Житие святого Ансельма, составленное Эадмером, монахом Кентерберийским, Ансельмовым учеником и неразлучным спутником

Книга 1

ДЕЯНИЯ СВЯТОГО АНСЕЛЬМА ПРЕЖДЕ ПОСТАВЛЕНИЯ ЕГО В ЕПИСКОПЫ

1. Происхождение св. Ансельма, обучение его, отшествие в Галльские земли, размышления о выборе образа жизни Вознамерясь передать записи чин жития и жительства Ансельма, архиепископа Кентерберийского, наперед же всего призвав себе в помощь верховное милосердие Божие и величие, вкратце скажу нечто о происхождении и нравах родителей его, дабы читатель рассмотрел, от какого корня возросло то, что со временем возблистало в трудах имевшего родиться дитяти. Итак, отец его звался Гондольф, мать же Эрмемберг. Оба они, что касается мирской чести, благородно были рождены и благородно жили в городе Аосте. Город этот, сопредельный с Бургундией и Ломбардией, явил на свет в своих стенах Эрмембергу; Гондольф, родившись в Ломбардии, сделался его гражданином из пришельца. Сочетавшись уставом брака, оба они избыточествовали богатствами, однако в некоторой степени разнствовали нравами: ибо Гондольф, преданный мирскому житию, не довольно пекся о своем состоянии, но часто тратил его, так что почитался иными не только за щедрого и благотворителя, но за неумеренного и расточителя, между тем как Эрмемберга, занимаясь благими трудами, достодолжно заботясь о доме, с осмотрительностью устрояя и сберегая свое добро, исполняла должность хорошей матери семейства. Нравы ее были честны и безупречны, и сообразованы с правомысленною рассудительностью. Таково было ее житие, в котором она пребывала, покуда жила, и в котором сподобилась принять кончину живота. Гондольф же, незадолго до смертного дня своего отвергшись мира и став монахом, монахом преставился.

Что до сына их Ансельма, то он в бытность свою малым ребенком охотно прилежал душою, покуда то еще дозволял его возраст, к материнским беседам; и вот услыхав, что есть единый Бог горе в небесах, который всем правит и обладает, он представил, как отрок, выросший среди гор, что на них и покоятся небеса, так что к небесной обители Божией возможно подняться через горы. Когда он особенно часто обращал в душе эту мысль, ему слуцчилось ночью увидеть в сновидении, что он должен взойти на вершину горы и поспешить к обители Бога, великого Царя. Притом еще прежде, чем начать восходить на гору, он узрел на равнине, простиравшейся до подножия горы, женщин, которые были служанки Царя; они жали ниву, но делали это весьма небрежно и леностно; отрок же, скорбя об их небрежении и негодуя на него, положил в душе своей обвинить их перед Господином и Царем. Пройдя засим гору, он вступил под кров Царя, Господина он застал с одним только хлебодаром, прочих же своих слуг, как представилось дитяти, он послал собирать урожай, ибо тогда стояла осень. Итак, отрок входит, слышит зов Господина, подходит к нему, садится у его ног, слышит обращенный к нему со сладостною приветностью вопрос, кто он, откуда, зачем пришел, и ответствует на вопрос сообразно своему разумению. Тогда властью Господина предлагается ему через хлебодара белейший хлебец, каковой он и вкушает пред лицом предложившего. Восстановляя поутру в памяти увиденное, он поверил, как отрок, простой и невинный, что и вправду был в небесах и вкушал от хлеба Господнего, и в присутствии других людей утверждал, что все так и было. Итак, отрок возрастал и был всеми любим; то было действие честных его нравов, побуждавших прилепляться к нему с чрезвычайною любовью.

Отдают его в обучение, он учится, и в малое время делает великие успехи. Еще не достигнув пятнадцатого года, он уже начал раздумывать, как лучше устроить ему свою жизнь перед Богом, и порешил само с собою, что нет в жительстве людей ничего предпочтительнее монашеского жития. В желании стяжать таковое приходит он к некоему знакомому аббату и просит сделать его монахом; однако, аббат, узнав его намерение, но также и то, что просил он без ведома своего отца, из боязни оскорбить последнего, отказал. Ансельм же, блюдя верность раз принятому решению, стал молить Бога, чтобы сподобиться ему занедужить и хоть через это войти в столь желанный ему иноческий чин. Дивное дело! Бог, возвестивший, сколь скоропослушна благость его даже в иных обстоятельствах, внял его молитвам и тотчас ниспослал ему великую телесную немощь. Он же, тяжко изнемогая, посылает за аббатом, объявляет, что опасается смерти, просит, чтобы сделали его монахом. По причине вышеназванного препятствия желание его не было исполнено, однако лишь в той мере, в какой разумение человеческое может судить об этом. Впрочем, Бог, от которого и будушее не сокрыто, не пожелал, чтобы раб его оказался связан с этим местом; ибо в лоне его милосердия уже сокрывались те, которым со временем предстояло ради вящей его славы прийти к согласию с его волей через наставление от этого мужа. После этого к юноше вернулось здравие; а то, чего он не достиг тогда, он положил с помощью Божьей совершить в будущем.

4. Между тем, однако, ему улыбалось телесное здравие, юношеское веселие, мирское благоденствие; и вот духовная его ревность о благочестивом намерении начала мало-помалу ослабевать, так что он более вступал на мирские стези, нежели порывался их оставить и стать монахом. Притом и к ученым занятиям, особливо для него привычным, он начал охладевать и прилежать к юношеским забавам. Все же почтительная нежность и нежная почтительность, каковые питал он к матери своей, несколько удерживали его от такого поведения; когда же она скончалась, тут уже корабль сердца его как бы утратил якорь и почти унесен был волнением моря житейского. Однако Бог всемогущий, наперед ведая, что сотворит из него, не попустил душе его погибнуть через пользование мирским благополучием, но воздвиг на него горестную семейную брань, сиречь воспламенил душу отца столь яростной ненавистью против него, что его добрые дела озлобляли отца не менее, если не более, нежели дурные. Сын нимало не мог смягчить отца смирением, но чем более смиренным являл себя, тем более ожесточившимся видел его. Усматривая сколь это непереносимо, и страшась, как бы не воспоследствовало еще горшее, он предпочел скорее отказаться от родительского дома и родного края, чем навлечь на отца или же на самого себя от такого оборота дел бесчестие.

Итак, приготовив все, что потребно в дорогу страннику, он оставляет родной край, сопровождаемый одним услужавшим ему человеком духовного звания. Когда случилось ему во время перехода через перевал Мон-Сени утомиться, изнемогши от непривычким к таким трудам, он попытался восстанвить силы, жуя снег; ничего съедобного под рукой не было. Когда служитель его приметил это, он опечалился и принялся искать с тщанием, нет ли чего съестного в котомке, что нес их осел, и тотчас же в противность ожиданию нашел в ней белейший хлебец. Насытясь им, Ансельм восстановил свои силы и был здравым возвращен к жизни.

5. Проведя затем около трех лет частью в Бургундии, частью же во Франции, он отправляется в Нормандию, устремляет путь в Авраншу, одному из городов этой провинции, и некоторое время остается там, но затем приходит в Бек, желая видать, услыхать и воспользоваться обществом некоего магистра по имени Ланфранк; как известно, то был муж весьма добродетельных нравов, высокого благочестия и достославной мудрости, так что необычная его слава распространялась повсюду и приводила к нему достойнейших людей духовного звания со всех частей земли.

Итак, Ансельм, приступив к означенному мужу и усмотрев несравненную его мудрость, подчиняет себя его учительству и через малое время становится к нему близок предпочтительно перед прочими учениками. Днем и ночью занимается он науками, притом не только получая уроки Ланфранка по своему желанию, но и с тщанием обучая других по их просьбам.

Меж тем как тело его среди таковых занятий изнуряемо было бдением, гладом и хладом, пришло ему на ум, что если когда станет он монахом, как положил в свое время, тяжелее того, что он терпит, ему терпеть не придется; но в монашестве он не утратит плоды своих трудов, а будет ли сохранен таковой плод в миру, усмотреть невозможно. Поразмыслив обо всем этом, он начал устремлять все свои намерения к тому, как угодить Богу, и, презрев мир с соблазнами его, доподлинно возжелал стать монахом.

6. Что же дальше? Он раздумывает, где сможет принести больше пользы, в чем было его желание, и рассуждает сам с собой вот каким образом. "Так, -- говорит он, -- буду я монах. Но где? Если в Клюни или в Беке, тогда потеряно все времяя, что потратил я на ученье: ибо как в Клюни строгость устава, так в Беке умственное превосходство обретающегося в нем Ланфранка обрекут меня на то, чтобы оказаться там бесполезным, а здесь излишним. Итак, намерение мое я осуществлю в такой обители, где и познания мои смогу показать и пользу многим принести". Все это сам он частенько рассказывал, подтрунивая над собой, а затем, задумавшись, добавлял: "Еще не был я укрощен, еще не возросло во мне презрение к миру; и вот я воображал, будто увлекаем любовью к людям, и не примечал, сколь пагубны мои помыслы". Но затем он сказал, углубясь в самого себя: "Что же? Это ли значит быть монахом: желать, чтобы тебе предпочтительно перед всеми принадлежали первенство, почет, важность? Нет. Так отложи строптивость и становись монахом там, где в согласии с правдой ты ради Бога поставишь себя после всех, перед всеми умалишься, перед всеми лишишься важности; и где же это может быть? Где же, как не в Беке? Там я не буду ничего значить тем вернее, что там обретается он, кто, просеивая светом чрезвычайных познаний, для всех достаточен, для всех почтенен, для всех любезен. Итак, там успокоение мое; там единственно Бог будет заботой моею, там одна любовь к нему будет размышлением моим, там блаженное и непрестанное памятование о нем будет счастливым утешением и насыыщением моим". Так он думал, так желал, так надеялся...

Глава 2

8. ... Итак, Ансельм, оставив все и покинув мир, стал в Беке монахом на двадцать седьмом году своей жизни. Киновией этой правил тогда владыка, аббат по имени Херлуин, муж дряхолетний и пользовавшийся весьма хорошей славой; был он в той обители первым аббатом и сам выстроил монастырь от основания на свои родовые средства. Ланфранк, уже многократно нами поименованный, исполнял должность приора. Что до Ансельма, едва ставшего монахом, то он ревностно подражал житию тех, кто являл особливое благочестие; или скажем так: он настолько сообразовался во всем с велениями благочестия, что собственное его житие могло дать довольно образцов для подражания любому ревнителю благочестивой жизни во всей обители. Так в продолжение трех лет он день ото дня продвигался в духовном преуспеянии все далее, будучи для всех велик и почтенен.

9. Когда же достойнейший Ланфранк приял бразды правления киновией, что в Каэне, Ансельм был облечен саном приора. Обретя через эту большую возможность послужить Богу, он отныне отдавал этому всего себя, все свое время, а мир и всякое попечение о мирском всецело исключал из своих помыслов. Притом совершилось, что будучи непрестанно погружен в раздумия о Боге и о священных науках, он достиг таких высот божественного умозрения, что сумел самые темные и дотоле не решенные вопросы о сущности Бога и о вере нашей постичь, постигнув же изъяснить и очевидными доводами доказать, что сказанное им здраво и католично. К Священному писанию являл он великое доверие и внесокрушимой твердости сердца веровал, что в нем нет ничего, каким-либо образом отклоняющегося от стези надежной истины. Потому он чрезвычайно ревностно устремлял свой дух в то, что там преподано, так что по вере своей сподобился постичь умственным рассуждением сокрывшееся под покровом обильного мрака. И вот случилось в некую ночь, что перед уставным бдением был он углублен в подобные предметы и бодрствовал на ложе своем, размышляя сам с собою и силясь уяснить себе, как это пророки во время оно прозревали прошедшее и будущее, словно бы настоящее, и с твердой уверенностью возвещали, будь то в слове изустном или записанном. И вот, когда он весь погрузился в эти мысли и чрезвычайно желал уразумения, вперяя во тьму лучи глаз своих, узрел он сквозь толщу стен спального покоя и церковного покоя, как монахи, на обязанности которых это лежало, обходили алтарь и прочие части церкви, приготовляя все к утреннему богослужению и возжигая лампады, и как, наконец, один из них взял в руки прут и для пробуждения братий ударил по билу, на каковой звон сонм братий начал вставать с лож своих. Ансельм же дивился случившемуся и через это уразумел в себе самом, что для Бога бесконечно легко в духе явить будущее пророкам, коль скоро и ему было даровано узреть происходящее телесными очами сквозь столько препятствий.

10. Осиянный с тех пор извнутри прозорливейшим светом премудрости, он настолько проник по вразумлению тонкостного ума и нравы каждого пола и возраста, что когда беседовал он с людьми всенародно, можно было приметить, как открывает он каждому тайны его сердца. Притом он снимал покров с истоков и самых, если можно так сказать, семян и корней, а равно и с возрастания всех добродетелей и пороков, и словами яснее солнца вразумлял, как одно стяжать, другое же избегнуть или одолеть. В нем видна была такая сила благого совета, что вне сомнения Дух совета основал престол в его груди. Сколь ревностен и терпелив был он в святых увещаниях, и рассказывать излишне, коль скоро все знают, как он оставался неутомимым и тогда, когда почти все слушатели ощущали утомление. Если о святом Мартине говорится, что на устах его всегда в изобилии обретались и Христос, и справедливости, и все, что относится к нуждам истинной жизни, то мы нимало не поколеблемся в согласии с правдой повторить слова эти об Ансельме. По сему случаю читатель и сам вспомнит, как Ансельм некогда не без откровения о будущих временах утешен был в видении белым хлебом с трапезы Господней.

11. О телесных же его трудах, сиречь постах, молитвах и бдениях, мне представляется разумнее умолчать, нежели говорить. Ибо к чему буду я рассказыать о его постах, если от начала приората своего настолько утоньшил свое тело воздержанием от еды, что в нем не только всесовершенно отмерли какие-либо соблазны чревоугодия, но он перестал, по собственным его неоднократным признаниям, сколько-нибудь ощущать страдания от голода или удовольствие от вкушения? Вкушал же он то, что и другие, но до чрезвычайности скудно, ведая, что вовсе без пищи тело его не сможет жить. В молитвах же, которые сам он по желанию и просьбе друзей своих записал, сколь ревностно, сколь благоговейно, с какой надеждой, с какой любовью взывал он к Богу и святым его, притом и других научая взывать, узнает тот, кто прочтет их, не требуя от меня слов. Только бы читал он с благочестивым тщанием; уповаю, что будет ему в радость ощутить в них и через них сердца Ансельмова горение, свое же духовное преуспеяние. К чему говорить о бдениях? Целого дня по большей части недоставало ему для бесед со взыскующими совета, и к дню прибавлялась большая часть ночи. Притом же ночью исправлял он книги, которые дотоле обращались повсюду в чрезвычайно искаженном виде, прилежал к святым размышлениям, изливал безмерные дожди слез, подвигаемый созерцанием верховного блаженства и памятованием о жизни вечной. Горчайшими слезами оплакивал он бедствия жизний сей, грехи свои, если были у него грехи, и вины других, засыпал же сосем незадолго до уставных бдений, а зачастую не вкушал сна вовсю ночь. Таковыми трудами украшалась жизнь его.

Глава 3

19.... Нравы и слабости всех людей переносил он невозмутимо, и каждому, кому мог помочь, доставлял облегчение. О, сколь часто братья, отчаявшиеся уже в немощах своих, любящей его заботой возвращены бывали к первоначальному здравию! Какие услуги принял ты, Геревальд, дряхлый старец, отягченный не только летами, но и недугом столь жестоким, что во всем теле не владел ты ничем, кроме языка! Из рук его кормясь, пия же из самой его ладони сок, выдавленный из виноградных ягод, получил ты облегчение и был восстановлен в прежнем здравии. Другого же пития и из другой чаши дотоле упорно не принимала душа твоя, как сам ты рассказывал. Что до Ансельма, то он вообще имел обыкновение весьма часто посещать монатырскую больницу, с тщанием расспрашивать о немощах каждого из братий и любому без промедления и досады оказывать ту услугу, которой требовала его немощь. Так был он отец для здравых и недужных, как отец, так и матерь. По таковой причине, если кто из братий имел какую-либо невысказанную тайну, он открывал ее Ансельму не иначе, как сладчайшей матери. В особенности добивалась того проництельная лагожелательность Ансельма в обращении с молодыми людьми...

25. В это время написал он три трактата, а именно: "Об истине", "О свободе воли",и "О падении диавола". Из них явственно обнаруживается, на каких высотах пребывал дух его, между тем как он, однако, никоим образом не дозволял умственным занятиям подобного рода оторвать его от попечения о ближних. Написал он и четвертый трактат, озаглавленный им "О том, что есть грамматик". Так он выводит воображаемого ученика, в диспуте с которым предлагает и разрешает множество диалектичеких тонкостей, а равно излагает и преподает способы, каковыми должны быть разграничиваемы качественные определения. Составил он и еще одну книжицу, которую назвал "Монологион", ибо ведет в ней одинокое собеседование с самим собою, и, совершенно оставив в стороне авторитет Священного писания, одним только разумом отыскивает и уясняет, что есть Бог. Так непобедимым рассуждением доказывает он, что дело обстоит не иначе, нежели исповедует о Боге истинная вера.

После того пришло ему на ум рассмотреть, не может ли быть одним-единственным и притом сжатым доводом доказано все возвещаемое в проповеди и принимаемое в вере учение о Боге, как то, что он вечен, неизменяем, всемогущ, на всяком месте целокупен, непостижим, справедлив, благ, милосерд, не лжив, что он есть Истина, Благость, Справедливость и прочее; и что все это в нем едино есть (От Иоанна, 17, 21). Замысел этот, как сам он рассказывал, доставил ему великое затруднение: ибо мысли часто отнимали у него еду, питье и сон, иногда же, что огорчало его существеннее, нарушали молитвенную сосредоточенность, которую должен был он хранить в себе во время утренних и прочих церковных служб. Приметив это и еще не отчетливо видя перед собою самое цель свою, он заключил, что подобные мысли суть дьявольское искушение, и вознамерился всецело изгнать их из ума своего. Чем больше, однако, силился он это сделать, тем упорнее с каждым днем беспокоили его все те же мысли. И вот, в некую ночь между одним уставным бдением и другим благодать Божия воссияла в нем, и вожделенное раскрылось его разумению, исполнив все глубины сердца его радостию и веселием. Рассудив же сам с собою, что если раскрывшееся ему станет ведомо и другим, оно, быть может, будет им в утешение, сей чуждый зависти муж записал все на восковых табличках, каковые предал на сохранение одному из братьев обители. Через несколько дней он просит их у хранителя назад; их ищут на том месте, где они были положены, но отыскать не могут. Все братья опрошены, не взял ли таблички по случайности кто из них, однако, безуспешно. Даже доселе не отыскался человек, который признал бы, что ему ведомо, куда они пропали. Ансельм сызнова делает записи о том же предмете на других табличках и передает их все тому же брату с наказом беречь повнимательнее. Последний прячет таблички в свою постель, а на следующий день, не ожидая ничего худого, находит их на полу рядом с ложем, причем куски воска отломились и были рассыпаны в разрозненном виде. Таблички поднимаются с полу, куски воска собираются, и все опять вручается Ансельму; тот сам подбирает разрозненное и с большим трудом восстанавливает записи. Страшась, однако, как бы сочинение не погибло по какой небрежности окончательно, он приказывает во имя Господне перенести его на пергамент. Так написал он книгу, малую величиной, но великую по силе мыслей и тонкости умозрения, каковую назвал "Прослогион", ибо непрестанно обращается в ней то к себе самому, то к Богу. Когда сочинение это попало в руки некоего читателя, тот весьма вооружился противу доводов одной из частей труда, найдя их неубедительными; с немалой резвостью пустившись опровергать их, он составил некое порицание, каковое приложил к труду Ансельма. Когда порицание это, пересланное одним другом, дошло до Ансельма, тот возрадовался, воздал порицателю своему благодарность и обнародовал свой ему ответ, присовокупив его к книге и отослав обратно другу. Желая, чтобы все это читаемо было как означенным его другом, так и всеми, кто ни пожелал бы иметь у себя его труд, он, таким образом, приложил к сочинению и порицание своих доводов, и свой ответ на порицание.

Глава 4

30. В некое время один аббат, почитавшийся за мужа весьма набожного, беседовал с ним о делах монастырского благочиния и в числе другого упомянул воспитывавшихся в обители школяров, присовокупив: "Что вопрощаю, выйдет из оных? Злонравны они и неисправимы; днем и ночью мы непрестанно их бьем, а они по-прежнему делаются самих себя хуже". На это Ансельм с изумлением молвил: "Непрестанно их бьете? Каковы же они становятся с возрастом". -- "Тупы и звероподобны", -- был ответ. Ансельм продолжал: "Что же побуждает вас устроять воспитание ваше так, что из человеков творите вы зверей?" -- "А что, -- вопросил аббат, -- можем мы сделать? Всеми способами утесняем мы их, дабы они исправились; они же нисколько не исправляются". -- "Утесняете? Скажи мне Бога ради, авва; если насадишь ты в саду твоем древо и тотчас отовсюду сдавишь его оградой, так что оно ни в одну сторону не сможет протянуть ветвей, а по прошествии нескольких лет уберешь ограду, какое вырастет дерево?" -- "Совершенно негодное, с ветвями искривленными и спутанными". -- "А кто будет в этом повинен, если не ты же сам, столь неистово его сдавивший? Воистину, так поступаете вы с вашими школярами! Они насаждены в саду церкви, да возрастут и принесут плод свой Богу; вы же отовсюду стесняете их угрозами, застращиваниями и ударами, ни в чем не давая воли. От такого неразумного стеснения в них умножаются, прививаются, разрастаются помыслы порочные и наподобие плевелов спутанные, овладевая ими настолько, что они в закоснелости духа гнушаются всем могущим послужить к их исправлению. По этой причине они, не видя от вас что-либо доброе, но во всех действиях ваших усматривают одну злобу и недоброжелательство к себе. Происходит вещь весьма прискорбная: чем более возрастают их тела, тем более растет в них ненависть и склонность подозревать дурное, в каждый миг устремляя их к порокам. Поскольку ничто не преподается им в истинной любви, и они ничего не могут встречать иначе, как глядя исподлобья и искоса.

31. Но скажите мне, ради Бога, как возможно, что вы являете такое недружелюбие? разве вы не человеки? разве не то же у вас естество, что у них? Хотели бы вы, чтобы с вами поступали таким образом? Ведь вы были то, что они суть ныне. Но оставим это. Неужели одними заушениями и розгами надеетесь вы образовать в них добрые нравы? Приходилось ли вам видеть ремесленника, который силился бы одними только ударами образовать из золотого или серебряного листа изящное изваяние? Не думаю. А как это бывает? Ваяя потребный образ, мастер то своим орудием легко сжимает и ударяет лист, то искусной лаской разглаживает и круглит его. Так должно поступать и вам, если вы хотите, чтобы школяры ваши просияли изяществом нравов; грозя им розгами, облегчайте им бремя лаской и подкреплением отеческой доброты и приветливости". На это аббат вскричал: "Какое облегчение? Какая ласка? Мы хотим строгостью приготовить их к приятию тяжкого и мужеского бремени". Ансельм же возразил: "Так, так. И хлеб, и всякая основательная пища хороша и здорова для того, кто может ее принимать. Дай, однако, загустевшее в творог молоко грудному младенцу, и ты увидишь, как он скорее давится им, нежели насыщается. Почему, объяснять излишне: дело ясно само собой. Так помните же, что как хрупкому и сильному телу определена разная пища в оответствии с силами их, так и хрупкой и сильной душе определено разное кормление по мере их. Сильная душа утешается и насыщается пищей основательной, сиречь тем, чтобы являть терпение в скорбях не желать чужого, ударившему в одну ланиту подставлять другую, молиться за врагов, любить ненавидящих, и прочее в том же роде. Но душа хрупкая и только учащаяся служить Богу нуждается во млеке, сиречь в том, чтобы другие выказывали ей кротость, благожелательность, снисхождение, приветливое обращение, готовность с любовию помочь, и тому подобное. Если будете вы таким образом примечать, кто из ваших силен, а кто немощен, всех с Божиею помощью приобретете для Бога (I Коринф., 9, 20), и насколько это от вас зависит". Услыхав это, аббат возрыдал и молвил: "Так, отклонились мы от истины, и свет разумения не воссиял нам!" -- и, пав на землю у ног Ансельмовых, исповедал себя грешником и преступником, просил прощения за прошлое и обещал исправление в будущем. Мы рассказали это для того, чтобы изъяснить, сколь много рассудительной доброты и доброй рассудительности было в Ансельме для в сех и каждого.

Из речений достопочтенного Ансельма

Достопочтенный отец Ансельм в бытность свою аббатом Бека однажды сверх меры углубил свой ум и размышления и раздумия, и вид его являл, что раздумия его омрачают. И вот некто из его монахов, по случайности при этом присутствовавший, сказал ему: "Господине, отче, Богом вас заклинаю, скажите, о чем вы размышляете; ибо вижу, что размышления ваши вас омрачают". -- "Скажу, -- отвечал тот. -- Вот о чем я думал: положим, некий богатый человек имеет стадо овец, и призывает он отрока столь немощного и малолетнего, что волку легче его унести, нежели любую из овец, и поручает отроку пасти своих овец, но с условием,, что за душу любой погибшей овцы отрок отдает свою душу; разве он не должен был бы весьма устрашиться? Или если бы хозяин поручил пасти стадо одной из тех же овец, быть может, слабейшей и неразумнейшей среди них, и сказал так: "Овца, пекись об этих овцах, и ведай, что если погубишь одну из них, кровь ее взыщу от руки твоей, и будет душа твоя платой за душу ее"; разве не страшно было бы овце той? Как обрести ей уверенность? Так обстоит дело со мною. Я, я есмь малый отрок, я есмь овца слабая и немощная, я доступен козням врага более, нежели любой другой; и мне Бог поручил заботу об овцах своих, дабы я их вел, хранил, питал, притом с условием, что если по небрежности моей одна из них погибнет, душа моя будет платой за душу ее, и кровь ее от руки моей взыщет Бог. Потому страшусь, потому омрачаюсь, ведая, что страшно впасть в руки Бога живого" (К евреям, 10, 31). Брат же заботливо сказал: "Господине, Бог с вами, зачем вы такое думаете и говорите? Никто не думает о том, о чем вы думаете; посмотрите-ка, другие аббаты веселятся и горя не знают". Ансельм возразил: "Быть может, Бог дал им уверенность, и потому они радуются и благодушествуют; мне же не дал, и потому я не без причин страшусь, ведая, что он с лихвой взыскивает талант свой с того, кому доверил" (От Матфея, 25, 25).