Бакунин
Михаил Александрович
(1814—1876)
|
Исследования
- Комментарии - Ссылки Петр Рябов Человек
бунтующий:
Вопреки распространенному
стереотипу, Бакунин, этот пламенный бунтарь, понимает под бунтом
отнюдь не тотальное отрицание, не безграничное разрушение. В своих
произведениях он настойчиво указывает на границы бунта и на его
относительность. По его убеждению, невозможен и лишен всякого смысла
бунт абсолютный, бунт против Природы как мирового целого или против
"второй природы"- Общества. Вне Природы и Общества для
Бакунина ничего не существует, нет ничего сверхьестественного, и
за их рамки выйти человеку не дано. Природа и Общество в целом -
это почва, на которой мы вырастаем, поле, на котором мы обречены
вести свою игру. Но против данной природы и данного общества человеку
можно и должно бунтовать, преобразуя мир и себя в мире, рождая в
борьбе специфически человеческую реальность. Ведь принять всю данность
окружающего, мириться со всем злом и несовершенством мироздания
- значит, по Бакунину, предать человеческий жребий, отречься от
свободы. Невозможно как тотальное отрицание Природы и Общества,
так и абсолютное принятие данной природы и данного общества. Познавая
себя и законы, управляющие природой, обществом и им самим, человек
одновременно частично освобождается от гнета этих законов, расширяет
зону своей автономиии, преодолевает сковывающие его узы в окружающем
мире и в себе самом. Поэтому понятно, что огромное значение в человеческом
бунте принадлежит мысли и науке, при помощи которых человек выделяется
из окружающего мира и как бы "присваивает себе", по выражению
Бакунина, законы, управляющие этим миром. В процессе этого бунта,
пишет Бакунин, человек "добивается постепенно сбрасывания ига
внешней природы, ига своих собственных естественных несовершенств
и... ига авторитарно установленной социальной организации".
Рассматриваемое под этим углом зрения развитие как отдельной личности,
так и всего человечества в целом, есть бунт - бунт, опирающийся
на исходные условия среды и одновременно отрицающий Переходя от общефилософского рассмотрения бунта к его конкретным формам, Бакунин останавливается на таких видах бунта, как бунт человека против внешней природы (понимаемой в узком смысле слова); против своей собственной внутренней природы - точнее, против элемента "животности" в ней, вытесняемого растущей свободой, отождествляемой им с человечностью; бунт против Бога как сакральной основы любой идеальной и реальной тирании; бунт против любого внешнего авторитета, навязываемого личности извне и воплощаемого прежде всего в Государстве. Неоднозначным является отношение Бакунина к бунту личности против общества. В тех случаях, когда общество влияет на личность благотворно, способствуя развития мысли и свободы, бунт, конечно же, не нужен. В тех случаях, когда общество давит и порабощает личность, развращает ее, бунт человека против общества в котором он живет, становится необходимым, как условие его духовного самосохранения. Бакунин подчеркивает, что Государство, всегда воздействующее на человека грубо, извне, насильственно, как бы само провоцирует на бунт против себя, и этот бунт многократно легче, нежели бунт человека против общества - предшествующего ему, окружающего его, незаметно и естественно формирующего индивида по своему образу и подобию. В таком случае, говорит Бакунин, "человек должен, по крайней мере отчасти, восстать против себя самого, ибо со всеми своими материальными, интеллектуальными и моральными задатками и стремлениями он сам есть лишь продукт общества." В целом, говоря
о понятии "Бунта" у Бакунина, надо отметить его многогранность
и неоднозначность в учении великого русского анархиста. Эта категория
трактуется Бакуниным в разных местах его работ под несколько различными
углами зрения, с разной степенью обобщения. С одной стороны, Михаил
Александрович рассматривает "бунт" предельно широко, как
синоним свободы и человечности, как неотъемлимый признак и элемент
человеческого существования, как процесс развития человека, одновременно
и вырастающего из почвы Природы и Общества, и связанного с этой
почвой и отрицающего, преобразующего ее. Надо добавить, что на эти
мысли наложила отпечаток идея линейного прогресса природы и общества,
являющаяся общим местом для большинства мыслителей XIX века. С другой
стороны, он трактует категорию "бунта" более узко, как
лишь частный момент свободы, один из ее компонентов, причем компонент
сугубо отрицательный, не исчерпывающий всего ее содержания. Наконец,
нередко в произведениях Бакунина речь идет о конкретных формах бунта
против конкретных же форм и явлений природы и общества - против
божественного, государственного или общественного авторитета, против
внешней бесчеловечной природы и внутренней животности человека.
Как я уже отметил, Бакунин не систематизировал свои мысли о бунте,
и приведенный здесь их обзор является несколько упрощенной, но в
целом Эти мысли о бунте для Бакунина принципиально важны, ибо позволили ему утвердить в мире, связанном жесткой закономерностью, человеческое начало, служа своеобразным гуманистическим противовесом исповедуемого им всеобщего детерминизма. Хотя эти мысли и не были развиты Бакуниным, но можно без преувеличения утверждать, что в учении о бунте Михаил Александрович почти на столетие опередил свое время и явился предшественником экзистеональной философии бунта Альбера Камю. Камю пытается
найти ответ на великий вопрос, во всей остроте поставленный перед
человеком современной эпохой: что мне делать и можно ли жить, если
Бога нет, мир не имеет смысла, а я смертен? Для Камю абсурд, изначальная
дочеловеческая и внечеловеческая бессмысленность мироздания, есть
стихия человеческого существования, и поэтому достойным ответом
человека на этот абсурд как раз и является Бунт, по Камю, есть своего рода балансирование на острии ножа между двумя, с виду противоположными, но в сущности сходящимися воедино крайностями: крайностью тотального принятия, конформизма и крайностью тотального отрицания, нигилизма. И то и другое ведет к разрушению человека и человеческого мира. В первом случае человек отказывается от борьбы, от свободы, от себя, принимает мир целиком, каков он есть, со всеми его гнусностями и абсурдом, во втором - не выдержав борьбы, дезертирует, неизбежно идет к аморализму, убийству и самоубийству. Альбер Камю подробно рассматривает все тупики и искушения этой "вселенной бунта", богато иллюстрируя свои рассуждения литературными, историческими, философскими примерами. Осознав абсурд
мира, человек может испугаться, отвернуться, бежать в миражи, либо,
напротив, уйти из жизни, как Кириллов в "Бесах" Достоевского.
И в том, и в другом случае - самоубийство, распад личности и человеческой
реальности. Напротив, жить, не питая иллюзий, вносить в мир смысл,
преобразовывать вселенную, совершая подвиг Сизифа Бунтуя, человек не убегает из мира, и не принимает его полностью, но преобразует его и тем самым вочеловечивается сам. Рассматривая дороги и перепутья "вселенной бунта", Камю, в частности, показывает что в политике тотальное отрицание ведет к тому же рабству и диктатуре, что и тотальное принятие существующего порядка: прометеи превращаются в цезарей, сверхчеловеки начинают нуждаться в рабах. Яркий и показательный пример бунта - искусство. Камю пишет: "Искусство не есть ни тотальный отказ, ни тотальное согласие с тем, что есть". Искусство - и отказ, и согласие одновременно. Ибо тотальное отрицание в искусстве ведет к чистому формализму, к отрыву и уходу от мира, а тотальное принятие - к чистому "фотографическому реализму": и то, и другое абсолютно бесплодно, тогда как истинный художник и принимает мир, используя его материал для своих творений, и переделывает его, накладывая на косное вещество мироздания неповторимый отпечаток своего стиля. Так, на многочисленных примерах, Камю показывает эти Сциллы и Харибды бунта, прокладывая ориентиры для трагической, но свободной и мыслящей личности, солидарной с другими такими же личностями - для Человека Бунтующего. Философия бунта
Камю - выдающееся достижение гуманистической мысли современности.
Она возникла в пламени антифашистского Сопротивления и была основана
на осмыслении катастрофического опыта ХХ века, поставившего под
сомнение само существование человека. Но еще задолго до Камю в середине
XIX века многие глубокие прозрения и интуиции, предваряющие его
философию бунта, были высказаны русским анархистом М.А.Бакуниным.
Эта философия Бунта, честная и человечная, помогает человеку живущему
в нашем жестоком, растерянном и абсурдном Михаил Александрович
Бакунин Тридцать лет прошло со смерти "апостола анархии" - Бакунина. Тридцать лет шеренга чиновников в черных сюртуках старалась заслонить от наших взоров тот костер, на котором сам он сжег свою жизнь. Костер был сложен из сырых поленьев, проплывших по многоводным русским рекам; трещали и плакали поленья, и дым шел коромыслом; наконец взвился огонь, и чиновники сами заплакали, стали плясать и корчиться: греть нечего, остались только кожа да кости, да и сгореть боятся. Чиновники плюются и корчатся, а мы читаем Бакунина и слушаем свист огня. Имя "Бакунин" - не потухающий, может быть еще не распылавшийся, костер. Страстные споры вокруг этого костра - да будут они так же пламенны и высоки, чтобы сгорела мелкая рознь! Бедная литература о Бакунине растет: в первый же год "свободы" вышло уже пять отдельных книжек; правда, пока больше охаживают Бакунина, процеживают классические слова Герцена о нем (1), а "полного собрания" еще долго ждать. Из трех очерков о Бакунине , вышедших в этом году, наиболее яркое впечатление производит очерк г.Андерсона ("Борцы освободительного движения. М.А.Бакунин", СПб.). Автор сумел отметить то вечное, что очищает и облагораживает всякий запыленный факт, поднимает его на воздух, предавая его солнечным лучам. Очерк Андерсона написан литературнее двух других. Драгоманов (2) - серьезный исследователь, известный знаток Бакунина, - и не задавался, впрочем, общими целями; он рассматривает Бакунина как политического деятеля по преимуществу. Третий автор, г.Кульчицкий ("М.А.Бакунин, его идеи и деятельность", СПб.) (3), пишет отрывочно, политиканствует и кое о чем умалчивает, считая Бакунина "прежде всего - человеком дела". Бакунин - одно из замечательнейших распутий русской жизни. Кажется, только она одна способна огорашивать мир такими произведениями. Целая туча острейших противоречий громоздится в одной душе: "волна и камень, стихи и проза, лед и пламень" - из всего этого Бакунину не хватало разве стихов - в смысле гармонии; он и не пел никогда, а, если можно так выразиться, вопил на всю Европу, или "ревел, как белуга", грандиозно и безобразно, чисто по-русски. Сидела в нем какая-то пьяная бесшабашность русских кабаков: способный к деятельности самой кипучей, к предприятиям, которые могут привидеться разве во сне или за чтением Купера, - Бакунин был вместе с тем ленивый и сырой человек - вечно в поту, с огромным телом, с львиной гривой, с припухшими веками, похожими на собачьи, как часто бывает у русских дворян. В нем уживалась доброта и крайне неудобная в общежитии широта отношений к денежной собственности друзей - с глубоким и холодным эгоизмом. Как будто струсив перед пустой дуэлью (с им же оскорбленным Катковым (4)), Бакунин немедленно поставил на карту все: жизнь свою и жизнь сотен людей, Дрезденскую Мадонну и случайную жену, дружбу и доверие доброго губернатора (5) и матушку Россию, прикидывая к ней все окраины и все славянские земли. Только гениальный забулдыга мог так шутить и играть с огнем. Подняв своими руками восстания в Праге и Дрездене, Бакунин просидел девять лет в тюрьмах - немецких, австрийских и русских, месяцами был прикован цепью к стене, бежал из сибирской ссылки и, объехав весь земной шар в качестве - сначала узника, потом - ссыльного и, наконец, - торжествующего беглеца, остановился недалеко от исходного пункта своего путешествия - в Лондоне. Здесь, с первых же дней, с энергией ничуть не ослабевшей, Бакунин стал действовать в прежнем направлении. Кто только не знал его и не отдавал ему должного! Все, начиная с императора Николая, который сказал о нем: "Он умный и хороший малый, но опасный человек, его надобно держать взаперти",(6) - и до какого-то захудалого итальянского мужика, который не разлучался с ним в последние годы и прятал шестидесятилетнего анархиста в сено после неудачного Болонского восстания.(7) О Бакунине можно писать сказку. Его личность окружена невылазными анекдотами, легендами, сценами, уморительными, трогательными или драматическими. Есть случаи из Рокамболя и Дюма, например история снаряжения корабля с оружием для Польши - утлой посудины с командой из каких-то добровольных головорезов, польских офицеров, солдат всех национальностей - до кафров и малайцев включительно, - доктора, типографа и двух аптекарей. Интересно, что в участи своей посудины Бакунину удалось заинтересовать брата шведского короля, шведских министров и влиятельных лиц; и все-таки дело кончилось ничем: всеславянский Арго оказался старой калошей и был растрепан шквалом, напрасно стараясь приткнуться то к немецким, то к шведским берегам. Половина команды пошла ко дну, а оружие забрал шведский фрегат.(8) Писал Бакунин много, но большей части своих писаний не кончил; они и до сих пор в рукописях. Бакунин противоречил себе постоянно, но, конечно, "без злого умысла". То же хочется думать о "сомнительных" поступках его, около которых спорят и горячатся, склоняясь то к осуждению, то к оправданию. Если Катков, близко зная Бакунина, не мог быть хладнокровным и отказывал ему даже в искренности,(9) - то мы, уж наверное, можем забыть мелкие факты этой жизни во имя ее искупительного огня. Да и человек Бакунин был не житейский, - и это не всегда в похвалу ему: то, что доставляло легкие средства освобождения от всякого комфорта, тормозящего деятельность, - тоже приводило к схеме и отвлеченности; отвлеченность вела к противоречиям, давала возможность наскоро соединять несоединимое. Искать Бога и отрицать его; быть отчаянным "нигилистом" и верить в свою деятельность так, как верили, вероятно, Александр Македонский или Наполеон; презирать все установившиеся порядки, начиная от государственного строя и общественных укладов и кончая крышей собственного жилища, пищей, одеждой, сном, - все это было для Бакунина не словом, а делом. Как ни странно, - образ его чем-то напоминает образ Владимира Соловьева.(10) Удивительно, что это сходство простирается еще дальше - куда-то вглубь семьи. Мне приходилось слышать немало семейных воспоминаний о Соловьеве и Бакунине; в тех и других звучит одна, быть может, музыка - музыка старых русских семей, совсем умолкающая теперь в молодых рамоликах и брюзжащих дегенератах. Можно ли брать с Бакунина пример для жизни? Конечно, нет. Нет, потому одному, что такие люди только родятся. Такая необычайная последовательность и гармония противоречий не даются никакими упражнениями. Но эта "синтетичность" все-таки как-то дразнит наши половинчатые, расколотые души. Их раскололо то сознание, которого не было у Бакунина. Он над гегелевской тезой и антитезой возвел скоропалительный, но великолепный синтез, великолепный потому, что им он жил, мыслил, страдал, творил. Перед нами - новое море "тез" и "антитез". Займем огня у Бакунина! Только в огне расплавится скорбь, только молнией разрешится буря: "Воздух полон, чреват бурями! И потому мы зовем наших ослепленных братьев: покайтеся, покайтеся, царство Божие близко! - Мы говорим позитивистам: откройте ваши духовные глаза, оставьте мертвым хоронить своих мертвецов и убедитесь наконец, что духа, вечно юного, вечно новорожденного, нечего искать в упавших развалинах ... Позвольте же нам довериться вечному духу, который только потому разрушает и уничтожает, что он есть неисчерпаемый и вечно творящий источник всякой жизни. Страсть к разрушению есть вместе и творческая страсть".(11) Это говорит
молодой Бакунин, но то же повторит и старый. Вот почему имя его
смотрит на нас из истории рядом с многошумными именами. Хорошо узнать
Бакунина, страстно и пристально взглянуть в его глаза, на лицо,
успокоенное только смертью: бури избороздили его. "Бакунин
во многом виноват и грешен, - писал Белинский, - но в нем есть нечто,
что перевешивает все его недостатки, - это вечно движущее начало,
лежащее в глубине его духа". Переведем эти старые, "гуманные"
слова на вечно новый язык. Скажем: огонь. Oктябрь 1906 -------------------------------------------------------------------------------- Комментарии
Александр ШУБИН Нынешний юбилей М.А Бакунина отмечается скромно. Он не Столыпин и не Бердяев - не корежил страну машиной государственного насилия и не воспевал эту машину в своих трудах. Он был врагом государственности - марксистской, монархической, парламентской - всякой. Он бунтовал против нее в своих произведениях, довелось держать в руках и оружие. Он был неудобным человеком и неудобным мыслителем, как всегда неудобны люди, которые говорят правду, несмотря на политическую конъюнктуру. И конъюнктура мстит - пряча книги, затирая имя на скрижалях истории. Но имя Бакунина слишком глубоко врезалось в ткань своего столетия, и не только своего. Его нельзя было замолчать, и бесконечные анафемы марксистских и "либеральных" историков лишь прибавляют авторитета Бакунину. История оставила за ним прозвище "Великий бунтарь". Один среди тысяч бунтарей истории. ЧЕЛОВЕК ХIХ
ВЕКА Несомненный сторонник вооруженных методов борьбы, Бакунин, тем не менее, горячо выступал против таких "политических революций", приводящих к смене режимов, но почти ничего не меняющих в укладе жизни людей: "Всякая политическая революция, не ставящая себе немедленной и прямой целью экономическое равенство (имеется в виду равноправие - А.Ш.), является с точки зрения народных интересов и прав ничем иным, как лицемерной и замаскированной реакцией." Не о победе ли "демократов" в августе 1991 г. это сказано? Нас так интенсивно отучают сейчас от идеала социального и экономического равноправия, что многим изречение Бакунина покажется возмутительным. Ведь Великий бунтарь покушается на "незыблемое право частной собственности", нажитой с помощью того же насилия. Экономическое равноправие - это право всех на собственность, отсутствие в обществе правящей олигархии, сменяющей у власти своих марионеток. Но ведь действительно глубинный социальный переворот, преследующий целью экономическое равноправие, вызовет хаос, приведет к бедствиям тех самых людей, ради которых и делается революция. Но тогда массе людей действительно было мало что терять, условия жизни и труда рабочих и большинства крестьян были невыносимы. Это сейчас, после десятков революций и миллионов забастовок трудящиеся Западной Европы добились относительно высокого уровня жизни. А тогда нищета выводила тысячи на улицы. Революция приходила и уходила, но пришедшие к власти революционеры были заняты дележем власти, а социальные реформы оставляли "на потом". Протестуя против этого, Бакунин выступал против революций "для народа". Он звал к революции самого народа, чтобы бесконечная череда кровавых переворотов увенчалась наконец настоящей революцией, которая положит конец организованному насилию - государству. Ради этого последнего столкновения с олигархией, с государственной машиной, Бакунин считал возможным пойти на большие жертвы: "Революция - это война, а когда идет война, происходит разрушение людей и вещей. Конечно, очень печально для человечества, что оно не изобрело более мирного способа прогресса, но до сих пор каждый новый шаг в истории рождался лишь в крови. Впрочем, реакция не может упрекать в этом отношении революцию. Она всегда проливала крови больше, чем эта последняя". Человечеству придется пройти через кровавое чистилище XX века, чтобы начать осознавать невозможность дальнейшего прогресса в крови. Бакунин был человеком XIX столетия. Он еще мог позволить себе романтические строки о гражданской войне: "Но почему вы клеймите гражданскую войну, почему так боитесь ее? Я вас спрашиваю, опираясь на историю, откуда вышли великие люди, великие натуры, великие народы, из гражданской войны или же из общественного порядка, навязанного какой-нибудь охраняющей властью?" Гражданская война уже освободила американских рабов. Она еще не принесла тотального рабства народам России. Бакунин был человеком XIX века, но не только. ЧЕЛОВЕК XX ВЕКА Что значит пролетариат, возведенный в господствующее сословие? Неужели весь пролетариат будет стоять во главе управлений?.. Весь народ будет управляющим, а управляемых не будет. Тогда не будет правительства, не будет государства, а если будет государство, то будут и управляемые, будут рабы. Эта дилемма в теории марксистов решается просто. Под управлением народным они разумеют управление народа посредством небольшого числа представителей, избранных народом... - ложь, за которой кроется деспотизм управляющего меньшинства, тем более опасная, что она является выражением мнимой народной воли... Но это меньшинство, говорят марксисты, будет состоять из работников. Да, пожалуй, из бывших работников, но которые лишь только сделаются правителями или представителями народа, перестанут быть работниками и станут смотреть на весь чернорабочий мир с высоты государственной; будут представлять уже не народ, а себя и свои притязания на управление народом". Это приговор и большевистскому, и реформаторскому крыльям государственного социлизма. Эгоизм бюрократии поглощает благие пожелания "друзей народа" и заставляет их бороться против "врагов народа", то есть своих врагов, среди которых оказывается и сам народ. Одни делают это более откровенно и кровожадно, другие менее, - но всегда лживо. И социалисты, и антисоциалисты, оказавшись "государственными людьми", принимаются за бесчеловечные эксперименты, призванные удовлетворить их научный интерес и обеспечить безбедную старость. Иногда эти эксперименты приносят благо и простым людям, но чаще только страдания. И тем не менее они всегда "научно обоснованы": "мнимое народное государство будет ни что иное, как весьма деспотическое управление народных масс новою и весьма немногочисленной аристократией действительных или мнимых ученых. Народ неучен, значит он целиком будет освобожден от забот управления, целиком будет включен в управляемое стадо. Хорошо освобождение!" Не следует забывать, что кто бы ни стоял у государственного руля - мнимые ученые Гайдар и Попов или действительные знатоки хозяйства - толку не будет, пока народ останется управляемым стадом. Элита всегда думает о своих интересах, и уже в последнюю очередь о том, чтобы бросить кость низам, чтобы они не бунтовали. ЧЕЛОВЕК XXI
ВЕКА Но вот отец умер, и кризис государственного монополизма охватывает все новые и новые страны. Полумеры консерваторов по свертыванию государственного регулирования дают только короткую передышку - кризис снова охватил США и Европу. В Великобритании дело дошло до уличных столкновений, в Америке - до погромов в Лос-Анджелосе. То ли еще будет. Государственный монополизм как система не вяжется с условиями конца XX столетия. Что же будет он делать в XXI веке, когда компьютеры предъявят свои права на место чиновников, а господство хозяйственных монополий сделает неизбежной всеобщую экологическую катастрофу? Мир ждет новое общественное устройство. Каким оно будет? "Все классы... должны исчезнуть..., за исключением двух масс, городского и сельского пролетариата, которые станут собственниками; вероятно коллективными, в разных формах и в разных условиях, определенных в каждой области и в каждой коммуне степенью цивилизации и волею населения, один - собственником капиталов и орудий производства, другой - земли, которую он обрабатывает своими руками". Основой общества Бакунин видел коллективную собственность на средства производства. Уже сейчас, в конце XX века, предприятия, находящиеся в коллективной собственности своих работников, обгоняют по производительности и качеству труда обычные частнособственнические фирмы, на которых сохраняется диктатура менеджера и предпринимателя. Производственные "республики" делают человека гражданином на производстве, полноправным собственником, а не наймитом. Сегодня коллективные предприятия сковываются конкуренцией мощных транснациональных монополий, опирающихся на силу государства. Но может быть человечество способно обходиться вообще без государства - без этой бюрократической машины, противостоящей обществу? Несмотря на свои издержки научно-технический прогресс все же расширяет сферу свободы личности, превращая ее в активного участника истории. Это создает предпосылки того, что в будущем люди, возможно, смогут обойтись без многочисленной и неэффективной бюрократии. Бакунин представлял себе безгосударственное саморегулирующееся общество будущего как союз союзов, строящийся снизу: "Организация общества путем свободной федерации снизу вверх рабочих союзов как индустриальных, так и земледельческих, как научных, так и союзов работников искусства и литературы; сначала в коммуну, потом федерация коммун в области, областей - в нации, и наций - в международный братский союз". Нижестоящие общности сами определяют, куда вступать. При таком порядке Молдова свободно вошла бы в Румынию, но и Приднестровье выбрало бы свою судьбу самостоятельно, например - вступлением в Новороссийский союз. Производственное и территориальное самоуправление может взять на себя функции социального обеспечения, обороны и внешних сношений. И только в тех случаях, где необходимость объединения усилий неизбежна и не может быть осуществлена рыночным путем, органы самоуправления договариваются о наделении своего союза какими-либо правами. Это еще не анархия - общество свободы и солидарности, это переход к ней - общество XXI века. Бакунин и Нечаев Пол АВРИЧ Единственная существенная деталь, о которой не упомянуто в данной работе Пола Аврича, связанная с рождением лжеверсии о Бакунине, как авторе "Катехизиса революционера", такова. Во время своего пребывания в Швейцарии, Нечаев попросил Бакунина переписать от руки "Катехизис революционера", а потом, с присущим ему цинизмом, выкрал эту копию "Катехизиса", написанную бакунинским почерком, и показывал ее разным людям, приписывая Бакунину авторство этого выдающегося в своем роде документа и освящая его авторитетом великого бунтаря. (Подробнее о этом см. в различных работах Н.М.Пирумовой.) Петр РЯБОВ -------------------------------------------------------------------------------- От автора Пол АВРИЧ -------------------------------------------------------------------------------- I. НЕЧАЕВ И
РУССКОЕ ЯКОБИНСТВО Нечаева также привлекала якобинская традиция в русском революционном движении, традиция, берущая начало от вождя декабристов Пестеля в 1820-х и Николая Спешнева в 1840-х, который придавал особое значение конспиративной тактике и революционной диктатуре, основанной, как он выражался, на "иезуитской" модели, по поводу которой руководитель кружка, фурьерист Михаил Петрашевский заявил: "Я готов быть первым среди тех, кто поднимет руку против диктатора". В 1862 году, за четыре года до прибытия Нечаева в Санкт-Петербург, Петр Заичневский выпустил подпольную прокламацию под названием "Молодая Россия". Петр Заичневский был крупнейшим русским якобинцем, который находился под влиянием Робеспьера, Мадзини, Бабефа и итальянских карбонариев (название его прокламации происходило от "Молодой Италии") с их методами революционной конспирации. Его конечная цель, однако, была вдохновлена децентрализованным социализмом Прудона, и когда полицейские пришли его арестовывать, они обнаружили среди его бумаг незавершенный русский перевод книги Прудона "Что такое собственность?" В прокламации "Молодая Россия" Заичневский призывал к "кровавой и беспощадной" революции по типу движений Разина и Пугачева, и выступал за безжалостное уничтожение царской фамилии и ее сторонников: "Мы издадим один крик: "В топоры!" - и тогда... тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам! Помни, что тогда, кто будет не с нами, тот будет против, кто будет против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами." На Герцена произвели отталкивающее впечатление безжалостность и грубый аморализм прокламации, и даже Бакунин осудил ее автора за его "безумное и доктринерское презрение к народу", однако "Молодая Россия" имела сильное влияние среди молодежи нечаевского поколения, среди "шестидесятников", которых во многом вдохновляла ее вызывающая и бескомпромиссная риторика. Другим вдохновляющим якобинцев источником был характер Рахметова из романа Чернышевского "Что делать?", который вышел в 1864 году. Рахметов был литературным прототипом новых революционеров, человеком, одержимым идеей и живущим чисто аскетической жизнью, подчинившим себя жестким физическим ограничениям, чтобы подготовить себя для роли революционера. Закаляя себя, он ел сырое мясо и спал на кровати с гвоздями. Он отказался от личной жизни, не имел ни жены, ни детей, ни семейных пут, которые могли бы отвлечь его от его цели. Он выработал намеренно резкую манеру общения и поведения, чтобы отрезать себя от обычного общества и избежать бесполезной траты времени в пустых словах и формальностях. Он использовал свои денежные средства не на личные нужды, но на помощь неимущим студентам и на революционное дело. Фигура Рахметова завладела воображением молодых революционеров на несколько десятилетий (в 1892 году Александр Беркман использовал "Рахметова" как свой псевдоним, когда он собирался убить Генри Клея Фрика). (1) Что же касается времени середины 60-х годов, Рахметов служил образцом для кружка Ишутина, чьи члены (включая будущего друга Кропоткина, Варлаама Черкезова, и Дмитрия Каракозова, покушение которого на царя в 1866 году приветствовалось Нечаевым как "начало нашего священного дела"), отвергали все личные радости и стремились к строго аскетической жизни, спали на полу, отдавали все свои деньги на дело, и посвятили всю свою энергию освобождению народа. Они также проявляли сильные анти-интеллектуальные предубеждения, презирая университет за то, что в нем скорее готовятся "генералы от культуры", чем помощники рабочих и крестьян. Некоторые даже оставили свои учебные занятия и организовывали кооперативы. Как заметил один из членов кружка: "Массы необразованны, поэтому мы не имеем права на образование. Нет необходимости много учиться, чтобы объяснить людям, что они обмануты и ограблены." Подобно Заичневскому, они отвергали реформы и полумеры и презирали старшее поколение радикалов - "людей сороковых годов", например, Герцена и его круг, как важных господ, которые, при всей своей эрудиции и революционных фразах, были бессильны порвать со старым порядком или со своими собственными аристократическими корнями. Они выступали, опять-таки подобно Заичневскому, за истребление царской фамилии, как за действие, которое послужит искрой для социального переворота, за Пугачевский бунт, который обратит существующий строй в прах и пыль. Для выполнения этой задачи была организована маленькая группа под названием "Ад" - внутри ишутинского кружка. Эта небольшая группа террористов была окружена секретностью и вела анонимное и подпольное существование. Каждый из членов "Ада" рассматривал себя как обреченного человека, отрезанного от обычного общества и полностью посвятившего себя революции. Он должен был отказаться от друзей, от семьи, от личной жизни, даже от своего имени в полном самоотрицании, самоотдаче во имя дела. По словам Ишутина (которые позднее повторял Нечаев), он должен "жить с одной единственной и исключительной целью" - освобождение угнетенных классов. Для достижения этого приемлимы все средства, включая воровство, шантаж, даже убийство, не говоря уже о мошенничестве, лжи, обвинении невинных людей или о внедрении своих людей в ряды противников тайных обществ с целью установления контроля над ними - все должно применяться при условии строгой революционной дисциплины, нарушение которой влечет наказание смертью. Один член кружка даже совершил отравление собственного отца и полученное от него наследство отдал на революционное дело; и, кроме того, планировалось совершать грабежи, позднее названные "экспроприациями" коммерческих и правительственных учреждений. Главной целью, однако, было убийство царя и его чиновников. Совершив этот акт, террорист должен был покончить жизнь самоубийством, молниеносно сжав пилюлю из ртути между зубами - Беркман попытался сделать это же после своего нападения на Фрика - для того, чтобы полиция не смогла установить его личность. Ишутин, который был воодушевлен покушением Орсини на Наполеона Третьего, говорил о том, что "Ад" был русской секцией некоей общеевропейской революционной организации, которая ставила своей целью повсеместное уничтожение монархов; таким образом, он являлся пионером той техники мистификаций, которую Нечаев развил до высокого искусства. Еще одним звеном в цепи русского якобинства, цепи, которая протянулась от Пестеля до Ленина, был Петр Ткачев, котрый утверждал, что успешная революция может быть осуществлена только тесно сплоченной элитой, которая "должна обладать моральной и интеллектуальной властью над большинством", и чья организация требует "централизации, строгой дисциплины, быстроты, решительности и координации действий". Заичневский, бесспорно, стал одним из наиболее убежденных последователей Ткачева, оставшимся верным своим якобинским принципам до самого конца своей жизни; и в 1869 году Нечаев совместно с Ткачевым в написанной ими "Программе революционных действий" призвал к организации "революционных ячеек", которые должны действовать, подобно ишутинскому кружку, в соответствии с тем принципом, что революция есть высшая справедливость, оправдывающая применение любых средств. "Те, кто вступит в организацию, - писали они, - должны оставить свое имущество, профессию и семейные связи, ибо семья и работа может отвлечь членов организации от их деятельности". Вновь, подобно Ишутину, они говорили о союзе европейских революционных организаций, с центром на Западе, и, возможно, эта мистификация была одной из причин того, что Нечаев приехал в Швейцарию в 1869 году, когда он впервые встретился с Михаилом Бакуниным. 2. "КАТЕХИЗИС
РЕВОЛЮЦИОНЕРА" Нечаев перешел русскую границу 4 марта 1869 года. Достигнув Женевы, он немедленно явился к Бакунину, назвавшись представителем мощной революционной организации, действующей внутри царской империи. Бакунин сразу же был увлечен этим "юным дикарем", этим "тигренком", как он называл Нечаева. "Здесь со мной находится, - писал он Джемсу Гильому 13 апреля 1869 года, - один из тех молодых фанатиков, которые не знают сомнений, которые не боятся ничего... верующие без Бога, герои без риторики". Он видел в Нечаеве идеал революционного конспиратора, предвестника нового поколения, которое энергично, решительно и непреклонно низвергнет царский порядок. Пребывание Нечаева в Швейцарии, как заметил Э.Х.Карр, привело к тому, что стареющий Бакунин воспрянул духом, у него возродились революционные надежды и на него повеяло дыханием родной земли, которую ему не суждено уже было увидеть. Для Бакунина, как выразился профессор Конфино, "Нечаев был молодой Россией, революционной Россией, его Россией". В течение весны и лета 1869 года Бакунин и Нечаев выпустили серию памфлетов и манифестов, призывающих к социальному перевороту в России. В "Нескольких словах к нашим молодым братьям в России" Бакунин призывал революционную молодежь "идти в народ" проповедовать бунт, воодушевлять народ бороться не на жизнь, а на смерть против государства и привилегированных классов, следуя примеру Стеньки Разина два века назад. "Образованная молодежь должна быть не благодетелем народа, не его диктатором и поводырем, но лишь рычагом на пути народа к его свободе, помогающим народу объединить свою энергию и силы," - призывал Бакунин. "Остерегайтесь того обучения, посредством которого известные лица пытаются сковать вас и лишить вас вашей силы. Образование подобного рода должно умереть вместе с миром, проявлением которого оно является." Набросок похожей прокламации "К студентам Университета, Академии и Технического Института" - накидал Нечаев, и другую прокламацию под названием "Русским студентам" - Николай Огарев, близкий товарищ Герцена и Бакунина. Остальные - "Постановка революционного вопроса", "Принципы Революции", "Издание Общества "Народная Расправа" N 1" (включающее две статьи, датированные летом 1869 года) - все были неподписаны, и их авторство окончательно не установлено. Превознося безоглядное разрушение во имя революции, они проповедуют оправдание любых средств, ведущих к революционному исходу. "Постановка революционного вопроса" заслуживает особого внимания из-за своих панегириков разбою в явно бакунинских терминах и выражениях: "Только разбойник в России - истинный революционер - революционер без болтовни, без книжной риторики, без фразерства - непримиримый, неукротимый революционер действия... Близятся годовщины Стеньки Разина и Пугачева: подготовимся же к празднику!" Авторство "Принципов Революции" (эта работа, вероятно, принадлежит перу Нечаева) особенно важно, потому что она сильно похожа по стилю на "Катехизис революционера": "Мы не признаем другой деятельности, кроме работы по истреблению, но мы допускаем, что формы, которые примет эта деятельность, будут весьма различны - яд, нож, веревка и т.д. В этой борьбе революция одинаково освящает все формы действия". "Народная Расправа" N 1, с ее призывами к крестьянской революции a la Разин и Пугачев и с критикой "самозваных учителей" народа, чьи учения подрывают и истощают животворные "народные соки", носит отличительные признаки как Бакунина, так и Нечаева, однако призыв последовать примеру Ишутина и его группы более характерен для "юного дикаря": "Ишутин проявил инициативу; и сейчас время для нас начать, пока его горячие следы не остыли". Профессор Конфино, к несчастью, ничего не сообщает об авторстве этих неподписанных прокламаций, и остается лишь надеяться, что Артур Ленинг прольет новый свет на это вопрос в своем предстоящем труде о 1869 годе. В промежуток времени между апрелем и августом 1869 года был написан пресловутый "Катехизис революционера", ставший с тех пор объектом жарких споров и дискуссий. Намеченный ранними документами европейского революционного движения, он выражает цели и чувства, которые уже были выражены Заичневским и Ишутиным в России и карбонариями и "Молодой Италией" на Западе. Однако, доводя до последней крайности безжалостность и аморализм своих предшественников, этот документ представляет собой законченное утверждение того революционного направления, которое захватило ведущее место в революционной истории более чем на сто лет. В "Катехизисе" революционер изображен как законченный аморалист, совершающий преступление и предательство, подлость и обман, приводящие к разрушению существующего строя. Вот почему Николас Уолтер осудил "Катехизис" как "скорее отвратительный, чем революционный документ", выражающий "чистый, тотальный, фанатичный, разрушительный, нигилистический, саморазоблачающийся революционаризм". "Катехизис" включает в себя две части: первую - "Основные принципы организации", включающую 22 параграфа, и вторую - "Принципы поведения революционеров", с 26 параграфами, разбитыми на три главы: "Отношение революционера к самому себе", "Отношение революционера к товарищам по революции" и "Отношение революционера к обществу". Часть вторая, более известная, широко публиковалась на многих языках и в разных изданиях, в то время как часть первая, по моим сведениям, никогда не переводилась на английский, хотя полный французский перевод был включен в труд Конфино, указанный в библиографическом указателе. Первоначальный вариант "Катехизиса", написанный шифром, латинскими буквами, был перевезен Нечаеывм в Россию в августе 1869 года. Он был обнаружен полицией при аресте соратников Нечаева, последовавшем тремя месяцами позже и был использован как улика против них на суде. Подлинная рукопись, которая была впервые опубликована в "Правительственном вестнике" в июле 1871 года, погибла в огне во время пожара в Министерстве Юстиции в 1917 году; но текст был переиздан в 1924 году в журнале "Борьба классов" с копий, найденных в архиве царской тайной полиции. Вторая часть катехизиса была опубликована во Франции марксистами в 1873 году во время их кампании против Бакунина в Первом Интернационале. Первый английский перевод был опубликован в 1939 году в "Апостолах Революции" Макса Номада, и еще раз появился перевод второй части в 1957 году в "Террористах" Роберта Пейна (книга переиздана в 1967 году в расширенном варианте под названием "Крепость"). Обширные выдержки из "Катехизиса" содержатся в книге "Корни Революции" Франко Венчури (1960); и между 1969 и 1971 годами появились по крайней мере три памфлета, включающие в себя "Катехизис": первое было выпущено партией "Черные пантеры" в Беркли, Калифорния, с предисловием Элдриджа Кливера; второе - издательством "Кропоткинский маяк" в Лондоне с предисловием Николаса Уолтера (оба издания воспроизводят перевод Номада), и, в новом переводе, как "Красный Памфлет" N 1 с неподписанным предисловием и без обозначения места издания. "Революционер - человек обреченный" - такими словами, напоминающими Ишутина, начинается вторая часть "Катехизиса". "У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью - революцией" (параграф 1). Он изучает химию и другие естественные науки с целью уничтожения своих врагов (пар.3). Он порвал все связи с общественным строем, с образованным миром и с общепринятой моралью. "Нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему." (пар.4) "Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже чести должны быть задавлены в нем единою холодноу страстью революционного дела. Для него существует только одно утешение, вознаграждение и удовлетворение - успех революции. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель - беспощадное разрушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к этой цели, он должен быть готов и сам погибнуть и погубить своими руками все, что мешает ее достижению." (пар.6) Ревлюционная организация должна составить список лиц, подлежащих истреблению (пар.15) и, "прежде всего должны быть уничтожены люди, особенно вредные для революционной организации" (пар.16). Революционер должен заманивать в свои сети людей с деньгами и влиянием и "сделать их своими рабами" (пар.18). Что касается либералов, то революционер должен делать вид, "что слепо следует за ними, а, между тем, прибирать их к рукам, овладеть их тайнами, скомпрометировать их донельзя, так, чтобы возврат для них был невозможен..." (пар.19). Последние параграфы повторяют зажигательные призывы посланий "Несколько слов к нашим молодым братьям", "Постановка революционного вопроса" и "Принципы Революции": "Наше дело - разрушение, страшное, полное, повсеместное и беспощадное" (пар.24). "Мы должны соединиться с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России" (пар.25). Авторство "Катехизиса" было предметом длительных и ожесточенных споров. При отсутствии решающих доказательств, ученые, враждебно относящиеся к анархистам, обычно приписывали его Бакунину, в то время как другие приписывали его Нечаеву, и, наконец, третьи приписывали его обоим, как результат их сотрудничества в 1869 году. Так, издание "Кропоткинского маяка" называло автором Нечаева, в то время как издания и "Черных пантер" и "Красного Памфлета" называли автором Бакунина, а анонимный издатель последнего утверждал, что "миф о том, что его написал Нечаев, был изобретен мелкобуржуазными псевдо-"анархистами", которые ревизовали Бакунина". Такие выдающиеся ученые, как Макс Неттлау, Э.Х.Карр и Франко Вентури на Западе и Б.П.Козьмин в Советском Союзе, приписывали "Катехизис" Бакунину, потому что имелись признания товарищей Бакунина, З.К.Ралли и Михаила Сажина (Армана Росса), которые утвреждали, что видели копию рукописи "Катехизиса", написанную рукой Бакунина. Некоторые, включая Карра, доказывали, что "Катехизис" напоминает бакунинский стиль, и что катехизис был одной из любимых Бакуниным форм изложения (так, в 1866 году он опубликовал "Революционный Катехизис"). С другой стороны, катехизис, как литературная форма, широко использовался как революционерами в России, так и на Западе в течение всего XIX века. Профессор Конфино, кроме того, утверждает, что сравнение "Катехизиса революционера" с бакунинским, более ранним, "Революционным катехизисом", показывает, что они "сильно отличаются" по стилю и терминологии. Как по форме, так и по содержанию - первый из них, вероятнее всего, появился из среды революционного студенчества внутри России в 1860-е годы, из среды, в которой Бакунин, в отличие от Нечаева, не принимал участия, - нежели чем из среды старшего поколения эмиграции, живущего в Швейцарии. Важное новое доказательство в решении этого вопроса содержится в письме Бакунина к Нечаеву от 2-9 июня 1870 года, находящееся в Архиве Натальи Герцен в Национальной Библиотеке в Париже и впервые опубликованное Конфино в 1966 году в "Тетрадях по советской и русской жизни" (Cahiers du Monde Russie et Sovietic). Это письмо длиннейшее и интереснейшее из писем, которое когда-либо написано Бакуниным, писавшееся на протяжении восьми дней и занимающее более тридцати страниц мелко и плотно напечатанного текста. Оно занимает центральное место в трудах и Ленинга и Конфино, а мы подробнее расскажем о нем ниже. В нем Бакунин специально отрекается от того, что он называет "вашим катехизисом", вместе с нечаевской "иезуитской системой" в целом. На основании этого заявления теперь авторство "Катехизиса" должно быть установлено как нечаевское, хотя это не означает определнно того, что Бакунин не играл роли в его написании или доработке. Так как он был написан в период близкого сотрудничества между этими двумя людьми, то, даже если фактическое авторство принадлежит Нечаеву, Бакунин, возможно, помог ему в написании и редактуре. Это, по всей видимости, объясняет встречающуюся в нем изредка бакунинскую фразеологию, также как существующие утверждения о копии, написанной рукой Бакунина. Письмо Бакунина к Нечаеву от 2 июня 1870 года подтверждает, что он был близко знаком с ним во время написания "Катехизиса" - во время, когда он был в наибольшей степени под влиянием Нечаева - и, что чрезвычайно важно, "Катехизис" не вызывал сколько-нибудь значительного протеста со стороны Бакунина вплоть до его ссоры с Нечаевым, последовавшей годом позже. 3. ДЕЛО ИВАНОВА В конце августа 1869 года Нечаев вернулся в Россию, "вооруженный" стихоторением, "Катехизисом" и благословениями Бакунина и Огарева. Прибыв в Москву, он приступил к организации революционного общества под названием "Народная Расправа", - с тем же названием, что и одна из брошюр, изданных в Женеве - в духе принципов, изложенных в "Катехизисе". Это было тайное, дисциплинированное общество, организованное в группы - "революционные пятерки" (как в "Аде" Ишутина и в первой организации "Земля и Воля" 1860-х годов, а также в тайных обществах Западной Европы) с безоговорочным повиновением каждого члена общества - вождю, который, в свою очередь, получал приказы из центрального комитета. Главной целью общества было произвести народный переворот 19 февраля 1870 года, в девятую годовщину освобождения крепостных, и на его официальной печати был изображен топор со словами "Комитет "Народной Расправы", 19 февраля 1870 года". Организация возглавлялась лично Нечаевым, который, как свидетельствуют все источники, требовал абсолютного и слепого послушания от своих товарищей, которым он выдал мандаты от имени несуществующего центрального комитета. Нечаев заставлял членов общества шпионить друг за другом и поощрял использование вымогательства и шантажа для добывания денег на реолюционное дело. Такие методы оказались слишком отвратительны для одного из самых способных членов организации, студента Петровской Сельскохозяйственной Академии с невероятным именем Иван Иванович Иванов. Иванов был честным и умным членом кружка, действовашего в Академии, который активно участвовал в студенческом движении, посвящал все свое время обучению крестьянских детей и имел значительное влияние на своих товарищей-революционеров. Однажды он открыто выступил против порядков, вводимых Нечаевым, усомнился в существовании центрального комитета, от имени которого выступал Нечаев и, возможно, даже угрожал создать новую революционную группу, основанную на более демократических принципах, что Нечаеву трудно было вытерпеть. Во всяком случае, Нечаев ухитрился убедить некоторых из своих последователей, что Иванов собирается донести на них, и что, в соответствии с параграфом 16 "Катехизиса" ("прежде всего должны быть уничтожены люди, особенно вредные для революционной организации") было необходимо покончить с ним. В ночь на 21 ноября 1869 года, Иванова заманили в грот в парке Сельскохозяйственной Академии под предлогом того, чтобы откопать тайную типографию. Здесь на него набросились Нечаев и четверо его сообщников и ударили его. Нечаев попытался задушить его, но Иванов отчаянно кусал его руки, и тогда он вытащил пистолет и разрядил его в голову Иванова. К трупу был привязан камень, и он был брошен через отверстие в гроте в ближайший пруд. Таким способом Нечаев устранил потенциального противника и одновременно обеспечил подчинение своей власти товарищей по совершенному преступлению. Это был крайний пример его техники добиваться повиновения путем вовлечения товарищей в преступления. Их единственная жертва, однако, была не агентом властей, но одним из членов их собственной организации, который вызвал вражду их вожака. Убийство Иванова произвело огромную сенсацию. Достоевский использовал это происшествие в качестве сюжета для своего романа "Бесы", где Верховенский представлял Нечаева, а Шатов - Иванова. Обнаружение тела Иванова через четыре дня после убийства привело к аресту трехсот революционеров и, в итоге, к суду над восьмьюдесятью четырьмя "нечаевцами" летом 1871 года. Одним из осужденных был зять Петра Лаврова Михаил Негрескул, который до этого противостоял нечаевской тактике в Санкт-Петербурге, и который был среди тех, кого Нечаев сумел скомпрометировать, отправив реолюционные прокламации из Швейцарии. Негрескул был заключен в Петропавловскую крепость, заболел там туберкулезом легких и наконец умер, находясь под домашним арестом в феврале 1870 года. Нечаев тем временем ускользнул из Москвы в Санкт-Петербург, где он раздобыл паспорт и успешно совершил переход границы в декабре 1869 года, оставив своих товарищей ожидать приговора суда. 4. ССОРА В это время Бакунин испытывал финансовые затруднения. Он принял предложение русского издателя Полякова перевести "Капитал" Маркса и получил за перевод аванс в 300 рублей, но он был не в силах успешно продвигаться в выполнении этого дела. 17 февраля 1870 года Нечаев написал угрожающее письмо русскому студенту Любавину, который выступал посредником между Бакуниным и Поляковым, требуя оставить Бакунина в покое и освободить ото всех обязательств. (4) Письмо, написанное на бланке Центрального Комитета Народной Расправы и украшенное печатью с топором, кинжалом и пистолетом, было позднее использовано Марксом для дискредитации Бакунина и его исключения из Интернационала. Немного позднее, однако, отношения между Бакуниным и Нечаевым начали ухудшаться. Последовавший за ними разрыв, как показали Ленинг и Конфино, был сложным процессом, включавшим психологический, финансовый, политический, моральный и идеологический факторы. Во время второго пребывания Нечаева в Швейцарии отношение его к Бакунину было несколько иным, чем год назад. По свидетельству Ралли, он больше не выказывал почтения к своему учителю. Напротив, он требовал, чтобы к нему относились как к единственной личности, представляющей серьезную революционную организацию. Он обходился с Бакуниным все более и более грубо, даже отказал ему в деньгах из Бахметьевского фонда на его повседневные нужды. Он жаловался Сажину, что Бакунин не имеет больше "нужной энергии и самоотречения, требующихся истинному революционеру": отражение конфликта поколений - дети против отцов, "шестидесятники" против "людей сороковых годов" - внутри народнического движения. Он начал и в самом деле запугивать Бакунина так, как предписывал "Катехизис" обходиться с либералами - запугивать их после того, как получишь от них все, что нужно. Он стремился применить в отношении Бакунина и его друзей свои авторитарные методы, заходя в этом так далеко, что воровал их частные письма и бумаги для того, чтобы шантажировать их или манипулироватьими в будущем ("следует прибирать их к рукам, овладеть их тайнами, скомпрометировать их донельзя, так, чтобы возврт для них был невозможен" - параграф 19 "Катехизиса"). Надежды Бакунина были разбиты вдребезги. Его городость дорого заплатила за его слепое увлечение "мальчиком". "Если вы представите его другу, он начнет немедленно сеять вражду, скандалы и интриги между вами и вашим другом и поссорит вас," - писал Бакунин. "Если у вашего друга есть жена или дочь, он постарается соблазнить ее и сделать ей ребенка для того, чтобы вырвать ее из-под власти общепринятой морали и обратить ее, вопреки ей самой, к революционному протесту против общества." (Именно таким было поведение Нечаева в отношении Натальи Герцен, - как описано в ее дневнике.) Тем временем из России прибыл Герман Лопатин и сообщил правду об убийстве Иванова, объяснив, что шрамы на пальце Нечаева были смертными знаками, оставленными его жертвой, и разоблачив вымышленный нечаевский центральный комитет и его хвастливое "бегство из крепости". Кульминационный момент разрыва наступил вместе с письмом от Бакунина к Нечаеву от 2 июня 1870 года, английский перевод которого (сделанный Лидией Ботт) был опубликован в журнале "Энкаунтер" в июле-августе 1972 года по записям профессора Конфино. Письмо было не "открыто" Конфино, как заявляет "Энкаунтер", хотя он был действительно первым, кто опубликовал его. О том, что оно существует и находится в Национальной Библиотеке, было известно, и Артур Ленинг изучал его в 1962 году вместе с другими документами по этому делу, находящимися в архиве Натальи Герцен. Кроме того, отмечает "Энкаунтер", Конфино ошибся, заявив, что это единственное письмо от Бакунина к Нечаеву, дошедшее до нас, ибо имеется еще одно - короткое - от 11 мая 1870 года, приведенное в труде Ленинга. Однако, как бы то ни было, Конфино правильно называет это письмо одним из наиболее необыкновенных документов в истории революционного движения XIX столетия. Это определяется не только тем, что оно проливает свет на авторство знаменитого "Катехизиса", но также проясняет причины разрыва Бакунина с Нечаевым, помогает нам понять различие их взглядов на тайные организации и, сверх всего прочего, освещает вопрос революционной этики - взаимоотношения между средствами и конечной целью - который всегда вставал перед революционерами. Бакунин, выражая свое разочарование и почти невыносимое унижение, пишет с потрясающим чувством и силой. Он жалуется Нечаеву, воспользовавшемуся тем, что "веря в Вас безусловно, в то время как вы меня систематически надували, я оказался круглым дураком - это горько и стыдно для человека моей опытности и моих лет, - хуже этого, я испортил свое положение в отношении к русскому и интернациональному делу." В вопросе о революции Бакунин решительно отвергает нечаевское якобинство и бланкизм - его веру в необходимость захвата власти революционным меньшинством и в организацию революционной диктатуры - выступая, вместо этого, за стихийный массовый переворот, совершаемый самим народом: "Всякая другая революция, по моему глубочайшему убеждению, бесчестна, вредна, свободо- и народоубийственна..." Какова, в таком случае, роль революционной организации? Нечаевская концепция ошибочна, ибо приготовляет новых "угнетателей народа", убивает в них всякое человеческое чувство", и "воспитывает в них ложь, недоверие, шпионство и доносы..." Истинно революционная организация, утверждает Бакунин, "не навязывает народу никаких новых постановлений, порядков, форм жизни, а только разнуздывает его волю и дает широкий простор его самоопределению и его экономически-социальной организации, которая должна быть создана им самим, снизу вверх, а не сверху вниз". Революционная организация должна "на другой день народной победы сделать невозможным установление какой бы то ни было государственной власти над народом - даже самой революционной, по-видимомму, даже вашей, - потому что всякя власть, как бы она ни называлась, непременным образом подвергла бы народ старому рабству в новой форме." "Я вас глубоко любил и до сих пор люблю, - писал Бакунин, - но вы должны отказаться от вашей лживой иезуитской системы", вашей "системы обмана, которая все в большей степени становится вашей единственной системой, вашим новым оружием и средством, и которая является фатальной для самой себя". Таков был призыв Бакунина к его своенравному последователю. Но его собственный отказ от "нечаевщины" был еще далеко не полным. При всем его разочаровании, его отношение к Нечаеву оставалось двойственным. Нечаев, в его глазах, оставался преданным революционером, который действовал, в то время как другие только болтали, революционером энергичным, упорным, смелым и с сильной волей, все еще сохраняющим огромную привлекательность. "Вы - страстно преданный человек; Вы - каких мало; в этом ваша сила, ваша доблесть, ваше право." Если вы измените ваши методы, добавляет он, "я желал бы не только остаться в соединении с Вами, но соединиться еще теснее и крепче". Бакунин послал похожее послание Огареву и его друзьям: "Главное дело данного момента - сохранить нашего заблуждающегося и запутавшегося друга. В злобе на всех, он остается ценным человеком, и мало есть столь же ценных людей на свете... Мы любим его, мы верим в него, мы предвидим, что его будущая деятельность должна быть чрезвычайно полезной для народа. Вот почему мы должны отвлечь его от его ложного и гибельного пути." Итак, несмотря на все раны, уязвляющие самолюбие Бакунина, на все его недовольство принципами и тактикой Нечаева, так сильна была любовь Бакунина к его "тигренку", что он был неспособен решительно порвать с ним, несмотря на обманы и унижения, откровенный аморализм "Катехизиса" и даже на убийство Иванова. Кроме того, тогда еще между ними оставалось так много общего. Их программа, признавал Бакунин, была "действительно одинакова". И только после того, как Нечаев начал использовать свои бесчестные методы против самого Бакунина, тот высказал к ним отвращение. Бакунин не меньше, чем Нечаев, имел тягу к конспирации и тайным организациям. При всех его нападках на революционную диктатуру, он оставался неутомимым адвокатом тайно связанной революционной ассоциации, сочетавшейся с безграничным повиновением революционному вождю. Некритические поклонники Бакунина неубедительны, когда они утверждают, что его упоминания о "железной дисциплине" или о "невидимой диктатуре" случйны или нехарактерны, или что они отсутствовали в период, когда его анархистские теории были полностью развиты, или что они высказаны в то время, когда он был под пагубным влиянием Нечаева. Напротив, конспирация была красной нитью на всем его революционном пути. Не зря же он хвалил Буонарроти как "величайшего конспиратора своего века". Через всю свою взрослую сознательную жизнь, от 1840-ых до 1870-ых, Бакунин пытался создавать тайные общества, беря за образец подобные общества на Западе. В 1845 году он стал франкмасоном. А в 1848 году он призвал создавать тайные организации, состоящие из групп по три и пять человек, которые были бы "построены по принципу жесткой иерархии и безоговорочного повиновения центральному контролю". Не отказался он от этой цели и в последующие годы. В течение 1860-ых годов он организовал целый ряд тайных обществ: Флорентийское Братство (1864), Интернациональное Братство (1866), Интернациональный Альянс Социалистической Демократии (1868) - и детально разработал принципы и правила, регулирующие поведение их членов. Организация создавалась как "подобие генерального штаба", работающего "невидимо в массах" и остающегося в целости и сохранности даже и после революции, и она предназначалась для того, чтобы предупредить возникновение какой-либо "официальной диктатуры". Этот штаб должен был представлять из себя "коллективную диктатуру", диктатуру "без внешних знаков, без званий, без официальных прав, и более могущественную именно потому, что у нее отсутствуют внешние проявления власти". Ее члены, провозглашал Бакунин языком, напоминающим "Катехизис", должны подчиняться "строгой дисциплине", нарушения которой должны рассматриваться как "преступления", наказываемые "исключением, сочетающимся с местью, следующей ото всех членов общества". Впоследствии, в 1872 году он все еще писал: "Наша цель - создание всемогущей, но всегда невидимой организации, которая должна подготовить революцию и возглавить ее." Та же позиция представлена в его письме к Нечаеву. Народная революция, повторяет он, должна быть "незримо возглавлена, но не официальной диктатурой, но безвестной и коллективной диктатурой, состоящей из людей, преданных делу полного народного освобождения от всякого угнетения, крепко сплотившихся в тайном обществе и всегда и повсюду действующих ради общей цели и в соответствии с общей программой". Он говорит о революционной организации как о "штабе народной армии" и добавляет, вновь словами "Катехизиса", что она должна быть составлена из "самых страстно, непоколебимо и неизменно преданных людей, которые, отрешившись, по возможности, от всех личных интересов и отказавшись один раз навсегда, на свою жизнь по самую смерть от всего, что прельщает людей, от всех материально-общественных удобств и наслаждений и от всех удовлетворений тщеславия, чинолюбия и славолюбия, были бы единственно и всецело поглощены единой страстью всенародного освобождения..." Организация, сверх того, должна иметь исполнительный комитет и требовать железной дисциплины от его членов. Парадоксально, - этот комитет должен быть морально-чистым авангардом, но в определенных случаях - здесь вновь язык "Катехизиса" - прибегать к лжи и обману, особенно против соперничающих революционных групп: "Общества, близкие по цели нашему обществу, должны быть принуждены к слитью с ним, или, по меньшей мере, должны быть подчинены ему без своего ведома... Всего этого одною пропагандою истины не сделаешь - необходима хитрость, дипломатия, обман. Тут место и иезуитизму, и даже опутыванию... Итак, в основании всей нашей деятельности должен лежать этот простой закон: правда, честность, доверие между всеми братьями и в отношении к каждому человеку, который способен быть и которого Вы бы желали сделать братом; ложь, хитрость, опутывание, а по необходимости и насилие - в отношении к врагам." Следовательно, бакунинские методы не столь уж далеко ушли от нечаевских. Главное отличие, возможно, в том, что Нечаев действительно положил их в основу своей практики - включая шантаж и убийство, направляя их как против врагов, так и против друзей - в то время как Бакунин ограничивался простыми словами или такими относительно безвредными мистификациями, как всемирный революционный альянс, от имени которого он претендовал выступать. 5. ТЮРЬМА Завершение нечаевской истории может быть изложено кратко. На суде в Москве в январе 1873 года он держался с непреклонной непокорностью. "Я отказываюсь быть рабом вашего тиранического правительства," заявил он. "Я не признаю Императора и законов этой страны." Он не отвечал ни на какие вопросы и был стащен со скамьи подсудимых, крича: "Долой деспотизм!" После того, как он был приговорен к двадцати годам каторги, он заявил о себе как о "сыне народа" и призывал Разина и Пугачева, "которые вешали дворян, как во Франции отправляли их на гильотину". На церемонии "гражданской казни", последовавшей за его судом, он кричал: "Долой царя! Да здравствует свобода! Да здравствует русский народ!" Последние десять лет жизни Нечаев провел в одиночном заключении в Петропавловской крепости, из которой он, по его ложному заявлению якобы бежал в 1869 году. Его поведение в заключении, как сказал Макс Номад, было "одним из величайших эпизодов революционной истории". Когда генерал Потапов из тайной полиции посетил его тюремную камеру и предложил ему снисхождение, если он согласится стать предателем, Нечаев ударил его по лицу, разбив его до крови. На протяжении следующих двух лет его руки и ноги оставались закованными в цепи, до тех пор, пока его тело не начало гнить. Однако, дух Нечаева не был сломлен. В самом деле, даже в тюрьме он был способен воздействовать своим харизматическим обаянием на других, привлекши на свою сторону свобю собственную охрану, которая начала называть его своим "орлом". Он давал читать им нелегальный журнал партии "Народная Воля" и даже учил их, как писать шифрованные письма. С их помощью, фактически, он получил возможность установить связь со многими своими собратьями-заключенными и, время от времени, с внешним миром, отправляя письма Исполнительному Комитету Народной Воли, накануне убийства Александра II. Вера Фигнер говорит в своих мемуарах об их (членов ИК - прим. перев.) волнении, когда они узнали, что Нечаев был все еще жив и находился поблизости - в Петропавловской крепости, а не в Сибири, на которую он был осужден. Их планы освободить его были, однако, отсрочены из-за того, что Исполнительный Комитет сконцентрировал всю свою энергию против царя. После казни царя, Народная Воля была разгромлена, а взаимоотношения Нечаева с его охраной были открыты, благодаря предательству одного из его товарищей по заключению. В результате, более шестидесяти тюремных солдат были арестованы и преданы суду, в то время как Нечаев был переведен на смертельные условия режима, которые быстро и окончательно разрушили его здоровье. Он умер от туберкулеза легких и цинги 21 ноября 1882 года, в возрасте 35 лет, погибнув "как герой", как и предсказывал Бакунин. 6. ЗАКЛЮЧЕНИЕ В некоторой степени, конечно, он остается загадкой, и его полная биография, основанная на всех имеющихся в наличии источниках должна быть поразительной, и она стоит того, чтобы ее создать. Между тем, однако, некторые выводы могут быть сделаны. Говоря о его положительных сторонах, нельзя отрицать его отвагу и преданность. Он был наделен, говоря словами Сажина, "колоссальной энергией, фанатичной преданностью революции, стальным характером и неутомимой способностью к работе". Он прожил свою жизнь в бедности и крайнем самоотречении. Из денег, которые он получил из Бахметьевского фонда, он не взял себе ни копейки. Нельзя также подвергать сомнению искренность его революционного пыла или его ненависть к привилегиям и эксплуатации. Он заплатил за это заключением в подземелье, почти в течение трети своей жизни, - удел, который он нес с терпением и благородством, непревзойденными в анналах революционного мученичества. Но его самоотверженная одержимость носила грубый и безжалостный характер. Она не сдерживалась сердечностью и человеческим состраданием, которыми Бакунин обладал в таком изобилии. Нечаев победил влияние сострадания при помощи своей чудовищной энергии, рассчитанного аморализма и безграничной ненависти к власть имущим и ко всем тем, кого он считал своими врагами. Его главными недостатками, писал Лев Дейч, были "безграничная уверенность в своей собственной непогрешимости, полное пренебрежение к человеческому существованию и систематическое применение того принципа, что цель оправдывает средства". Он относился ко всем мужчинам и женщинам как к простым орудиям в революционной борьбе, а поэтому он отрицал самоценность и достоинство их личности, считал их совершенно одинаковыми. С начала его пути, писал Альбер Камю в "Бунтующем человеке", "его жертвами были окружавшие его студенты, революционеры-эмигранты во главе с Бакуниным и, наконец, его тюремная стража..." Ему ничего не стоило подвести непреклонных радикалов под полицейское подозрение ради того, чтобы еще глубже вовлечь их в свою конспиративную деятельность. Он поднимал революционную целесообразность до уровня абсолютного блага, перед которым должны отступить все соображения нравственности. В интересах реолюции, в определении которых он считал себя единственным судьей, любое действие было оправдано, любое преступление было узаконено, как бы отвратительно оно ни было. Он применял воровство, шантаж и убийство, и это же он проповедовал своим товарищам по конспирации. Более того, он использовал эти средства против друзей точно так же, как и против врагов. "Он обманывал каждого, кого он встречал, - пишет Э.Х.Карр, - и когда он был не в состоянии обмануть их, его власть исчезала." Его оригинальность, как подчеркивал Камю, заключалась "в том, что он вознамерился оправдать насилие, обращенное к собратьям". Таким образом, он несомненно предвещал, только в небольших масштабах, массовые убийства, устроенные Сталиным во имя революционной необходимости. Короче, в то время, как Бакунин, при всех его недостатках, был по своей сущности либертарием, Нечаев, при всех своих достоинствах, был по своей сущности авторитарием. Его подлинными учителями были не Фурье, Прудон и Бакунин, но Робеспьер, Бабеф и Ткачев, чьи якобинские принципы он применял и развивал до их крайних пределов. Далекий от того, чтобы быть анархистом, он был апостолом политической целесообразности, которая имеет больше общего со средствами конспирации и с централизованной организацией, чем с созданием безгосударственного общества. Его якобинство и макиавеллизм фундаментально противоречат духу свободы, окружая анархизм аурой жестокости и безжалостности, которая была чужда его глубинному гуманизму. В руках Нечаева анархизм, идеал свободы и самоценности личности, был запачкан, принижен и, наконец, искажен до неузнаваемости. Однако Нечаев оказал глубокое влияние на революционное движение, - как на анархистов, так и на неанархистов. Показав его в качестве убийцы товарища по революционному движению, не говоря уже о воре и шантажисте, его злодейства в то же время были некоторым органическим продолжением его преданности и самопожертвования. Так, Народная Воля ставила его отвагу и революционную одержимость выше темных сторон его деятельности; и Ленин, который восхищался его организационными талантами и самоотверженной преданностью делу, хвалил его как "титана революции". Во время революций 1905 и 1917 годов образ Нечаева очаровал некоторых крайне левых молодых боевиков, которые, в своем увлечении революционной конспирацией, в своих террористических методах и в своей крайней враждебности по отношению к интеллигентам, несли в себе специфические черты своего учителя. Кроме того, такие современные группы, как "Черные пантеры", "Черный сентябрь", РАФ (Фракции Красной Армии) и другие - применяли методы Нечаева, включая беспорядочный террор и подчинение средств цели - во имя революционного дела. Лидер "Черных Пантер" Элдридж Кливер писал в "Человеке на льду", что он был "влюблен" в "Катехизис революционера" и приводил его в качестве революционной Библии, применяя его принципы в своей повседневной жизни и используя "тактику беспощадности в моих отношениях со всеми, с кем я вступал в контакт". ("Катехизис" был издан "Черными пантерами" в виде брошюры в 1969 году в Беркли с предисловием Кливера.) Другая террористическая группа в США напала и убила ( с использованием пуль с наконечниками, смазанными цианистым калием) управляющего школой в Окленде, Калифорния, и несколько ее членов порвали с этой организацией из-за ее "привязанности к насилию и эгоцентрической настойчивости ее руководства в принятии секретных решений". Даже убийство Иванова, достаточно страшное, имело свой аналог в убийстве человека, огульно обвиненного в доносительстве, группой "Черные Пантеры" в 1969 году в Нью-Хэвене и в резне, устроенной в 1972 лидером "Объединенной Красной Армии" в Японии не менее чем четырнадцати членов его группы за нарушение "революционной дисциплины". Но тактика "нечаевщины" вызвала мощное противодействие и широкую волну отвращения в среде революционного движения. В своем собственном кружке в Санкт-Петербурге в конце 1860-ых годов Нечаев уже встретил оппонентов в таких либертарных социалистах, как Марк Натансон, Феликс Волховский, Герман Лопатин и Михаил Негрескул. Кружок чайковцев 1870-ых годов, включавший Кропоткина и Кравчинского, наряду с Натансоном, Волховским и Лопатиным - также отвергал якобинские методы Нечаева, его циничный аморализм и его диктаторскую организацию партии. В отличие от его "Народной Расправы", они добились создания атмосферы доверия и искренности и создали организацию, основанную на взаимной помощи и взаимном уважении среди ее членов. Отталкиваясь от макиавеллизма Нечаева, они доказывали, что цель, даже благородная, неизбежно обанкротится и переродится, если будут использованы такие чудовищные средства; они спрашивали, подобно Бакунину, не приведет ли воспитание групп революционеров в направлении, предложенном Нечаевым, к возникновению высокомерной элиты, стремящейся к власти, которая будет указывать народу то, чего он д о л ж е н хотеть, независимо от того, хочет ли он этого в действительности или нет. Таким образом, они ставили себя в ряд либертарных социалистов: Герцена, Бакунина и Лаврова, - против авторитарной революционности Ишутина, Ткачева и Нечаева, которые, как они чувствовали, не могли способствовать истинно социалистической революции, потому что им не хватало истинно социалистической нравственности. (5) Такую же критику позднее направил против большевиков Петр Кропоткин, в чьих устах, писала Мария Гольдсмит, "слово "нечаевщина" всегда было сильным упреком". Как член кружка чайковцев, Кропоткин невысоко ставил самоценность организации "профессиональных революционеров" с их тайными планами, управляющими комитетами, железной дисциплиной и подчинением средств целям. Он утверждал, что "нравственно развитая личность должна быть в основе всякой организации". Для Кропоткина цели и средства были неразрывны, и он неизменно оставался в оппозиции ко всякой тактике, которая противоречила его принципам и целям. Также и Бакунин в своих наиболее прозорливых мыслях был внутренне противоречив. Как он писал Сажину менее, чем за два года до своей смерти: "Осознайте наконец, что ничто живое и прочное не может быть построено на иезуитском обмане, что революционная деятельность, направленная на успех, не должна искать своей опоры в низких и мелких страстях, и что революция не может достичь победы без возвышенных и чистых идей". -------------------------------------------------------------------------------- Примечания переводчика Н.П.Огарев Он родился в
бедной доле, И гонимый местью
царской Жизнь он кончил
в этом мире - Ф.М.Достоевский
Он незнатной
был породы, И, восстанье
начиная, Ждал его он
поголовно, 3. После смерти Герцена Нечаев убедил Бакунина и Огарева "продолжить" издание "Колокола", но, разумеется, этот новый, нечаевский "Колокол" (Бакунин не принял в нем никакого участия), эклектичный и недолго просуществовавший, ничего общего, кроме названия, не имел со знаменитым изданием Герцена. Подробнее об этом см.книгу Н.М.Пирумовой "Социальная доктрина Бакунина" (М., 1990), с.190-193. 4. Это письмо, отправленное Нечаевым Любавину фактически без ведома Бакунина, заканчивалось угрожающими словами: "В противном случае придется прибегнуть к мерам, не столь деликатным". Каковы эти "меры" показывало "дело Иванова". Перепуганный издатель выполнил требования Нечаева, а письмо к Любавину, попав к Марксу, было использовано им в травле Бакунина. Всего Бакунин перевел около 300 страниц "Капитала", а завершение перевода было поручено Н.Ф.Даниельсону и Г.А.Лопатину (этот перевод вышел в 1872 году). 5. После нечаевского дела и публикации в "Правительственном вестнике" "Катехизиса революционера", русское революционное движение получило мощную прививку от "бесовщины" и "иезуитства". Кружок чайковцев, породивший движение 70-х годов, возник во многом отталкиваясь от нечаевщины: "генеральство", централизм в организации, аморализм в средствах стали бранными словами, - новое движение строилось на взаимном доверии революционеров, стремилось к полному нравственному и умственному развитию каждого из своих участников и безусловно отвергало принцип "цель оправдывает средства". Вместо революционного мессианства - стремление слиться с народом, разделить его долю, учиться у него. Этому движению был присущ дух свободы, братства, равноправия и высочайшей нравственности. П.А.Кропоткин вспоминал в "Записках революционера" (Москва, 1988, с.289): "В 1869 году Нечаев попытался организовать тайное революционное общество из молодежи, желавшей работать среди народа. Но для достижения своей цели он прибег к приему старинных заговорщиков и не останавливался даже перед обманом, чтобы заставить членов общества следовать за собою. Такие приемы не могут иметь успеха в России, и скоро нечаевская организация рухнула... Кружок саморазвития, о котором я говорю, возник из желания противодействовать нечаевским способам деятельности. Чайковский и его друзья рассудили совершенно верно, что нравственно развитая личность должна быть в основе всякой организации независимо от того, какой бы политический характер она потом ни приняла и какую бы программу деятельности она ни усвоила под влиянием событий. Вот почему кружок Чайковского, постепенно раздвигая свою программу, так широко распространился по России и достиг таких серьезных результатов. Поэтому также впоследствии, когда свирепые преследования со стороны правительства породили революционную борьбу, кружок выдвинул ряд выдающихся деятелей и деятельниц, павших в бою с самодержавием... Чайковцы не гнались за тем, чтобы набрать побольше членов. Тем меньше они стремились к тому, чтобы непременно руководить всеми многочисленными кружками, зарождавшимися в столицах и в провинции, и взять, так сказать, на откуп, все движение среди молодежи. С большинством из кружков мы были в дружеских отношениях; мы помогали им, и они помогали нам; но мы не покушались на их независимость. Наш кружок оставался тесной семьей друзей. Никогда впоследствии я не встречал такой группы идеально чистых и нравственно выдающихся людей, как те человек двадцать, которых я встретил на первом заседании кружка Чайковского. До сих пор я горжусь тем, что был принят в такую семью."
|