Батай Жорж

Батай Жорж (1897-1962)

Дорофеев Д.Ю.

Жорж Батай

"Полностью мы обнажаемся лишь тогда, когда без малейшего лукавства идем навстречу неизвестности"(Ж. Батай, Внутренний опыт, Спб, 1997, 21). Своей жизнью и своим творчеством Жорж Батай до сих пор оставляет в загадочном недоумении своих читателей, так и не могущих понять где и как в нем открытость переходит в тайну. Батая можно дробить на сюрреализм и экзистенциализм, мистицизм и нигилизм, эротизм и постструктурализм, но он всегда предстает больше любых классификаций и типизаций своего творчества, хотя бы уже по одному тому, что его ускользающая целостность складывается не из них, а рождается в саморасточении, таком щедром и самозабвенном, что позже любой сможет найти здесь свой осколок. В этом для читателя таится притягательность и опасность одновременно: Батай может помочь понять актуальную проблематику основных философских, литературных или общекультурных тенденций, но он никогда не уместится в их границах, и не нужно стремиться его в них насильно помещать, ему будет там душно и тесно. Каждое из таких направлений имеет свою маску, через которую действительность предстает в том или ином освещении-Батай же разоблачает пулеметным огнем своих текстов эту масочную подсветку, предназначенную не открывать жизнь, а придавать ей нужные конфигурации. Чтобы быть собой, нужно каждую минуты быть готовым стать другим; чтобы приблизиться к подлинности мира, нужно подвергнуть его мучительной экзекуции; чтобы устоять в горниле откровенности и жизненной непредсказуемости, нужно иметь силу отказываться от самого близкого и уметь вслушиваться в признания Ничто-жного. Если Батай устремлялся к неизвестному, то для нас, нынешних его читателей, таким неизвестным, притягивающим и влекущим к себе, является уже сам Батай. Не побоимся же приблизится к этой неизвестности.
В 1955 году Хайдеггер, к тому времени очень сблизившийся с французской культурой, сказал как-то, что Жорж Батай-самый глубокий современный французский мыслитель. И это не просто оценка--Хайдеггер проницательно прочувствовал существующую между ними близость: и тот и другой не боялись сбрасывать с мира всю чешую скрывающих его вывесок чтобы подойти к неприкрытой подлинности, даже если от нее веет ужасом неопределимого Ничто. Характерно, кстати, хотя это может показаться кому-то лишь случайным совпадением, что Батай, как и Хайдеггер, начинал с поглощенности религиозной верой: родившись 10 сентября 1897 года в небольшом французском городке Бийом, он в 1914 году уже в Реймсе принимает католическое крещение, начинает постоянно посещать церковные службы, ведет набожную жизнь и видит свое будущее священником или монахом. Значимость этого биографического факта не следует преуменьшать: потеряв в дальнейшем, где-то в начале 20-х, веру в Бога, Батай открывает для себя неизведанный мир неопределяемого свыше бытия, в который он бросается с истинно религиозной увлеченностью. Сакральное для него начинает теперь являться не из сферы абсолютно-трансцендентного, а изнутри потаенных глубин маргинальной повседневности. Он бросается в чтение Фрейда и Ницше, Пруста и Достоевского, Шестова и Жида, Бретона и Арто. Именно в это время начинает формироваться путь, следуя по которому Жорж Батай будет на протяжении всей жизни осуществлять свое призвание, состоящее, по его собственным словам, в создании "парадоксальной философии". На этом пути будет несколько основополагающих тем. Коротко рассмотрим их.

Беспредпосылочный опыт. Для Батая знакомство с Львом Шестовым в 1923 году оказалось судьбоносным. Именно это знакомство послужило тем импульсом, который обратит Батая к осмыслению проблемы опыта, не связанного и не определяемого какими-либо предпосылками. Результат этого осмысления будет воплощен в 1942 году в книге "Внутренний опыт", центральной части трилогии "Сумма атеологии". Шестов уже в 1905 году посвятил философскому обсуждению такого опыта одну из первых своих книг "Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления", в которой прослеживается серьезное влияние идей Достоевского и Ницше. Основная направленность этой книги определяется проблемой свободы, которая оказывается затушеванной, если жизнь человека начинает опираться на такие представления, как законченность, постоянство, абсолютные ценности(и вообще признание чего-либо-скажем, порядка-абсолютным), подчиненность опосредованным формам убеждения(например, логическим), застывшая предсказуемая оседлость в сознании и существовании. Батай воспримет этот урок, хотя его контакты с Шестовым будут кратковременными(причиной этого будет увлечение Батая в 1925 году марксизмом). Сам Батай будет определять опыт "голый, свободный от всяких привязанностей"(там же, 17) как опыт мистический. Мистицизм здесь связан не с трансцендентным богом, а с тотальной отрешенностью от определенности, которая ограничивает, которая упорядочивает, которая насильно приобщает действующему через нее порядку, которая вносит в наше существование предсказуемую размеренность "проекта". Актуальность такой отрешенности вызвана тем, что возможность быть свободным В мире неотъемлемо связана с возможностью быть свободным ОТ мира. Уникальность человека, являющаяся основой его свободы, как раз и заключается в том, что он, и только он, будучи вовлечен, "заброшен" в мир, не определяется им. Поэтому, собственно, то, что неопределимо миром в человеке, и есть свободная человеческая личность в ее стихийности, спонтанности, непосредственности, преодолевающая любую догматичность и схематичность (а угроза их подчинению в мире повседневного существования всегда реальна, неся в себе соблазнительную привлекательность надежности и предсказуемости жизни), являясь непредсказуемо открытой в своих порывах, не нуждаясь в любых опорах, основаниях и авторитетах.

Здесь, конечно, слышится голос Ницше, его "Воли к власти", но для самого Батая не менее важен и урок Гегеля. Батай стал приобщаться экзистенциальному варианту гегелевской философии, как и многие другие известные французы(например: Мерло-Понти, Арон, Лакан Клоссовски и др), в 1934 году на парижских семинарах Александра Кожева(русская фамилия Кожевников) в Школе высших Исследований, посвященных "Феноменологии духа". Именно в этом гегелевском произведении раскрывается значимость экзистенциально-негативного, ценности отрицания, пути к свободе через ничтожение, т.е. всего того, что делает жизненным и открытым наш опыт. В дальнейшем это влияние Гегеля на Батая будет некоторыми исследователями чрезмерно абсолютизировано-так, например, Ж. Деррида определит особенность батаевской мысли как "невоздержанное гегельянство"(см. Ж. Деррида, Невоздержанное гегельянство// Танатография Эросаю Батай и французская мысль 20 века, Спб, 1994, 133-175). Но если у Гегеля отрицание лишь средство, которое изначально причастно Духу и задействуется в процессе его развертывания для достижения цели своего абсолютного раскрытия, то у Батая отрицание это попытка открыть себя неизвестности, попытка достичь экстаза "благодаря ДРАМАТИЗАЦИИ существования вообще"(Ж. Батай, Внутренний опыт, 29), достичь свободного парения в мистическом предельном опыте.
Чрезмерное. Но как это возможно? Батай свою мистику строит не на религиозной вере, а на непредсказуемой спонтанности, не нуждающейся ни в основаниях, ни в цели, но преодолевающей любую нормированную определенность и заданность. Такая спонтанность являет себя в жизни "суверенного человека", который впервые осознает себя у маркиза де Сада. С конца 20-х годов Сад будет постоянно находиться в центре внимания Батая. Это и понятно: ведь именно Сад позволил человеку отдаться исключительно самому себя, отказавшись от любой-разумной, моральной, социальной, культурной, "здравомыслящей"--регламентации, и не побоявшись принять себя во всей своей естественной непосредственности, которая для самого Сада проявлялась прежде всего в нерегулируемых эротических страстях. В эпоху террора Французской революции в сфере эротизма только и можно было чувствовать себя свободным, суверенным человеком, хотя это справедливо и для любой нормативной жизни, просто в ней легче забыться или обмануться. Мысль Сада Батай понимает как "отрицание лежащей в ее основе реальности; она содержит в себе момент чрезмерности, ставящий под угрозу основание, на котором зиждется наша жизнь. Для нас подобная чрезмерность неизбежна тогда, когда мы в состоянии рисковать тем, что составляет основу нашей жизни"(Жорж Батай, Суверенный человек сада// Маркиз де Сад и 20 век, М., 1992, 122). Чрезмерность это прямая дорога к мистическому опыту(который, напомню, французы понимают как предельный-experience-limite), именно она позволяет человеку быть свободным, но для этого нужно найти в себе мужество, для большинства-безрассудное, освободиться от всего, рискнуть всем, усомниться во всем-даже в себе(все это было невозможно ни для античности, видящей в крайности хаос и боготворившей порядок; ни для Средневековья, исходившего из абсолютного трансцендентизма Бога; ни для Нового Времени, видящем основу всего в Я). Эту чрезмерность можно понимать и как невозможность, и как извращенность, и как экстатичность, и как отрешенность-она позволяет вырваться из тисков догматичной схематизации стихийной спонтанности, не определяясь зависимостью от прошлого, не подчиняясь выстроенным проектам будущего, не находясь под управляемым контролем структур настоящего.

Но эта чрезмерность не субъективная разнузданность, а, скорей, аскетичное саможертвоприношение, в котором человек, выходя на самые края существования, сталкивается лицом к лицу с ужасом Ничто. Повседневная жизнь предоставляет для этого достаточно возможностей-например, смех. Сартр точно понял отношение Батая к смеху как отношение аскетическое(см. Ж. П. Сартр, Один новый мистик//Танотография Эроса, Спб, 1994, 34). Смех обладает для Батая мистической притягательностью, позволяющей выходить за пределы любой определенности, любого сковывающего нас проекта. Может быть, по этому ему и не понравилась работа Бергсона "Смех", которою он прочитал еще в 1920 году, готовясь к встречи с мэтром философии жизни-эстетизм не может быть совместим с драматичностью экстатического существования. И все же, при всей значимости разгульного эротизма и смеха как окон в чрезмерное, для Батая аскеза языка является основополагающей.

Язык. Для традиционной мистики язык является принципиально неадекватной формой описания того таинственного опыта единения с Богом, для которого все слова недостаточны потому, что приобщиться к нему возможно лишь в личном переживании. Такая позиция исходит в первую очередь из такого понимания языка, в котором он выступает силой, привязывающей человека к миру и не позволяющей ему выйти за жестко полагаемые ей границы; а потому необходимая для обретения мистического опыта отрешенность от мира означает преодоления языка как условия существования В мире. Батай идет по другому пути: он создает мистику языка. Да, язык способен вводить человека в мир знаков, в которых раскрывает себя власть строго определенной заданности, становящейся для человека основой и законом его существования. Конституирование человека таким образом понимаемым языком делает человека частью языка, точнее-частью полагаемого им мира. Так, например, считал Витгенштейн в "Логико-философском трактате", признавая при этом существование мистического как абсолютно невыразимого, но доступного в своем явлении исключительно вне языка, в сфере молчания, сфере тишины(см. "Логико-философский трактат", 6.42-7; попутно вспомним мистическое безмолвие исихастов). Для Батая мистическое тоже связано с молчанием-но ВНУТРИ языка. Он зовет освобождаться от знаковой власти языка, но только затем, чтобы услышать в голом, неразукрашенном и открытом неизвестности языке голос тишины, только и могущей открыть себя в прошедшем такую аскетическую редукцию выражении. Мистический опыт, таким образом, являет себя в языке, в ТИШИНЕ ЯЗЫКА: " И в том выражении, в котором опыт облекает себя, он по необходимости будет и тишиной и языком. Не по бессилию. Язык находится в его власти, у опыта есть сила поставить его на службу. Но есть в нем намеренная тишина, которая необходима не для утаивания, но для выражения с большей степенью отрешенности. Опыт не может быть сообщен, если связь тишины, скромности, расстояния не меняет тех, кем он играет" (Внутренний опыт, 64).
Такую тишину языка Жорж Батай не только находил у близких ему авторов прошлого,-таких, как У. Блейк, А. Рембо, Ф. Достоевский, М. Пруст, Ф. Кафка,--но и создавал сам. Иногда даже складывается впечатление, что художественные тексты для самого Батая значат больше, чем собственно философские(литература, по Батаю, "основа существования или ничто"; она ярко выраженная форма Зла, которое "предполагает не отсутствие морали, а наличие "сверхнравственности""; литература есть общение и "вновь обретенное детство"--см. Жорж Батай, Литература и Зло, М., 1994, 15-16). Первым опубликованным произведением является повесть "История глаза", опубликованная в 1928 году под псевдонимом, сопровождавшим все прижизненные издания этой работы, Лорд Ош. В этой повести автор стремится показать единство невинности и разврата, любви и извращения, безудержной свободы и безрассудно открытого в своей абсурдности эротизма, мистической религии разгула и жертвенного аскетизма. Уже здесь заявлена тема всего дальнейшего батаевского творчества: войдя в тишину языка, преступив все границы, нормы и правила, выйти навстречу неизвестности, развертывающей себя в пустоте Ничто. "Иным мир кажется благонравным: он кажется благонравным людям благонравным, ибо у них кастрированы глаза. Поэтому они боятся бесстыдства. Они не испытывают никакой тревоги, когда слышится крик петуха или открывается звездное небо. В общем, "плотские удовольствия" нравятся им при условии, что они пресны"(История глаза// Жорж Батай, Ненависть к поэзии, М., 1999, 73). Дальше последуют роман "Небесная синь"(1935), повести "Мадам Эдварда"(1941; публикована опять под псевдонимом-Пьер Анжелик), "Аббат С."(1950), "Невозможное"(1962) и много других произведений. Тексты эти принимались не просто обществом, зачастую они распространялись из-под полы, а печатались под псевдонимом, без указания имени издателя и маленькими, в несколько сотен, тиражами; многие из художественных трудов были опубликованы только после смерти Батая. И все же были люди, которые могли оценить и поддержать его художественное творчество. В первую очередь следует назвать, конечно, Мориса Бланшо, с которым Батай познакомился в 1941 году. Их понимание мистики языка как прорыва к невозможному через языковую тишину было очень близко. Когда мы читаем такие произведения Бланшо, как "Темный Фома"(1950), "Последний человек"(1957), "Ожидание забвения"(1962), нельзя не почувствовать радость и за него, и за Батая: встав на путь, обрекающий на отшельничество и одиночество, они неожиданно находят друг в друге понимающих союзников в мучительном странствии по мистической долине аскетической тишины.

Есть мыслители, значение которых в том, чтобы читатель находил в них подтверждение и опору своим взглядам. Батай не из таких: он делает все, чтобы читатель обретал силы самому опровергать себя, видеть в принципе недостаточности жизненную энергию своего существования, всегда быть готовым поучаствовать в мятеже. Познакомившись с его произведениями, а затем увидев на фото, можно пережить разорванность и недоуменное вопрошание своих ожиданий: разве мог этот мягкий интеллигентный человек, с аристократично тонкими чертами лица, с ненавязчивым, но проникновенным взглядом быть на страницах своих работ таким до неприличия открытым, жестоко изнуряющим себя и своих читателей, безудержно разоблачающим покой? Возможно, этот неудержимый революционный порыв вошел в Батая благодаря движению сюрреализму, с которым у него происходит сближение в 1924-1925 гг., хотя отношения с Андре Бретоном всегда оставались достаточно напряженными. Но при этом Батай смог преодолеть сюрреализм, принимая некоторые из его основополагающих позиций: в отличии от сюрреалистов, бунтарей по природе, он смог обрести право на неограниченную и неопределяемую никем извне свободу не через противопоставление себя обществу, а в нем; не через агрессивное пренебрежение к большинству, а в способности видеть в нем присутствие личностей; не через призывы жертвовать другими, а в усилии принести в жертву самого себя. Поэтому мы видим Батая одновременно и как академического ученого, библиотекаря в отделе медалей Национальной библиотеке(1924), организатора таких общественно значимых журналов, как "Ацефал"(1935) и "Критик"(1946), обладателя ордена Почетного легиона(1952); и как страстного любителя самых злачных мест Парижа, увлеченного читателя Маркса, Троцкого и Плеханова и участника "Демократического коммунистического кружка"(1930-1931), безудержного любовника, способного увлекаться многими и одновременно, сохраняя при этом в неприкосновенной потаенности свою любовь(как это было с "Лаурой"--Колетт Пеньо-и с Дианой Кочубей). Учитывая все это, неудивительно, что Жорж Батай переезжает в свою первую в жизни собственную квартиру, приобретенную на деньги, полученные в ходе благотворительной распродажи в его пользу(свои произведения предложили на аукцион Макс Эрнст, Пабло Пикассо, Альберто Джакометти и др.), первого марта 1962 года, а 8 июля он умрет. В этом есть высшая закономерность: для человека такой бесприютной открытости, каким был Батай, обретение квартиры могло быть только призывом смерти.

В одной статье 1946 года Жорж Батай сказал: "Я мыслю так же, как девка задирает юбку. В самых крайних пределах своего движения мысль суть бесстыдство, непристойность". Не постыдимся же открыть глаза этой непристойности-может быть, она поможет нам стать другими.

Библиография: 1. Georges Bataille, De uvres completes, t. 1-12, Paris, Gallimard, 1970-1988. 2. Жорж Батай, Внутренний опыт, Спб, 1997. 3. Жорж Батай, Литература и зло, М., 1994. 4. Жорж Батай, Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза., М.,1999. 5. Жорж Батай, Сад и обычный человек// Маркиз де Сад и 20 век, М., 1992, 89-117. 6. Жорж Батай, Суверенный человек Сада// там же, 117-133. 7. Танатография Эроса. Жорж Батай и французская мысль середины 20 века., Спб, 1994. 8. С.Л. Фокин, Философ-вне-себя, Спб, 2002.

Возврат: [начальная страница] [список авторов]