|
(Abelard,
Abaillard) П е т р, один из замечательнейших представителей духовной
жизни средних веков. Современники любили называть его Сократом Галлии,
Платоном Запада, Аристотелем своей эпохи, новые писатели-трубадуром
философии, странствующим рыцарем диалектики. При жизни он был осужден
как еретик церковью, которая впоследствии, однако, положила большинство
его сочинений в основу своей науки. Он славился также как поэт и музыкант,
наконец, как герой трогательного романа, сделавшего имя его возлюбленной
Элоизы популярным далеко за пределами ученого мира.
А. родился в 1079 г. близ Нанта в местечке Пале, Palasis (Palatium,
откуда эпитет doctor Palatinus), в рыцарской семье. Он получил редкое
для того времени образование, в котором навыки военного искусства и
светского обращения сочетались глубиной научных знаний-поскольку могла
дать их тогдашняя школа. Талантливость А. дала ему возможность глубже
современников постичь дух античной философии. Интерес к знанию захватил
его душу, и еще в ранней молодости он навсегда" сменил меч рыцаря
на оружие диалектики". Пройдя полный курс средневекового учения
под руководством Росцеллина, он в 20 лет очутился в Парижской соборной
школе, которую вел архидиакон Notre-Dame Гильом де Шампо.
Учитель принял талантливого ученика с благожелательством, но оно скоро
сменилось разрывом, когда, пользуясь свободой общения аудитории с профессором
и принятой в ней формой диспута, А. стал вызывать учителя на философские
споры, из которых выходил победителем. Он умел искусно защищать оригинальную
позицию, какую занял в волновавшем науку и церковь вопросе об универсалиях,
т. е. о природе общих и отвлеченных понятий. По этому вопросу шла борьба
между номиналистами и реалистами. Как более гармонирующее с религиозными
идеями, учение реалистов было признано в церковной науке. А. выступил
против обоих учений с собственной теорией, которую философия обозначила
именем концептуализма, Она, по-видимому, заключалась в смягченном номинализме:
реальны отдельные предметы, но и общие имена-не пустой звук: они соответствуют
тому понятию, концепту, которое, по сравнении отдельных предметов, образует
нашу мысль и которое имеет своеобразную духовную реальность.
Гильом де Шампо был "реалист". В борьбе с ним А. неоднократно
вынужден был покидать Париж. В 1108-13 гг. он открывает самостоятельные
курсы (всегда имевшие блестящий успех) в Мелене и Корбее; снова вступает
в ряды учеников и соперников Гильома де Шампо, заставляет его отказаться
от его философской позиции и доводит назначенного Шампо профессора-заместителя
до того, что тот добровольно сходит с кафедры, уступая ее А. Мы видим
его еще в Лане, в аудитории столпа реализма Ансельма Ланского, которого
он также подрывает своими возражениями и публично характеризует как
"рутинера и ритора, наполнявшего дымом свой дом, когда хотел его
осветить"; затем снова в Париже, где он "разбивает ученый
лагерь на горе Св. Женевьевы, чтобы осаждать оттуда врага". Осада
кончилась капитуляцией неприятеля. Гильом закрыл свою опустевшую школу,
ученики которой перебегали к А.; наконец, старейшая парижская аудитория-школа
"Notre-Dame"-досталась А. как профессору и руководителю.
В полном расцвете сил, владея редким искусством ясной и смелой постановки
самых запутанных вопросов, чисто французской способностью мягкого, изящного
изложения, красотой слова и неотразимым личным обаянием, А. привлекал
тысячи восхищенных учеников со всех концов Запада. Большинство европейской
"интеллигенции" той поры прошло через его аудиторию. "Из
нее вышел один папа, 19 кардиналов, более 50 епископов Франции, Германии
и Италии; в ней выросли Петр Ломбардский и Арнольд Брешианский"
(Гизо).
Слава привела за собой богатство. До тех пор суровый и целомудренный
А. теперь только узнал радости разделенной любви. "В то время,
-- рассказывает он в автобиографическом сочинении "Historia calamitatum
mearum" ("История моих бедствий"), -- жила в Париже молодая
девушка по имени Элоиза... Прекрасная собою, она еще более блистала
умом, нежели красотою". Дядя ее, каноник Фульбер, желая дать ей
наилучшее образование, пошел навстречу предложению А., принять его к
себе в дом как нахлебника и домашнего учителя. "Так Фульбер отдал
нежную овечку голодному волку. Он полагался на невинность Элоизы и на
мою репутацию мудрости... Скоро мы имели одно сердце. Мы искали уединения,
которого требует наука, и, далекая от взоров, любовь наша наслаждалась
этим уединением. Перед нами лежали открытые книги, но в уроках наших
было больше слов любви, чем наставлений мудрости, больше поцелуев, чем
правил науки... В нашей нежности мы прошли все фазы любви". Для
аудитории А. не было тайной увлечение учителя. Он стал небрежно относиться
к преподаванию, "повторяя на лекциях эхо прежних слов". Если
он сочинял стихи, то это "были песни любви, а не аксиомы философии".
"Одаренный талантом слова и пения, -- пишет ему впоследствии Элоиза,
-- вы заставили звучать на всех устах имя Элоизы"... Вскоре Элоиза
почувствовала себя матерью. Опасаясь гнева дяди, А. увез ее в Бретань
и вступил с ней в брак, который, однако, должен был остаться тайным.
Так желала сама Элоиза, опасавшаяся разрушения церковной карьеры А.
Когда Элоиза, желая положить конец слухам об этом браке, приняла в Аржантее
одеяние (но еще не пострижение) монахини, Фульбер решил отомстить А.
Он ворвался в спальню А. и подверг его кастрации. Это определило резкий
перелом в жизни А. Жестоко страдая, физически и морально, он решил уйти
от мира, вступил монахом в Сен-Дени и убедил 19-летнюю Элоизу принять
покрывало монахини. Что-то озлобленно-резкое и сухое чувствуется в нем
отныне. Ожесточенный аскет он только с горечью вспоминает радости минувшей
любви. Стихов он больше не пишет.
Постигшее А. несчастье, однако, лишь на время прервало его профессорскую
деятельность. Ученики осаждают его просьбами возобновить преподавание
"во славу Божию". На это охотно дает ему согласие конвент
Сен-Дени, которому был в тягость беспокойный собрат.
Второй период учительства окружает имя А. еще большим блеском. Смелое
и остроумное приложение логических приемов к разрешению богословских
проблем вызывает взрыв восторга в учениках, зависть в соперниках, тревогу
в церкви. Обвинение в ереси в 1121 г. ставит А. подсудимым перед Суассонским
собором. Несмотря на благоприятное отношение к А. некоторых судей, несмотря
на то, что при обсуждении инкриминируемой книги ("Introductio ad
theologiam", "Введение в богословие") судьи уличили друг
друга в грубом невежестве и еретических заблуждениях, А. был осужден
и должен был собственными руками бросить в огонь свою книгу. Он был
послан на исправление в аббатство Св. Медарда, но папский легат разрешил
ему вернуться в Сен-Дени. Когда в исторических расследованиях своих
о происхождении аббатства он коснулся легенды о св. Дионисии и стал
доказывать, что основателем его был не Дионисий Ареопагит, который никогда
не был в Галлии и мощи которого покоятся в Греции, -- монахи стали грозить
А. гневом короля за унижение славы знаменитой базилики. А. должен был
спасаться бегством. В лесах между Ножаном и Труа он построил хижину,
вокруг которой выросли шалаши учеников. Тут же был воздвигнут храм,
который А., в духе провозглашенного им учения о Св. Троице, посвятил
Духу-Утешителю (Параклету).
В то время уже несколько раз раздавалась страстная проповедь св. Бернарда
Клервоского и вырастали основываемые им монастыри. Большинство шло за
восторженным мистиком, проповедником смиренной любовной покорности непостижимому
Богу и беззаветного послушания Его церкви на земле и было враждебно
гордому, пытливому духу А. Сочинение А. "Scito te ipsum" ("Познай
самого себя"), в связи со слухами о вольной жизни ученой колонии
дало повод к новым обвинениям против А. Он покинул Параклет. Монахи
обители Сен-Жильда (St. Gildes de Ruys) в Бретани избрали его своим
аббатом. Дикая страна, непонятный ему язык, распущенные монахи, надеявшиеся
найти в А. снисходительного аббата и встретив вместо того строгого начальника,
стали вести против него непрерывную войну, -- все это вскоре привело
его в отчаяние. В тяжелом настроении он написал личные воспоминания,
озаглавленные "Historia calamitatum mearum". Как и аналогичное
им по содержанию "Письмо к другу", они распространились среди
его почитателей и дошли до Элоизы. Чтимая сестрами, настоятельница Аржантея,
по-прежнему терзалась страстной любовью к супругу. Письмо ее к А. полно
жалоб и признаний, не передаваемых в их откровенной страстности. Но
любовь умерла в искалеченном теле и ожесточенной душе А. К прежней подруге
у него сохранилось только дружеское чувство. Он тщательно разрешает
в письмах ее нравственные затруднения, ее богословские и практические
вопросы. Когда преследования аббата Сен-Дени лишили приюта сестер Аржантея,
А. предоставил им Параклет, сам посещал новую обитель, наставляя сестер,
привлекая своей проповедью богатых благотворителей.
Между тем отношения его с монахами Сен-Жильда до крайности обострились:
они вливали ему яд в Св. Дары и подстерегали его в темноте с целью убить
его. Он покинул негостеприимную обитель и еще раз появился на профессорской
кафедре. В 1136 г. он открыл школу в Париже, на горе Св. Женевьевы.
В новых теологических трактатах он старался смягчить и выяснить то,
что вызвало обвинение его в ереси. Столпы церкви нашли в них новые,
худшие заблуждения. Носителем обвинений явился на этот раз сам св. Бернард.
Учение А. изложено в его сочинениях, из которых назовем только важнейшие:
"Tractatus de unitate et trinitate" ("О единстве и Троице"),
"Theologia Christiana" и "Introductio ad theologiam"-посвящены
догматике; Sic et non" ("Да и нет"), комментарий к "Посланию
к римлянам" и "Диалог между иудеем, христианином и философом"-вопросу
об отношении между верой и разумом, откровением и наукой; "Scito
te ipsum"-вопросам этики: греху и благодати, ответственности человека,
покаянию и прощению. На вопрос: имела ли основание средневековая церковь
обвинять А. в ереси за догматические его сочинения, -- историк должен
ответить так: примирение догмата о нераздельном единстве и неизменности
Божественного Существа с догматом о вочеловечении одной из этих Ипостасей
было не по силам мысли средневекового церковного человека. Большинство
церковных столпов, осудивших А., позволяло себе в этом отношении более
сомнительные выражения, нежели А., ясная мысль которого вышла с достоинством
из этого лабиринта. Примыкая к блаженному Августину, он определил троичного
Бога как единое высшее совершенство в трех проявлениях. Божественная
Сущность в своем могуществе есть Отец, в своей мудрости-Сын-Слово (Logos),
в своей любовной благости-Дух Святой. Как в совершеннейшем благе, в
Боге все гармонично: Он может то, что знает и хочет, хочет то, что знает
и может. В этом смысле Его могущество ограничено святостью Его желаний
и мудростью: Бог не может делать зла, и из всех возможностей для Него
в каждый момент открыта лишь наилучшая. Отношение Ипостасей подобно
отношениям воска, образа, в который он отлит, и печати, которою он служит,
или трем лицам грамматики: одно и то же лицо одновременно является 1-м,
2-м и 3-м, не меняясь в существе. Искренний теолог не отказал бы этим
формулировкам в остроумии и находчивости, но они были слишком тонки
для невежественных критиков А., и они обвинили его в отрицании могущества
за Сыном и Духом Святым, в признании степеней в Св. Троице, в ограничении
могущества Бога (Его святостью), в отрицании реальности Ипостасей и
в признании у Бога только трех имен-т. е. в савеллианстве, хотя во втором
своем сочинении о Св. Троице А. сам полемизирует с савеллианством и
отграничивается от него.
С большим основанием обвиняли его в несторианстве, ибо он утверждал,
что Logos в своем воплощении остался отграниченным от души Христа-человека
и что Христос страдал против Своего желания (человеческого). Во всяком
случае, тупой нож критики тогдашней церкви, оставлявший более уродливые
побеги, навряд ли направился бы на эту сторону учения А., если бы внимание
ее не было привлечено и раздражено другими его сторонами, где крылись
семена опасных дерзновений гордого разума. Уже в раннем своем сочинении,
в "Диалоге между иудеем, христианином и философом", из которых
первый основывает свою религию на нравственном законе, естественно врожденном
каждому человеку, второй-на Законе-Писании и третий-на том и другом,
руководителем беседы является философ. Он разрешает затруднения, приводит
собеседников к ясной постановке вопросов. Он убежден, что все люди получили
от Бога разум, которым свободно Его познают. Закон писаний не необходим
для совершенства. Добрые и благочестивые люди были и до "закона".
Недостаток большей части религий (иудейской, христианской) заключается
в том, что они воспринимаются не разумом, а привычкой, внушенной с детства.
Взрослый человек оказывается рабом ее и устами повторяет то, чего не
ощущает "сердцем" (т. е. сознанием). Иудей спорит с этим положением,
христианин соглашается. Вместе с философом христианин приходит к заключению,
что естественный нравственный закон вечен, что ад и рай суть чисто духовные
понятия, что близость святых к Богу надо понимать не в чувственном смысле
и что выражения, намекающие на чувственную природу этих идей, суть лишь
образы для невежественного народа.
Права личного разума с еще большею смелостью отстаиваются в сочинении
"Sic et non", представляющем практический ответ на вопрос
об отношении между авторитетом Откровения и разумом. Св. Ансельм учил,
что в случае разногласия между тем и другим человек должен довериться
Откровению. Но как быть, если Откровение находится в противоречии с
самим собою? А. приводит массу текстов Св. Писания, дающих на один и
тот же вопрос-экзегетический, этический, исторический-различные или
прямо противоположные ответы-"да и нет", sic et non. "Отче
наш" различно читается у различных евангелистов; по Матфею, Христос
умер в 3 часа, по Марку, -- в 6 часов. В Писании не говорится о девстве
Марии после Рождества Христова, ни о схождении Христа в ад. Поставленный
перед подобными противоречиями, разум должен сделать усилие, чтобы их
преодолеть. А. удается победоносно выйти из них. Его целью являлось
не разрушение авторитета Откровения, а его очищение. Раскрыв в своей
книге противоречия, он разрешал их на лекциях к изумлению и восторгу
учеников. В этих разрешениях А. нередко поднимался на высоту современной
историко-литературной критики. В разборе "Послания к римлянам"
он доказывает, что Св. Писание сложилось из взаимодействия трех факторов:
1) Божественного вдохновения, которое непогрешимо; 2) личности писателя,
индивидуально воспринявшего его; и 3) всех обстоятельств, в которых
оно формулируется и увековечивается (понятий эпохи, условий передачи,
компетентности переводчика и переписчика). Этот "брат Третий"(frater
Tertius) вносит в Писание больше всего смущающих нас элементов. Божественное
Откровение, как первый фактор, для А. авторитетно, но Писание, как продукт
трех факторов, подлежит критике разума. Отсюда расхождение его с мистиками
типа Бернарда Клервоского, положению которых: "верю, чтобы понять",
он противопоставлял: "понимаю, чтобы верить". Не отрицая этим
в сущности независимости религиозного чувства, он указывал на необходимость
участия разума в восприятии содержания догматов. Между тем, способом
созерцания божественной тайны воочию, какой доступен святым, и полной
ее непостижимостью есть третья возможность: посильное постижение человеческим
разумом, логикой, которая есть дар вечного логоса. "Всякое знание-благо
и не может быть враждебно Верховному Благу".
Подобно философу своего "Диалога" А. смело провозглашает,
что "вера, не просветленная разумом, недостойна человека".
Итак, не механической привычкой, не слепым доверием, а личным усилием
должен завоевать человек свою веру. Высокая оценка такого личного усилия
в вопросах богопознания связана с высокой оценкой его и в вопросах практической
нравственности. В книге "Scito te ipsum" ("Познай самого
себя") А. исходит из резко (минутами даже парадоксально) поставленного
положения: есть только один грех-грех против собственного сознания.
Он может лежать только в намерении, в воле. Действие, поступок есть
лишь следствие злой воли и сам по себе уже не прибавляет ничего к греху.
Это перенесение центра тяжести вопроса в субъективную сторону доводит
до парадоксального утверждения: "евреи, распявшие Христа в уверенности,
что тем угождают Богу, не имеют греха". Связанный только с личной
ответственностью, грех не может быть унаследован потомством. Адам и
Ева завещали человечеству не грех свой, а только свою кару. Лично ответственный
за грех, человек искупает его личным покаянием и сокрушением. Хорошо
покаяться священнику, но за его отсутствием можно покаяться доброму
мирянину или прямо Отцу Небесному.
В вопросе покаяния А. переступает ту грань, за которой стояли все вожди
практической оппозиции, и в сущности подкапывается под самое основание
церковной иерархии. "Есть священники, -- говорит он, -- которым
каяться-не спасение, а погибель. Они не молят за нас, и если молят-не
бывают услышаны". Если отпущение или отлучение, налагаемое священником,
определяется пристрастием или ненавистью, то неужели Бог связан подобным
приговором? Власть вязать и решать, слова "вы соль земли"
относятся лишь к самим апостолам и к преемникам их, равным им по святости.
Исходя из этого положения, А. почти за 400 лет до Лютера обрушивается
со всей силой своего остроумия на обычай раздавать отпущения (индульгенции)
за деньги, без личного покаяния грешника. Если мы примем во внимание,
что все эти призывы к личному усилию мысли и совести не крылись в глубине
тяжеловесных трактатов, а раздавались как живые речи с кафедры уже и
в ту пору мирового города, среди толпы страстной молодежи, подхватывавшей
и доводившей до крайностей смелые мысли учителя ("Они барахтались
в них, как в воде, и оглушались их шумом", -- замечает св. Бернард),
-- мы поймем, почему учительство А. вызвало такую ненависть и тревогу
в среде столпов иерархии."Несравненный доктор, -- с гневом говорит
св. Бернард, -- объял глубины Божества, сделал их ясными и доступными,
и от эонов скрытую тайну изложил так открыто и гладко, что даже нечистое
с легкостью проскальзывает в нее".
Церковь решила покончить с "шумящей суетой слов". Св. Бернардом
составлено было формальное обвинение А. в ереси и дело в 1141 г. представлено
было на суд Сансского собора. А. смело предстал перед судьями и требовал
диспута, требовал права защиты. Страх перед его острым "мечом диалектики"
заставил собор отказать ему в "милости слова". Он осужден
был, не будучи выслушан, "как арианин за учение свое о личности
Христа, как несторианин за учение о Св. Троице, как пелагианин за учение
о благодати". Он покинул собор до произнесения приговора и отправился
в Рим апеллировать к папе. На пути он узнал, что папа санкционировал
приговор. Это сломило его мужество. Чувствуя невозможность дальнейшей
борьбы, он принял предложение давно расположенного к нему аббата Клюни
Петра Достопочтенного укрыться на покой в тихую пристань его монастыря.
Здесь навсегда умолкла его смелая речь. "Диктуя, пиша, читая",
ведя назидательные беседы с братиею, предаваясь суровым подвигам аскетизма,
он дожил здесь последние годы. Старческая слабость и потребность примирения
с церковью, сыном которой он хотел остаться, вынудили у него в предсмертных
писаниях ряд отречений от прежних положений: он признал наследственность
Адамова греха, нисхождение на нас спасительной благодати помимо нашей
воли, власть священников-даже недостойных-вязать и решать, "доколе
церковь их не отвергла", равное могущество трех ипостасей и т.
д.
Клюнийскому аббату удалось устроить примирение и личное свидание А.
с его величайшим противником, Бернардом Клервоским, -- свидание, в котором
умирающий лев успел покорить страстного монаха блеском своей речи и
неугасающим талантом личного очарования. Но полного мира не было в душе
А. и в эти последние месяцы его жизни. Его настроение исполнено горечи
и разочарования. "Если зависть, -- пишет он незадолго до смерти,
-- всю жизнь становилась на пути моих творений и мешала моим изысканиям,
все же дух мой получит свободу. Последний час мой положит конец ненависти,
и в моих сочинениях каждый найдет то, что нужно для познания... Всякое
знание есть благо, даже знание зла. Творить зло-грех, но знать его-благо;
иначе как может Бог быть свободным от зла?" 2 апреля 1142 г. А.
не стало.
Посылая, согласно завещанию А., тело его Элоизе, клюнийский аббат писал:
"Он был твоим, тот, чье имя вечно будут называть с уважением-Абеляр!.."
Через 13 лет, когда гробницу, хранившую его останки, снова открыли,
чтобы положить в нее тело Элоизы, А.-так гласит легенда-"открыл
объятия, чтобы принять в них супругу". Останки их после многих
странствий в 1817 г. нашли место на парижском кладбище Пер-Лашез.
Роман Руссо "Новая Элоиза" оживил популярность старой любовной
драмы. Женщины доныне украшают свежими цветами гробницу Абеляра и Элоизы.
Гаусрат так характеризует роль А.: "Он признал право человеческой
мысли на разумную догму, и борьба его с мистиками была борьбой за человеческий
разум, правду и свободу... Она была для него тем тяжелее, что он стоял
в церкви, признавал его правила и рамки и потому все время был стеснен
в пользовании своим оружием и никогда не мог дойти до последних следствий
принятых принципов. Поэтому в его науке, как и в его жизни, есть нечто
раздвоенное и противоречивое. Дело для него было бы проще - будь он
только философом. Но он хотел служить церкви и потому погиб. Болезнь,
которой он болел, была научная теология, или церковная наука, которая
была для науки слишком связана, а для церкви слишком свободна. Он хотел
дать церкви оружие науки, в котором она не нуждалась, и, стремясь примирить
интересы знания с требованиями церкви и иерархии, не удовлетворил ни
того, ни другого, и менее всего себя самого... Человеческие недостатки,
которые он нашел в Писании, должны были бы заставить его отвергнуть
Библию как верховный критерий истины, но он признавал ее как таковой.
Из античной философии он вынес тенденцию к естественной религии, но
желание построить христианскую науку разрушило фундамент его философского
мировоззрения" (Hausrath, Peter Abelard, Lpz., 1893; впоследствии
вошло в серию; его же, Die Weltverbesserer im Mittelalter, пер. на рус.
яз. под заглавием "Средневековые реформаторы", СПб., 1899).
О.
А. Добиаш-Рождественская. (из энциклопедии Брокгауза и Эфрона 1899)
|
