, в инстинкте и в интуиции — с другой, мы не боимся сбиться с пути. Образ эволюции жизни подсказывает нам известную концепцию познания, а также известную метафизику, которые взаимно друг друга включают. Выделенные эта метафизика и эта критика смогут сами в свою очередь бросить некоторый свет на эволюцию в ее целом.